Глава третья. По Виа Сакра в Древний Рим

Билет на Форум. — Римская тога. — Сенат. — Вес­талки. — Где был убит Цезарь. — Клеопатра в Риме.

1

Я купил билет на Форум и пошел по длинному пеше­ходному переходу (пандусу) к мостовым Древнего Рима. В пятидесяти футах надо мной была стена, опершись на которую люди простаивали целые дни, всматриваясь в ру­ины, как будто надеясь, что что-нибудь произойдет; но здесь никогда ничего не происходит — разве что кошка погоняет мышь по площади, которая некогда была цент­ром мира.

По пути я думал не о Ромуле и Реме, не о Цезаре и Авгу­сте, а о простых римлянах и о том, как они живут. И еще я подумал о тоге. Никакую более позднюю одежду нельзя поставить на одну доску с тогой. Она не сравнима с цилин­драми и утренними туалетами респектабельной викториан­ской эпохи. Ведь тога была национальной одеждой, а не одеждой определенного класса. Древний римлянин, уви­дев человека в тоге, знал, что это должным образом оде­тый гражданин Рима, рожденный свободным римлянин, находящийся под защитой римских законов; его нельзя рас­пять на кресте, выпороть плетьми и еще как-нибудь уни­зить или обидеть. Святому Павлу было позволено носить тогу, а святому Петру — нет. Принадлежавшие к какому-нибудь малочисленному народу, возможно, смотрели на одетого в тогу с уважением и завистью, как на человека правящей расы. Для жителя провинции человек в тоге был представителем официальной власти — губернатор, гра­доначальник. Если иностранец или раб позволял себе об­лачиться в тогу, его могли предать суду, и один такой слу­чай был в правление императора Клавдия, который и пред­седательствовал на этом разбирательстве.

Столь серьезный и упорядоченный подход к жизни — gravitas 1, отличавшая древних римлян, не могли бы найти себе лучшего одеяния, чем тога. Рассказывают, что Цинциннат пахал в своем имении в Ager Vaticanus 2, когда прибыли по­сланцы из Сената, чтобы сообщить ему, что он избран дик­татором. Увидев их издали, он послал жену поскорее прине­сти ему тогу, дабы встретить их в подобающем виде. Это был поступок настоящего римлянина. Рассказывают также, что однажды раздражение императора Августа вызвала груп­па неподобающе одетых граждан, после чего он издал закон: впредь всем приходящим на Форум или присутствующим при играх носить тогу. В вопросах одежды императоры были так же щепетильны, как военное ведомство во времена на­чищенных медных пуговиц, и один за другим издавали эдик­ты об обязательности ношения тоги. Она в высшей степени красива и величественна, и все модники и щеголи, не говоря уже о государственных мужах и законниках, проводили в своих тогах по много часов. Римским эквивалентом отпари­вания брюк было распределение специальных «лубков», в которые на ночь зажимали складки тоги.

 

1 Строгость (лат.).

2 Ватиканская долина (лат.)

 

Великий адвокат Гортензий тратил много времени на одевание перед зеркалом и однажды послал письменный протест своему другу, который, толкнув его случайно, на­рушил расположение складок на его тоге. Он особым об­разом закладывал umbo, складку поперек груди, и, прихо­дя на Форум, имел такой величественный вид, что траги­ки, Эзоп и Росций, часто следовали за ним по пятам, изучая его платье и манеру держаться. Очень длинные тоги, вве­денные в обиход некоторыми модниками — император Ка­лигула однажды наступил ногой на край своей тоги и упал — осуждались моралистами; и, сочетая gravitas и simplicitas 1 Август предпочитал простую тогу, сотканную дома его женой, Ливией, и ее служанками. Это была, безуслов­но, очень умеренная по длине тога — Август считал, что он достаточно велик, чтобы не следовать моде, — и все же достаточной длины, чтобы скрыть сандалии на толстой подощве: рост Августа составлял всего-навсего пять футов и семь дюймов.

Существовало несколько видов тоги. Самой роскошной была toga picta — пурпурная мантия, в которую закутыва­ли статую Юпитера. Первоначально победоносному вое­начальнику, празднующему свой триумф, было позволено надевать toga picta; это право предоставили Юлию Цезарю, первому римлянину, который мог облачаться в пурпурную одежду, когда захочет. Начиная с Августа, все императоры обладали этой привилегией, но лишь по государственным поводам. Шестьсот сенаторов носили toga praetexta, пред­ставлявшую собой обыкновенную белую шерстяную тогу, обшитую пурпурной лентой или каймой, ее надевали по официальным случаям, с кожаными сандалиями фасона, какого никто, кроме римлян, не носил. Была еще trabea — тога с красной каймой, которую носили некоторые жрецы и авгуры и, возможно, всадники. И наконец, обычная бе­лая тога для простых граждан.

 

1 Простота (лат.).

 

Несмотря на значимость, которую ношение тоги сообщало надевавшему ее, она не была популярна, римляне вся­чески старались избегать надевать ее. Носить ее было тя­жело и неудобно, потому что в ней нельзя было делать ни­чего, кроме как медленно прохаживаться или произносить речи; кроме того, она была дорогая, и ее то и дело приходи­лось отправлять к валяльщикам для отбеливания. Как Ювенал, так и Марциал вечно ворчали о необходимости наде­вать тогу, появляясь в приличном римском обществе. Оба они предпочитали это сковывающее движения одеяние сво­боде и удобству простой деревенской одежды. Даже такой городской человек, как Плиний Младший, на своей заго­родной вилле ввел привлекавшее туда гостей правило: мож­но не носить тоги. Примерно так во времена Диккенса ка­кой-нибудь клерк мог ненавидеть свой цилиндр, этот крайне неудобный головной убор, который приходилось то и дело отдавать в глажку цирюльнику, пока шляпа не начинала выглядеть, как бездомная кошка.

Из описания многократно выстиранной тоги, которое оставил нам Марциал, ясно, что эта одежда не слишком хорошо выдерживала чистку, и, без сомнения, когда импе­ратор устраивал гладиаторские бои, то, по крайней мере, верхние ряды, где сидела публика попроще, представляли собой великолепную выставку старых, потертых тог.

Обо всем этом я думал, бродя по Римскому форуму сол­нечным летним утром. Каково было бы вдруг оказаться в имперском Риме, и чтобы вокруг тебя кипела обычная жизнь Форума. Как интересно было бы наблюдать сотни людей в тогах. Я узнал бы по красным сандалиям сенато­ра, спешащего в Сенат; по одеянию с красной полосой оп­ределил бы авгура, идущего кормить священных кур; за­метил бы щеголя в дорогой тоге; и простого горожанина в поношенной — должно быть, оба явились сюда свидетель­ствовать по какому-нибудь делу. И, без сомнения, профес­сиональное чутье свело бы меня с писателем, с кем-нибудь вроде Марциала. Он, одетый в прекрасную, но далеко не новую тогу, пробирался бы сквозь толпу, направляясь к своему издателю, в Аргилет 1. Как интересно было бы встре­тить человека, по-настоящему гордого своей тогой, напри­мер какого-нибудь британского князька, приехавшего в Рим и получившего гражданство по политическим соображени­ям, или смуглого, горячего и честолюбивого кельта из да­лекого Лондиниума за Темзой. Такой наверняка заказал бы себе тогу на Сэвил-роу, и каждая складка и морщинка на ней подчеркивали бы достоинство ее владельца, желаю­щего выглядеть более римлянином, чем сами римляне.

Проходя по Виа Сакра (Священной дороге), я улыб­нулся про себя: только благодаря нашим ассоциациям Фо­рум вообще может быть интересен. Это кладбище, где по­хоронено сердце древнего мира, озадачит или даже оттолк­нет многих современных посетителей, оно способно ожить и стать понятным, только если человек в воображении вос­становит отсутствующие колонны, заново позолотит навсег­да исчезнувшие крыши, вернет статуи на постаменты и за­полнит узкие проходы (как они удивительно узки!) шум­ной толпой людей, пахнущих помадой и чесноком, — и каждый толкается, пробивает себе дорогу, в общем, живет интенсивно, как мы сейчас.

 

1 Так назывался квартал Рима между Субурой и Форумом, где находились лавки ремесленников и книготорговцев. — Примеч. ред.

 

На верхней площадке, рядом с аркой Тита, где начина­ется Виа Сакра, я помедлил и бросил взгляд на весь Фо­рум, пытаясь представить себе, каков он был в имперские времена. Любой клочок земли, на котором жили постоян­но в течение тринадцати или четырнадцати столетий, мог, и сейчас может, измениться так, что его первоначальные обитатели вообще бы его не узнали. Но не думаю, что так случилось с Форумом. Да, то и дело производились какие-то преобразования и реконструкции, но так как многие зда­ния здесь считались священными, то новые строения возводились на тех же местах и отличались от прежних лишь большим великолепием. Было бы правильно сказать, что форум, постоянно меняясь, оставался все тем же. Римля­нин 100 года до н. э., представься ему возможность побы­вать на Форуме в 200 году н. э., обнаружил бы здесь со­всем другие здания, но на тех же местах, что и прежние, знакомые ему. Оправившись от первого удивления, он скоро нашел бы дорогу от дома Сената до храма Весты и других основных строений; безусловно, он не чувствовал бы себя потерянным и сбитым с толку, как, например, Шекспир в Лондоне доктора Джонсона.

Когда я стоял на Виа Сакра, мимо проследовали моло­дой человек и девушка с путеводителем «Blue Guide» в руке.

— Ой, смотри! — воскликнула девушка, указывая на черные плиты, которыми вымощена мостовая. — Какие борозды остались от колесниц! Разве не удивительно?

Люди не любят, когда их поправляют, а иначе я непре­менно сообщил бы ей, что колесницы на Форум не допус­кались, разве что в дни триумфов или когда весталки выез­жали на улицы, а борозды на мостовой — скорее всего, следы тележек каменотесов эпохи Возрождения, отяжелев­ших от мрамора, награбленного для новых церквей и пап­ских дворцов.

Стоя около арки Тита, я думал, каким великолепным видом Рима I века, должно быть, наслаждался путешествен­ник, приближаясь к городу по Аппиевой дороге. Отсюда ему были видны Виа Сакра, а дальше — Форум. Слева Палатин обращал к солнцу великолепные фасады дворцов; а немного подальше, за скоплением крыш храмов и судеб­ных залов, возвышался Капитолийский холм с великим хра­мом Юпитера, с его золотыми дверями и крышей. Чтобы увидеть Форум во всей красе, на него следовало бы по­смотреть в правление Веспасиана. Я бы хотел наблюдать, как строится Колизей, видеть неподалеку Золотой дом Верона и новый храм Юпитера, заменивший старый, ко­торый сгорел во время волнений, предшествовавших при­бытию Веспасиана в Рим. И, безусловно, мне хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на этого великого воина, ко­торый свои первые шаги к пурпурной тоге императора со­вершил молодым офицером во время завоевания Клавдием Британии. Было бы интересно воочию увидеть этого чело­века, чье суровое, твердое лицо так хорошо нам знакомо по различным изображениям — в императорских носилках, с шествующими впереди ликторами; смотреть на него и по­мнить, что в молодости он форсировал Медуэй и вел вто­рой легион Августа вдоль побережья Гемпшира, в запад­ные области.

Священная дорога вела к храму Весты, где весталки под­держивали священный огонь. Как удивительно, что столь важная улица так узка и всего лишь около восьмисот ярдов длиной. Видя ее сейчас, пустынную, запущенную, зарос­шую сорняками по обочинам, трудно поверить, что это дей­ствительно знаменитая Виа Сакра, дорога, которая когда-то с утра и до вечера была заполнена народом.

Именно в начале Виа Сакра Гораций встретил своего навязчивого собеседника — человека, которого мы все зна­ем и который мучил его своей болтовней до самого Фору­ма. У Цицерона тоже сохранились очень яркие воспомина­ния о Священной дороге, запруженной народом.

Нужно представить себе эти толпы людей, идущих по дорогам, стоящих и сидящих на ступенях храмов, входя­щих и выходящих из судов, обивающих пороги ростовщиков и менял: белые, строгие фигуры римских граждан, рабов в их грубых, подпоясанных туниках, приезжих, глазеющих на храмы, на дымок, курящийся над круглым святилищем Весты, протискивающихся поближе, чтобы посмотреть, как знаменитый оратор выходит из здания суда или известный сенатор входит во Дворец сенаторов. Нас бы заинтересо­вали и позабавили водяные часы — клепсидра. Ко време­нам Веспасиана они заменили собой старомодные солнеч­ные часы. Удивительно, что такая практичная и деловая нация, как римляне, могла быть столь отсталой в измере­нии времени. Еще долго после того, как греки и египтяне стали определять время по механическим устройствам, вре­мя на Форуме объявлялось глашатаем около здания Сена­та, когда наступал полдень по солнечным часам, выкликал: «Meridies est!» 1. И еще более странно, что народ, извест­ный своей любовью к точности, довольно долго пользовался на Сицилии, например, греческими солнечными часами, настроенными для Катании! Постепенно в общественных ме­стах были установлены точные солнечные часы, и в конце концов везде стали использоваться водяные. По мере того как капала вода, поплавок опускался, отмечая нужное деле­ние на прозрачном цилиндре. Некоторые клепсидры были более сложны. Вода вращала систему колес, которые пере­двигали стрелку по диску, — похоже на современные часы. Иногда стрелкой была палочка, которую держала в руке фигура, установленная на вершине клепсидры; а самые за­мечательные водяные часы обозначали каждый час шоро­хом пересыпавшихся камешков или свистом.

Если бы мы пробились в Юлиеву базилику или в ка­кой-нибудь еще суд во время слушания дела, то заметили бы, что чиновник в суде тщательно следит за водяными часами: останавливает их, когда зачитываются документы, и вновь запускает, когда начинают говорить адвокаты. Римляне были почти так же болтливы, как греки, и прихо­дилось постоянно отмерять время, то есть воду, обвине­нию, защите, и непосредственно суду. Когда секретарь объявлял, что отпущенная оратору вода закончилась, тот должен был закончить. Плиний упоминает, что как-то во время слушания одного очень важного дела ему разрешили десять больших клепсидр, но, проговорив почти пять ча­сов, он все еще не закончил. Дело было таким важным, однако, что ему выделили четыре дополнительные клеп­сидры.

 

1 «Полдень настал!» (лат.)

 

Марциал адресовал одну из своих эпиграмм болтливо­му адвокату:

 

Громко крича, ты просил о семи клепсидрах для речи,

Цецилиан, и судья волей-неволей их дал.

Много и долго зато говоришь ты, и, все нагибаясь

К фляжке стеклянной своей, теплую воду ты пьешь.

Чтоб наконец утолил ты и голос и жажду, все просим,

Цецилиан, мы тебя: выпей клепсидру до дна.

 

Должно быть, это было потрясающе — проникнуть в Юлиеву базилику, — сейчас-то там лишь пустые поста­менты и потрескавшиеся полы, — когда проходили centumviri 2, и водяные часы тихо капали, отмеряя время, и во­семьдесят судей в белоснежных тогах сидели на скамьях, а по обе стороны от них сидели знаменитые адвокаты. В день большого судебного процесса огромная базилика не могла вместить всех, кто приходил послушать; верхние галереи тоже были полны народа, мужчины сидели на одной сто­роне, женщины на другой. От Плиния мы знаем, что такие заседания бывали очень тяжелы как для судей, так и для публики. Жара стояла ужасная. Ораторам приходилось кричать, чтобы их расслышали. Иногда слушание преры­вали оплаченные заранее «хлопальщики» — laudiceni, об­щее впечатление — шум, духота, всеобщее замешатель­ство — значительно отличается от расхожего современно­го представления о римском судопроизводстве.

 

1 Перевод Ф. А. Петровского.

2 Центумвиры — члены коллегии судей, решению которой под­лежали гражданские дела, касавшиеся римской собственности, пре­имущественно споры относительно прав наследства. — Примеч. ред.

 

Самыми людными зданиями были лавки менял, ростов­щиков и своеобразные акционерные общества — publicani. Ими были нашпигованы, как в лондонском Сити, самые разные здания. Римская империя — возможно, самый страшный пример бездушной эксплуатации в истории. Везде, где крылья имперского орла отбрасывали свою зловещую тень, стоял сборщик налогов. Работорговцы и сборщики налогов шли вслед за легионами, и всякая успешная военная кампа­ния означала грабительские поборы, тысячи рабов и трофе­ев и, следовательно, еще большее обогащение Рима.

Нам может показаться странным, что римляне времен Республики и ранней Империи держали мир под контро­лем без всякой специальной службы. Весь доход собирал­ся обществами и отдельными лицами от имени государства, и выгодная должность сборщика выставлялась на торги. Счастливый обладатель ее затем подписывал контракт с государством на сбор оговоренной суммы, выплачивал го­сударству депозит и продолжал собирать сколько мог, пре­вышая сумму, обозначенную как допустимый доход. Так как такие «компании» отвечали за сбор доходов целых про­винций, а также за выручку от государственных каменоло­мен, соляных копей, шахт, рыбных промыслов, лесов и многого другого, у инвестора был богатый выбор. Система была нехороша, и тем, кто читал речи Цицерона, памятна мрачная картина жизни провинций, стонущих от вымога­тельства продажных губернаторов и publicani; но чем боль­ше денег собирали, тем больше богатели сборщики. С Фо­рума новости с целым штатом посланцев летели в Рим. Любой слух был интересен, потому что обычно прояснял какую-то запутанную экономическую ситуацию. Не уди­вительно, что от Цицерона, Горация и Марциала мы узна­ем то, что римляне просто не могли утаить от Форума: это было единственное место, где ты мог узнать, что происхо­дит с твоими деньгами.

Банкиры Рима, должно быть, вершили большие дела на Форуме, потому что им был известен обменный курс в империи, они могли класть деньги на депозит и выдавать чеки для иностранных банков. Когда сына Цицерона от­правили в Афинский университет, он не стал брать с собой сундук денег, как сделал бы уже в Средние века, но взял с собой аккредитив, который должен был обналичить в Афи­нах. Вот приятный пример добрых отношений между на­нимателем и нанятым, а также высокого уровня развития банковского дела: когда любимый секретарь Цицерона, вольноотпущенник Тирон, заболел в Греции, оказалось до­вольно несложно, имея банкира в Риме, получить в Греции все деньги, которые нужны были ему для оплаты лечения.

Однако очень трудно теперь, сидя на обломке мрамора на Форуме, вообразить суету в этом пустынном месте, пред­ставить себе паланкин, плывущий над головами по узким улицам, и прибывшего в нем богатого человека, сопровож­даемого толпой прихлебателей, среди которых, может быть, есть и раб, чья должность называлась nomenclator, и в чьи обязанности входило помнить имена и занятия всех клиен­тов хозяина. Он нашептывал их на ухо своему господину, а людям льстило, что богатый человек их помнит. Лизо­блюд — очень древняя должность, и в самом полном, то есть в самом неприглядном своем воплощении, она суще­ствовала в Риме. Этот человек, одетый в тогу с хозяйского плеча, льстил, шептал комплименты, обязан был с благо­дарностью принимать приглашения на обед, заранее зная, что его-то угостят вместе с самыми бедными гостями, са­мой плохой едой и дешевым вином. Он вовсе не обязатель­но был слабым никчемным человеком, он был, скорее, со­циальной проблемой. Ему не было другого занятия. Гор­дость не позволяла ему стать просто прислужником, а государство поощряло его лень бедняка. Это для него им­ператоры строили удивительные, невероятные мраморные термы, цирки, амфитеатры. Пусть он спал на чердаке, зато гулять мог среди невообразимого великолепия. Имперский Рим состоял из нескольких богачей, нескольких сот состо­ятельных людей, тысяч местных бедняков и бесконечного числа рабов всех рас и оттенков кожи.

Кого бы вы хотели встретить на Форуме? Императора! Да увидеть цезаря, любого цезаря — ради этого стоило посетить Рим. Еще я не отказался бы посмотреть на кого-нибудь из этих состоятельных вольноотпущенников, кото­рые прибыли в Рим из разных концов света рабами, а те­перь стали чуть ли не могущественнее самого цезаря. И еще хорошо было бы посмотреть на авгура за работой. Вероят­но, эти фокусники виртуозно несли свою торжественную чепуху, и меня не удивляет, что даже образованные люди во времена Цицерона вполне могли верить в то, что полет птиц или другие явления природы каким-то образом влия­ют на дела человеческие.

2

Самый значительный объект на Форуме — арка Сеп­тимия Севера. Император, воздвигший ее, был связан с Британией весь период своего правления; он и умер там, и тело его было сожжено в Йорке.

Септимий Север был солдат и наводил ужас в армии палочной дисциплиной. Однажды он разоружил и распус­тил преторианскую гвардию 1. Этот безжалостный, неразбор­чивый в средствах военный был нежным мужем и отцом. И хотя в его характере нелегко было найти симпатичные чер­ты, невозможно не сочувствовать могучему военачальнику старого римского образца, чьи сыновья оказались его недо­стойны.

 

1 Септимий Север распустил старую преторианскую гвардию, состоявшую из полноправных римских граждан, и создал новую, Рекрутировавшуюся из солдат дунайских и сирийских легионов, а также сделал офицерское звание доступным любому выходцу из провинции. — Примеч. ред.

 

Каракалла, старший сын, получил свое прозвище из-за галльского плаща с капюшоном, который он любил и, став императором, ввел в армии. Имя его помнят лишь благода­ря руинам его терм: летом там проходят оперные спектакли под открытым небом. Подобно Нерону и Генриху VIII, он, вероятно, был красив в молодости и, говорят, столь мягко­сердечен, что «когда видел, как на приговоренных к смер­ти преступников выпускают диких зверей, плакал или от­водил глаза, что, безусловно, подкупало людей». Какой не­ожиданный взгляд на римский плебс, который, как всегда считалось, постоянно жаждал крови. Однако Каракалла очень скоро перерос эти сантименты и прослыл ужасным негодяем, да и Гета, ненавистный ему младший брат, ока­зался не многим лучше.

Когда пошел пятнадцатый год правления шестидесяти­двухлетнего Севера, страдающего подагрой, на границе ра­зыгралась беда — каледонцы начали делать вылазки за Адрианов вал. В Британии были беспорядки с самого нача­ла императорского правления: войска объявили своим импе­ратором губернатора Клавдия Альбина, но тот, войдя в Гал­лию со всеми британскими силами, был разбит Севером у Лиона — крупнейшее сражение римлян с римлянами со вре­мен битвы при Филиппах. Разгром британских легионов нарушил весь уклад жизни на острове, и набеги каледонцев на более богатый юг острова приняли столь угрожающий характер, что Север, несмотря на свою болезнь, решил сам отправиться в Каледонию, чтобы проучить вармаров. Еще, говорят, он был рад возможности оторвать Каракаллу и Гету от веселой жизни в Риме и приучить их к дисциплине.

Римские историки, описывающие то, что случилось дальше, дают нам самую четкую картину Британии со вре­мен Клавдия; мы впервые заглядываем в далекую Каледо­нию, которая тогда еще не была Шотландией. Прибыв туда осенью 208 года н. э. с сыновьями и императрицей Юли­ей император собрал большую армию и устроил свою ставку в Йорке. Каракалла и Гета постоянно ссорились, поэтому Гету оставили в Лондоне управлять югом, а Каракалла со­провождал отца. Всю зиму римские инженеры занимались, тем, что валили лес и наводили мосты через разлившиеся реки. Каледонцы всерьез забеспокоились. По различным свидетельствам, дошедшим до нас, это были люди, кото­рые «живут в хижинах, ходят голые и босые, имеют общих жен и воспитывают вместе всех детей, которые у них рож­даются. Управление в этих племенах демократическое, из­любленное их занятие — грабежи. Каледонцы сражаются на колесницах, в которые запрягают мелких, но быстрых лошадей; также они бьются и пешими, очень быстро бега­ют и весьма решительны, если кто задумает их остановить. Вооружены они щитами и короткими копьями с медными набалдашниками на рукоятях; и когда они потрясают ими, то шум, ими издаваемый, наводит на противника ужас. Кин­жалы у них тоже в ходу. Они способны переносить голод, жажду, любые лишения; они могут сидеть несколько дней кряду по горло в болоте — только головы торчат над во­дой. В лесу они питаются корой и кореньями; на все случаи жизни у них заготовлена пища, а голод они способны уто­лить одной единственной фасолиной».

Когда пришла весна, Север повел свою армию на дикие земли Каледонии. Сам он чаще путешествовал в носилках, чем верхом. Каледонцы внесли беспорядок в арьергард про­тивника, перебили отставших, а в качестве приманки для остальных использовали выпущенный на волю скот. Леса и долины были полны врагов, но они словно таяли при при­ближении римских легионов, и тем никак не удавалось вы­нудить их принять бой. Римляне пробирались сквозь леса, преодолевали горы, форсировали разлившиеся реки, отра­жая постоянные партизанские атаки. Древние летописцы, которые всегда были не в ладах с цифрами, определяли по­тери римлян пятьюдесятью тысячами, что кажется неверо­ятным.

Тем не менее римляне неуклонно продвигались на север через плоскогорья, пока не дошли до конца «Британского острова», где Север, чувствуя, что находится там, куда не ступала нога ни одного римского военачальника, велел про­вести некоторые астрономические наблюдения, после ко­торых окончательно уверился, что Британия — действи­тельно остров. Похоже, однако, что он дошел не дальше, чем до восточного побережья залива Мори-Ферт.

Продвинувшись достаточно далеко на север, чтобы удер­живать уже завоеванное, оставив измученные легионы, зи­мовать в Абердиншире, Септимий Север вернулся в Йорк дожидаться следующего военного сезона. Здесь его здо­ровье ухудшилось, но решимость осталась непоколебимой. Весной он вернулся «на передовую», руководить кампани­ей. То ли трудности стали непереносимы, то ли Каракалла слишком долго испытывал терпение войск, но случился мя­теж, который император погасил, появившись перед вой­сками в своих носилках. Указав на свои опухшие руки и ноги, он произнес: «Солдаты, запомните, командуют — го­ловой!», приказал им повиноваться себе, и они немедленно подчинились.

Вторая кампания убедила каледонцев, что у них нет на­дежды устоять против такого решительного командующе­го, и осенью они запросили мира, обещая вести себя хоро­шо и уступить свои земли императору. Вполне удовлетво­ренный, он вернулся в Йорк, где вскоре узнал, что сразу после его отъезда каледонцы начали общее наступление. От этого его здоровье не улучшилось. Охваченный гневом и решимостью следующей весной окончательно стереть ка­ледонцев с лица земли, Север серьезно заболел. Кроме во­енных неудач его угнетали страдания, которые он испыты­вал как родитель: ясно было, что Каракалла только и ждет его смерти. Когда император умер, подозревали, что его конец ускорил яд, который доктора дали ему по наущению Каракаллы; но подобные подозрения всегда возникали у смертного одра любого императора. В Йорке устроили по­гребальный костер, и тело Септимия Севера было сожже­но с почестями, подобающими цезарю.

Императрица Юлия и ее сыновья увезли прах импера­тора в Рим в алебастровой урне. Каракалла и Гета теперь оба были наследниками императорского престола. Оба они открыто ненавидели друг друга и старались сделать так, чтобы их пути не пересекались: один управлял Восточной империей, другой — Западной. Но это не устраивало Ка­ракаллу, который все-таки хотел править один. Императ­рица назначила сыновьям встречу в своем дворце. Кара­калла явился в сопровождении центурионов. Они получи­ли от него приказ зарезать Гету. Юноша в испуге бросился в объятья матери, где и был заколот, брат же если не помо­гал, то спокойно наблюдал это.

Все это время триумфальная арка Септимия Севера, по­строенная в 203 году н. э., за пять лет до каледонских кам­паний, стояла на Форуме. На ней было не только имя са­мого императора, но и имена Каракаллы и Геты. Убив бра­та, Каракалла тут же издал приказ стереть его имя со всех памятников в Риме, где оно было. На арке заметен пробел. Стертые слова: «...et Getae nobilissimo caesar» 1 воссоздали потом по следам, оставленным скобами бронзовых букв, которые были убраны.

 

1 «...и Гета, благороднейший цезарь» (лат.).

 

Каракалла правил всего семь лет, и это было время мно­гочисленных зверских убийств. Говорят, его преследовали призраки отца и брата, которые нацеливали свои мечи на его грудь, и он никак не мог избавиться от них, хотя неус­танно совершал паломничества к святилищам самых раз­ных богов. Он пытался прогнать своих мертвых родствен­ников, отправляя к ним на тот свет сотни современников, и, возможно, в конце концов сошел с ума. На тридцатом году жизни Каракалла был убит своим конюшим — под­саживая его в седло, тот вонзил ему в бок кинжал.

Тысячам приезжих британцев, каждый год видящим эту арку, как видел ее я, можно напомнить, что она здесь по­ставлена одним из первопроходцев Шотландии.

3

Я рассматривал арку Септимия Севера, размышляя о том, как император путешествовал по шотландским хол­мам в своих носилках, когда в нескольких шагах заметил ступени, ведущие к видавшему виды зданию с высокими бронзовыми дверями. Я поднялся по ступеням и оказался в доме Сената — в Курии Древнего Рима, самом важном месте римского мира.

Ее обнаружили в 1937 году, когда снесли древнюю цер­ковь Святого Адриана. Церковь рухнула — и открылся дом Сената, несколько пострадавший, правда, от своего тридцативекового пребывания под землей. Под полом была обнаружена мостовая времени Диоклетиана — здесь встре­чались сенаторы в роковые времена, предшествовавшие падению Рима.

Я подивился безмятежно спокойным лицам окружаю­щих, которые явно не знали, что стоят на исторической, священной земле. Да, это, можно сказать, праматерь всех парламентов. Я почувствовал острую потребность поде­литься с кем-нибудь своим восторгом и заговорил с муж­чиной, стоявшим рядом, но он ответил на незнакомом мне языке. Я вспомнил Гиббона, который прохаживался по Форуму «величавой поступью», и подумал, что уж он-то застыл бы, пораженный этим зрелищем.

Зал вовсе не выглядит великолепным, он совсем не боль­шой. Три яруса мраморных кресел обращены к собранию. Председательствовавшие магистраты сидели на своих соб­ственных, отдельных местах. В дальнем конце зала — кир­пичная кладка, на которой раньше был алтарь и знаменитая золотая статуя Победы, привезенная Августом из Тарента.

С Курией связано много необычного. Это было священ­ное здание, оно имело статус храма. Сенат не мог соби­раться до восхода или после захода солнца, таким образом, ночных заседаний парламента, столь привычных нам, Древ­ний Рим не знал. Первым, что надлежало сделать сенатору войдя в Сенат, — подойти к алтарю Победы и бросить несколько зерен фимиама на жаровню, которая горела пе­ред ним. Как и у нас в Палате общин, не существовало никакой трибуны, и выступающие обращались к собранию прямо со своих мест; когда голосовали, те, кто был «за», сдвигались в одну сторону, а оппозиция — в другую.

Здание, которое мы сейчас видим, — такое, каким оно было в период поздней Империи, во времена Диоклетиа­на. За свою долгую историю оно пережило расширение, реставрацию, дважды сгорало до основания. Считается, что оно стоит на месте еще более ранней постройки — зала за­седаний третьего римского царя (670 г. до н. э.), где встре­чались старейшины, одетые в овечьи шкуры. В зданиях, которые появились на этом месте позже, столетиями об­суждались дела Республики и Империи; отсюда управля­ли римским миром; всякому великому человеку в римской истории случалось возвысить здесь свой голос; этот пол знает поступь каждого римского императора. Во времена Республики случались периоды, когда Сенат был столь аскетичен, что отапливать дом зимой считалось непозво­лительной роскошью. Я вспомнил письмо, написанное Цицероном брату в 62 году до н. э., в котором он сообща­ет, что важное заседание закрыли из-за холода. И публика очень развлекалась, глядя на то, как важные сенаторы вы­ходили из заледеневшего зала, закутавшись в свои тоги с пурпурными полосами.

Должно быть, мой интерес был так заметен, что служи­тель, следивший, чтобы посетители не наступали на древ­ний мрамор, подождал, пока мы не останемся одни, с оча­ровательной понимающей улыбкой итальянца быстро ото­двинул барьер и взмахом руки пригласил меня шагнуть на пол Сената. Я рассмотрел все подробно и более всего за­интересовался кирпичной кладкой в конце зала, которая раньше поддерживала алтарь Победы перед чудесной ста­туей из Тарента. Любой студент теологии помнит дебаты, которые велись об этой статуе в IV веке, но кто мог бы вообразить, что ее пьедестал и сейчас можно увидеть? До­шедшая до нас переписка, протест Симмаха и ответ на него святого Амвросия знакомят нас с этой странной пробле­мой, возникшей во времена, когда Рим еще не был полно­стью обращен в христианство и некоторые твердолобые ари­стократы продолжали молиться старым богам.

Наступило время, когда в состав Сената стали входить как христиане, так и язычники. Христиане возражали про­тив старинного обычая воздавать почести золотой богине, который соблюдался в Сенате со времен Августа. Не со­блюсти этого правила для язычника было все равно, что для члена британского парламента по какой-то причине не поклониться спикеру. Христианам, однако, удалось убе­дить императора Константина убрать статую. Но они не­долго радовались своей победе. Статуя вернулась при Юлиане Отступнике и оставалась в Сенате около двадца­ти лет — все время правления Иовиана и Валентиниана I. Когда императором стал Грациан, христиане убедили его снова убрать статую, и это было сделано в 382 году н. э. Лидером фракции язычников был прямой и честный ари­стократ по имени Симмах, почитавший богов своих пред­ков. Он обратился к императору с просьбой вернуть ста­тую и был за это выслан из Рима. Когда на следующий год Грациан умер, Симмах вернулся в Рим и немедленно по­дал петицию все того же содержания новому императору Валентиниану II, тринадцатилетнему мальчику. Эта пети­ция — прелюбопытный документ — странно сочетает язы­ческое мировоззрение, патриотизм и почитание традиций. Это просьба искреннего, правдивого гражданина во вре­мена заката старой религии. Пафос этого документа дает нам представление о его авторе — старом человеке перед лицом нового мира, который ему не нравится и которому он не доверяет.

Святой Амвросий, епископ Милана, один из самых энер­гичных отцов христианства, прослышав про петицию, по­желал ознакомиться с ее копией. После этого он послал императору письмо, отвечая в нем на послание Симмаха пункт за пунктом, здраво и разумно. В письме Симмаха чувствуется усталость старой религии, а в ответе святого Амвросия — уверенность и сила новой веры. Среди аргу­ментов Симмаха были ссылки на былое великолепие Рима и его великую историю, призванные доказать, что старые боги хорошо защищали государство. В ответ святой Амв­росий упоминает о некоторых моментах римской истории, когда, как ему кажется, старые боги уснули. Например, он хотел бы знать, где же они были в ту ночь, когда галлы взбирались на Капитолий. «Где был тогда Юпитер? — спрашивает он. — Может быть, в одном из гусей?»

Эта занимательная полемика завершилась, разумеется, победой христиан, и статуя Победы больше никогда не воз­вращалась в дом Сената. Что с ней стало, никто не знает.

4

Мужчины всех национальностей сейчас поднимаются к Дому весталок, где в течение одиннадцати столетий любо­го появившегося мужчину постигла бы смерть. Это един­ственное место среди руин, где не надо вспоминать Гора­ция или Ювенала, чтобы пробудить тени прошлого; здесь, каким бы христианином вы ни были, вы не можете не по­чувствовать нежного и благородного духа язычества, как будто бы один из прекрасных маленьких фавнов из музея Капитолия соткался из солнечного света и ластится к вам, чтобы вы его почесали за ухом.

Мне нравится думать, что в древности отцы христиан­ской Церкви чувствовали то же самое, именно поэтому они и допустили, чтобы этот atrium 1 стал, как и случилось, прототипом христианского женского монастыря; а также они стали посвящать своих дочерей Церкви почти с такими же обрядами, с какими принимали в священный орден.

 

1 Атрий, передний или входной двор древнеримского дома (лат.).