Глава шестая. Папа, история и будни Рима

Озеро Неми. — Аудиенция в Кастель Гандольфо. — Коты на рынке Траяна. — Римские дворцы. — Англи­чанине Риме. — Фонтаны виллы д'Эсте. —Вилла Ад­риана.

1

Итальянцы иногда используют слово accidente 1, сопро­вождая его очаровательной улыбкой, стремясь загладить свою вину, небрежность или, возможно, снять с себя от­ветственность за что-то, чего можно было избежать. Вспо­минается, как Гиббон описывает человека, который, гово­ря о своих провинностях, называл их несчастьями.

 

1 Несчастный случай (ит.).

 

Когда неряшливый, но очаровательный владелец пан­сиона пришел ко мне рассказать о таком accidente и вру­чить мне послание с ватиканской маркой и штемпелем пя­тидневной давности, я понял, что кто-то беспечный, воз­можно, он сам, положил его не в ту ячейку ящика для писем. Удивительно, что это вообще обнаружили. Должен при­знать, что я был раздосадован, когда, распечатав письмо, обнаружил, что распорядитель пять дней назад учтиво пригласил меня на аудиенцию к папе в Кастель Гандольфо. И день аудиенции — как раз сегодня. Тем не менее здесь так же, как, например, в Ирландии, было совершенно бес­полезно показывать свое раздражение. Можно только по­пытаться обратить все в шутку.

Нельзя было терять ни минуты, так что я немедленно по телефону заказал машину, переоделся в темный костюм, повязал галстук для торжественных случаев и скоро уже мчался из Рима в Кастель Гандольфо. Чудесное летнее утро очень скоро сгладило последние следы моего раздражения, особенно когда мы выехали на дорогу к этому чудесному холму. Около одиннадцати я был на месте. Гвардейцы по-прежнему дежурили у ворот дворца, на площади по-преж­нему журчал фонтан. Поставив машину в тени, еще раз внимательно изучив карточку с приглашением, я обнару­жил, что аудиенция назначена не на утро, как я решил в спешке, а на вечер.

Итак, мне снова предстояло провести несколько часов в этом изысканном месте, в самом красивом, на мой взгляд, из городков на Альбанских холмах. Я пошел к маленькому ресторанчику, увитому виноградом, выстроенному у само­го обрыва, смотрящему с высоты в четыреста футов на ок­руглое голубое озеро Альбано. Виноградины, которые в прошлый мой приезд напоминали маленькие горошинки, те­перь налились соком и были уже почти готовы, чтобы по­давать их к столу. Официант принес мне стакан местного вина и сообщил, как и в прошлый раз, что это — купаж альбанского винограда и винограда Неми. Я уселся и с удо­вольствием созерцал великолепную панораму, замечая, что вода из небесно-голубой по краям озера становится ярко-синей на глубине, посередине озера, где на ее глади нет ни одной морщинки, и раздумывая о том, как чудесно было бы владеть одной из белых вилл, венчающих собой верши­ны холмов. Вероятно, такой же пейзаж был здесь и в ан­тичные времена.

Неми. Я пил вино Неми — мрачного места, где когда-то обитали убийцы, ожидавшие своих убийц. Это было то самое трагическое озеро, которое вдохновило Фрэзера на «Золотую ветвь». Неми находилось всего в нескольких милях отсюда, и я решил туда отправиться.

Дорога петляла вверх и вниз по горам, то в тени дубов и вязов, то на солнцепеке. Я вспомнил, с каким огромным интересом собирал упоминания об осушении озера и подъ­еме на поверхность двух римских галер, которые затонули много веков назад. Во времена Калигулы их использовали для празднеств на озере и для перевозки желающих к хра­му Дианы. Еще несколько миль — и я был в городке Джен­цано, знаменитом своей клубникой и тем, что каждый год в день праздника Тела Христова его главная улица покры­вается ковром из цветов. Там я остановился ненадолго — постоять на террасе и взглянуть вниз, на далекое озеро Неми.

Оно гораздо меньше озера Альбано, и по нему еще боль­ше видно, что это — бывший кратер вулкана. Но если Аль­бано — веселое и светлое, то Неми — темное и мрачное, и бывшие склоны вулкана, теперь покрытые растительно­стью, ведут вниз, к месту какого-то доисторического ка­таклизма. Берега озера не усеяны, как у Альбано, жизне­радостными белыми виллами. Они черные, угрожающие, покрыты тут и там темными лесами и диким виноградом. Я подумал об ужасной истории этого озера, о не находив­ших покоя убийцах, обитавших на его берегах. За несколь­ко минут я спустился по горной дороге, и теперь шел по самому краю высокого берега. Стены кратера так высоки, что ветер не часто волнует поверхность воды, и в это утро водная гладь была неподвижна. Озеро молчало, углубив­шись в свои воспоминания.

В первобытные времена, и даже еще во II веке н. э. здесь поклонялись Диане, отправляя странные и варварские об­ряды, сохранившиеся от детства человечества. Верховный жрец богини должен был быть беглым рабом, притом убив­шим предыдущего жреца. Совершая убийство, он получал титул Лесного царя, но в свое время ему предстояло пасть от руки другого беглого раба. Так он и жил, с мечом в руке оберегая некое дерево в лесу. Он следил за ним день и ночь, потому что первым знаком скорого появления его убийцы считалась сломанная ветвь этого дерева. Она символизи­ровала Золотую ветвь, сломленную Энеем перед его опас­ным путешествием в иной мир. Сломав ветвь, вновь при­бывший приобретал право убить Лесного царя и занять его место. Вот почему по берегам озера Неми много веков бро­дит зловещее привидение — страж Золотой ветви, скры­вающийся в тени лесов, вечно ожидающий появления сво­его убийцы.

Этот дикий обычай просто не мог сохраниться в дни им­перского Рима, но тем не менее сохранился. Сумасшедший Калигула, решив, что Лесной царь зажился, послал моло­дого и сильного раба убить его. Еще более удивительно, что следы этого странного культа Дианы можно найти в Ноттингеме! Дело в том, что в конце прошлого столетия сэром Джоном Сэвилом Ламли, впоследствии лордом Сэ­вилом, который тогда был английским послом в Риме, были проведены раскопки на месте храма Дианы. Ноттингем, Неаполь и Копенгаген — три места, куда находки с озера Неми были занесены волей случая.

Сэр Джеймс Фрэзер когда-то сказал, что «никто из тех, кто видел эту спокойную воду в зеленой котловине, окру­женной Альбанскими холмами, никогда не сможет забыть ее». В утро моего приезда озеро выглядело очень впечат­ляюще — зеркало воды недвижно застыло. Высокие сте­ны бывшего кратера, окружив водоем, предохраняли его от солнца почти весь день. Во всей Италии нет более мрач­ного места, и две большие лодки на глади озера, с их брон­зовыми украшениями, должно быть, являлись разительным контрастом угрюмым берегам, к которым они приставали.

У озера есть музей, куда галеры отправили после того, как подняли со дна из ила, и я отправился туда, полный ожиданий, помня тогдашние фотографии в «Лондонских иллюстрированных новостях». На снимках были огромные скелеты галер, один из них — двести сорок футов длиной, с мачтой высотой в семьдесят девять футов. Войдя в му­зей, я увидел там хаос и разруху. Стены и крыша хранили следы пожара, и смотреть было не на что, кроме как на кучи искривленных балок. Галеры сгорели дотла. Смотри­тель сказал мне, что в 1944 году, когда немцы отступали, майор, начальник подразделения, стоявшего в Неми, сжег галеры перед уходом. Это был акт ненависти. Разве что Аттила мог бы понять удовлетворение, испытанное воен­ным, когда, обернувшись, он увидел дым, поднимающийся от уникальных экспонатов, единственных в своем роде. Удалось спасти только несколько позолоченных медных блюд, несколько бронзовых гвоздей и якорь.

Странно, но четыре картины, маленькие акварели и на­броски озера, пережили разруху: одна картина Эдварда Лира, вторая — Тернера, третья — лейтенанта Миддлто­на, и четвертая — Коро. Они висят на стене среди всего этого запустения и пробуждают воспоминания о веке более цивилизованном, чем наш.

2

Когда я вернулся в Кастель Гандольфо, мажордом папы провел меня через комнаты, окна которых выходили на го­лубой овал озера. Мы вошли в коридор, где ожидали пяте­ро людей, и здесь он оставил меня. Одного взгляда на со­бравшихся было достаточно, чтобы понять, что эти люди, как и я, были удостоены личной аудиенции. Глядя на дверь в конце коридора, мы все робко перешептывались, точно нашкодившие школьники у входа в кабинет директора.

Там был темнокожий молодой человек в чем-то похо­жем на ночную рубашку, араб-христианин, чьи карманы оттягивало множество четок и других предметов, которые он принес, чтобы его святейшество благословил их. Еще была белокурая жена некоего американского мужа, и я по­думал, что никогда более она не будет столь очарователь­на как в этот вечер, в черной кружевной мантилье и длин­ном черном платье. Еще своей очереди ожидали двое пре­старелых французов.

Дверь в кабинет папы в конце коридора открылась, и мы все выжидательно повернулись в ту сторону. И вышел... нет, не папа, а прелат в пурпурном одеянии, который вы­строил нас по сторонам коридора в нескольких шагах друг от друга, и сообщил, что папа, проходя, скажет несколько слов каждому из нас. Полагается, добавил он, опуститься на одно колено и поцеловать перстень папы. Оставив нас в приятном волнении, он удалился, и в течение двадцати ми­нут мы могли предаваться своим мыслям.

Лично я думал о том дне много лет назад в Стамбуле, когда один друг взял меня с собой, отправляясь на встречу с экуменическим патриархом Нового Рима в Фанаре. Мы долго ныряли в узкие улочки и наконец вышли к зданию, которое производило впечатление обычного греческого мо­настыря. Несколько бородатых греческих священников провели нас в комнату, в стене которой имелся сейф, пол­ный книг и рукописей, которые мы стали изучать, и пока мы это делали, входили бородатые сановники с саблями, и нас представляли последним призракам византийского мира: последний логофет, дидаскал, протекдик... Наконец вошел сам патриарх, свирепого вида старик в фиолетовом головном уборе под названием kalemaukion и с квадратной бородой ассирийского царя. Его называли по-византийски преувеличенно почтительно, почти кощунственно «ваше бо­жественное всесвятейшество». Он подал знак, взмахнув ру­кой в кольцах, и священнослужители принесли маленькие круглые чашечки с турецким кофе и зеленые фиги в сиро­пе. Как всегда в таких случаях, никто не знал, что сказать, но мне хватило и того, что я видел патриарха Нового Рима, сидящего на своем троне, с епископским посохом со змеи­ной головой.

Теперь я ожидал аудиенции у патриарха Запада — это один из многочисленных титулов папы. Как по-разному, думал я, история обошлась с Ватиканом и Фанаром, и как жаль, хоть это и неизбежно, что латинский Запад отде­лился от греческого Востока. Кому пришло бы в голову в V веке, когда Восток был сильным и мощным, а Запад — разоренным варварами, что папство приручит своих за­хватчиков и создаст из них новую империю? Кто поверил бы, что восточные императоры склонят головы перед ар­мией Мухаммада и православные патриархи увидят зеле­ное знамя пророка над куполом собора Святой Софии?

Дверь в конце коридора отворилась. Папа вышел в со­провождении монсеньора, у которого был листок с наши­ми именами. Никакой швейцарской гвардии, никакой тор­жественности, которой обычно сопровождаются подоб­ные церемонии в Ватикане. Эта простота производила особенно сильное впечатление. Папа подходил к нам по очереди, прямой, сдержанный, отстраненная фигура в бе­лом одеянии, и дарил каждому несколько минут задумчи­вого, доброжелательного участия, как доктор, который навещает своих выздоравливающих больных. Араб так разволновался, что упал на оба колена и вытащил все свои четки, которые папа терпеливо и торжественно благосло­вил, очень тщательно и точно доводя линии креста, так что мне показалось, что крест так и остался висеть в воз­духе там, где он его начертал.

Когда подошла моя очередь, я почтительно приветство­вал папу и вдруг поймал себя на том, что с интересом раз­глядываю его красного бархата туфли, красивейшие из всех, какие я когда-либо видел. На носках было вышито по ма­ленькому золотому кресту. Туфли выглядели очень удоб­ными, а ноги у папы были маленькие, узкие, аристократи­ческие. Я поднялся с колена и взглянул в темные глаза за стеклами очков в золотой оправе. И мне показалось, что на меня смотрит красиво одетый отшельник. Пий IX, как я читал, постоянно просыпал табак на свою белую сутану, так что ему приходилось переодеваться по несколько раз в день, но этот папа делал честь своему лакею. Любое его движение, все, что его окружало, отличалось утонченно­стью. С арабом он говорил по-французски, со мной — по-английски с сильным акцентом, и когда я ответил на его вопросы, он опять начертал в воздухе красивый крест и прошел дальше. И я понял, что говорил со святым.

По дороге назад в Рим я размышлял о том, что только что беседовал с тем, кто является единственным живым зве­ном, связующим наш век с временами апостолов. Расска­зывая об этом монсеньору-англичанину, служащему в Ва­тикане, — мы шли по площади Святого Петра, я сказал: как странно, что в такие минуты внимание иногда фокуси­руется на самых незначительных мелочах. Никогда не за­буду элегантных красного бархата туфель.

— Какое совпадение, — сказал монсеньор, — только сегодня днем я был в обувной мастерской за углом, на Виа Маскерино, и сапожник сказал мне, что сшил туфли для папы!

Так как мастерская была нам по дороге, мы заглянули туда. Маленькая, всего из одной комнаты мастерская с об­рывками кожи, разбросанными по полу, с кучей старых ту­фель на полках, ожидающих починки, — такую вы легко найдете в любом городе. На табуретке сидел молодой че­ловек и бил молотком по подметке. Да, да, туфли для папы готовы. Он встал и покопался немного в куче деревянных колодок в углу. Нашел нужную пару обуви и вручил ее нам. На подметке карандашом было написано «Пий XII». Пара красных бархатных туфель, сшитых по мерке папы, стоила 12 фунтов, так сказал мне сапожник, и такие подарки часто Дарят его святейшеству монахини и состоятельные амери­канцы.

3

Всякий, кто приезжает в Рим, не может не заметить, насколько здесь больше кошек, чем собак. Конечно, соба­ку труднее держать в домашних условиях, да и дороже об­ходится. Возможно, итальянский чиновник еще подразде­лил бы собак на два разряда: сторожевые и декоративные. Лицензия на содержание сторожевой собаки стоит две тысячи лир, около двадцати трех шиллингов, а лицензия на декоративную — пять тысяч лир, или почти три фунта. Даже самый агрессивный и бдительный пекинес все равно будет считаться декоративной собачкой, и даже самой сим­патичной дворняжке никогда не быть причисленной к это­му благородному сословию. Такой вот странный, но до­стойный уважения порядок навсегда избавил улицы Рима от бродячих и бездомных собак.

Бездомные коты, напротив, всегда были неотъемлемой принадлежностью развалин. На акварелях прошлого ве­ка — женщины в кринолинах и мужчины в цилиндрах и синих сюртуках, глядящие вниз, на форум Траяна, кото­рый в те времена был главным рассадником кошек. Этого больше нет. Кошки переселились на рынок Траяна непода­леку. Это место защищенное, в центре, поблизости от по­левок на Палатине и кур отцов-пассионистов на Целии.

Я отправился туда, чтобы взглянуть на торговый центр II века, и несколько раз останавливался, чтобы покормить кошек. Они живут в основании того, что раньше было ве­ликолепным, тяжеловесным зданием рынка. Мастерские, лавки, конторы располагались на трех этажах, здание име­ло сводчатый фасад и стояло широким полукругом, выходя на открытое пространство, и подобный же полукруг был напротив, а теперь он исчез или лежит под мостовыми со­временного Рима. Лавки в основном представляли собой одно просторное помещение, и, как это часто бывает, на­пример, на Востоке, их размеры вовсе не обязательно со­ответствовали уровню зажиточности их хозяев. Римские лавки напомнили мне магазинчики в старой части Стамбу­ла и Алеппо.

Кошек на рынке Траяна, может быть, двести-триста. Это крупнейшая кошачья колония в Риме. Животные всех возрастов, размеров и окрасов. В основном они дикие и очень подозрительны, хотя время от времени попадается кошка, не настолько отвыкшая от дома, чтобы не дать себя погладить. Количество котят говорит о том, что с семей­ной жизнью все в порядке, а наличие старых, закаленных в боях котов — что здесь не утихают жаркие схватки. Вы не увидите ничего, кроме тощих, быстро исчезающих тел и злобных мордочек, выглядывающих из всех дырок и из-за всех углов, пока не достанете бумажный пакет. Тогда со всех развалин мгновенно соберутся кошки и окружат вас. Котята, которые едва научились ходить, приковыляют и усядутся позади взрослых. Все это очень неестественно. Коты — индивидуалисты, и больно видеть, как им прихо­дится жить стаей. Правда, стадное чувство все равно от­сутствует, и даже в толпе коты умудряются держаться от­дельно друг от друга.

Каждое утро в половине одиннадцатого животные на­стораживаются, начинают смотреть в одну сторону, в на­правлении входа на рынок Траяна. Появляются две жен­щины с сумками, и тут все кошки вылезают из своих ук­рытий и устремляются к ним. Женщины необыкновенно методичны. Одна кормит котят, другая — взрослых ко­шек и слепых котов — в драке они часто выцарапывают друг другу глаза. Еда — обычные холодные спагетти с томатным соусом, к которым не притронулась бы ни одна из моих знакомых кошек. Но эти несчастные создания го­товы драться за них. Когда все накормлены, в ход идут борная кислота и серный порошок — начинается лечение больных.

Я думал сначала, что эти женщины — члены общества защиты животных, но, заговорив с ними, понял, что это просто-напросто две обыкновенные домохозяйки, которые любят кошек и не жалеют времени и денег, чтобы забо­титься о жителях колонии.

Одна из женщин рассказала мне, что ее дружба со здеш­ними котами начались с кошечки по имени Мими. Четыре года назад ее квартирный хозяин пригрозил выгнать ее с квартиры, если она не избавится от животного. Она отнес­ла Мими на рынок Траяна и оставила ее там. Утром она вернулась покормить ее и обнаружила столько голодных кошек, что вот уже четыре года носит сюда еду. Мими все еще здесь и каждое утро приветствует свою хозяйку.

Женщины знают каждую кошку в колонии. Есть, ко­нечно, выдающиеся личности. Например Красавец Пер­вый и Красавец Второй; есть огромный черный кот по про­звищу Угольщик и маленькая серая киска, которую зовут Мышка. Я заметил, как прибыл аристократического вида кот с красной ленточкой на шее. Он не притронулся к пище, а просто сидел на стене — вальяжный, упитанный, изба­лованный — и наблюдал за происходящим. Это, сказала мне женщина, Красавец Первый. Когда-то он тоже жил в колонии, но на одну женщину, жившую поблизости, про­извели впечатление его горделивость и достоинство, и она взяла его к себе. Из тощего и голодного зверя он быстро превратился в важное и грациозное существо, каким и по­ложено быть коту. Но каждый день в час кормления при­вычка берет свое, и Красавец Первый появляется на рын­ке, не для того чтобы отведать холодных спагетти и даже более аппетитных кусочков холодной печенки, а просто посидеть и посмотреть.

Однажды я пришел и нашел женщин сильно расстроен­ными: «Бедняжка!» — причитали они, протягивая мне тело полосатой кошечки, которую перед этим долго выхажива­ли. «Надо ее похоронить», — сказали они. «Позвольте мне», — предложил я с безоглядной самоотверженностью. Но как копать могилу на рынке Траяна, не имея не только лопаты, но даже ножа! Земля тут просто каменная. В кон­це концов, найдя глиняный черепок, я с трудом сделал не­большое углубление и положил туда тело. Не всякий посе­тивший Рим, подумал я, может сказать о себе, что похоро­нил кого-нибудь на рынке Траяна.

4

Памятник Виктору Эммануилу II — восьмой холм Рима. Его часто критикуют за сияющую белизну, за размеры, за бесчисленные статуи, за то, что он так высокомерно теснит форум Траяна и загораживает Forum Romanum и Капито­лийский холм. Действительно, кажется, в нем все неправиль­но. Однако он остается одним из немногих мест в Риме, где вас точно не задавят. Это терраса уединения, по ее склонам вы можете бродить сколько угодно, и вас никто не потрево­жит, кроме разве что молодых людей с вкрадчивыми мане­рами и американским акцентом, которые горят желанием продать вам путеводители или поршневые ручки.

Памятник шокировал бы человека эпохи Августа не меньше, чем самого Виктора Эммануила, который, по име­ющимся данным, был человеком скромным. Мрамор Бре-шии, из которого он сделан, неподвластен времени. Исто­рия (кстати, римская история и есть зачастую настоящий пасквиль) гласит, что, когда этот памятник был построен, премьер министром был депутат от Брешии и что контракт на мрамор обеспечил ему министерское кресло более чем на четверть столетия.

Если подойти к собору Святого Петра или к Яникулу и взглянуть вниз, в направлении Капитолия, то можно уди­виться, как это снежное поле выделяется на фоне Рима, как ясно и четко видна на его фоне позолоченная фигура короля, который упразднил Папское государство и выдво­рил папу из Квиринала. Неужели, подумал я, люди, кото­рые в 1885 году задумывали этот памятник, действитель­но хотели, чтобы у папы, заточенного в Ватикане, всегда был перед глазами этот символ объединенной Италии? Если да, то приятно думать, что Время, имеющее обыкно­вение вынимать жало из многих злых замыслов, сделало этот жест бессмысленным.

Лазая по этой аллегории, которая весит тонны, я был потрясен еще и громадой вложенного национального само­сознания. Тут одно из тех преувеличений, которые шоки­руют, но и пленяют англосаксонский ум. Это — как марш из «Аиды», выполненный в мраморе. Какая подходящая и своевременная мысль. Одним из паролей Рисорджименто были слова «Viva Verdi!», фамилию композитора можно расшифровать как «Vittorio Emmanuele Re D'Italia»1.

Я нашел памятник густонаселенным: монахини и бой­скауты. Скауты носились на вершине, демонстрируя неис­сякаемую энергию юности, словно горя желанием крикнуть «Еще выше!» с самой высокой башни. Монахини спокой­но шли на южную террасу и обращали свои добрые мягкие лица к собору Святого Петра. С северной платформы та­кой же прекрасный вид на Колизей через Форум. Я ка­рабкался вверх, пока не оказался вровень с Виктором Эм­мануилом II — роскошные усы, шлем с перьями, меч, — сидящим верхом с победоносным видом вечного цезаря.

В груде камня, которую представляет собой памятник, можно отыскать Музей Рисорджименто, где я встретил англичанина, изучавшего экспонаты и делавшего записи в блокноте. Мы были единственными посетителями. Моло­дой человек оказался учителем истории, его интересовал XIX век, и он знал своего Тревельяна 2 наизусть. Мы вы­шли, сели на ступеньки и заговорили на тему, которая ка­залась мне очень интересной: драматические отношения, сложившиеся между Пием IX и Виктором Эммануилом.

 

1 «Виктор Эммануил, король Италии» (ит.).

2 Джордж Маколей Тревельян (1876—1962) — английский историк, автор трудов по истории Италии эпохи Рисорджименто. — Примеч. ред.

 

Пию IX было семьдесят восемь лет, когда Папскому государству стала угрожать армия объединенной Италии. Он был красив и представителен, в молодости пытался по­ступить в гвардию, но его не взяли из-за подверженности эпилепсии. Добросердечный Пий VII обратил его мысли к Церкви, и молодой Джованни Мастаи-Ферретти стал рев­ностным священнослужителем и непредсказуемым и вдох­новенным проповедником. Иногда, проповедуя в темной церкви, он клал на кафедру, позади себя, череп; однажды он смочил спиртом бедренную кость и поджег ее, чтобы проиллюстрировать ужасы ада. Говорят, он не прочитал ни одной книги, но его благочестие не знало границ. Он по­святил себя бедным и хорошо знал римские трущобы. Па­пой он стал в пятьдесят четыре года, и никогда более краси­вый папа не появлялся в белой сутане на балконе Квиринала, чтобы благословить народ. В Европе бурлила революция, и поначалу Пия IX восприняли как либерального папу, кото­рый хочет реформировать одряхлевшее Папское государ­ство, ввести железные дороги и даже разрешить газеты. Кроме того, он был этаким Гаруном-аль-Рашидом — пе­реодевшись, посещал трущобы и тюрьмы. Про него суще­ствует огромное количество историй: как однажды он ос­тановил свой экипаж, подобрал раненого еврея и отвез в Квиринал; как написал письмо самому себе от имени зак­люченного в тюрьму преступника. Народ любил своего Pio Nono 1 два года, потом в Риме грянула революция, секрета­ря папства убили, потрясенный и напуганный папа бежал из города.

 

1 Имя папы Пия IX звучит для итальянца как «Благочестивый Девятый».

 

Он вернулся под защитой французских оккупационных войск изменившимся, опечаленным человеком, но по-прежнему добрым, по-прежнему образцом благочестия. Он все еще надеялся на народное одобрение. Однако от его былой популярности не осталось и следа, теперь даже поговари­вали, что у него дурной глаз. Папа временно переложил попечение о своем государстве на помощников, а себя по­святил исключительно духовным заботам. В 1870 году французская армия была отозвана из Рима, чтобы сражать­ся с Пруссией, и армия Виктора Эммануила, при сочув­ствии и поддержке всей страны, уже готовилась войти в город и сделать Рим столицей Молодой Италии. Предла­гались другие города, что было попыткой избежать прямо­го конфликта с папой, но выбор именно Рима был неизбе­жен. До последнего Пий не мог поверить, что Пресвятая Дева, за непорочность которой он всегда ратовал в бого­словских беседах, позволит отнять у него его трон. Но на­ступил день, когда он навсегда покинул Квиринал, а ита­льянская армия вошла в город без всякого кровопролития.

Бедный Виктор Эммануил, грубоватый пятидесятилет­ний солдат, поддерживаемый своими сыновьями, последний европейский король, который заботился о своем противни­ке, как заботился, например, об австрийцах, был ревност­ным католиком. Однажды он сказал Кавуру, что дойдет с ним до ворот Рима, но дальше не сделает ни шагу. Он так и не позволил ничего тронуть в комнате папы в Квиринале. Распятия и другие священные реликвии так и остались там, как в тот день, когда Пий IX покинул Квиринал, отпра­вившись в «ватиканский плен». Что ранило сердце рели­гиозного монарха больше всего, так это то, что его стали сравнивать с Антихристом, и он вынужден был склонять голову под градом анафем, которыми осыпал его Пий.

У папы и короля было много общего, хотя некоторые стороны жизни Виктора Эммануила не могли бы понра­виться понтифику. Тем не менее они были людьми одного типа: простыми, честными, набожными. Папа, несмотря на то, что предал анафеме «короля-грабителя», писал ему веж­ливые и мягкие личные письма. В свою очередь монарх за­канчивал свои послания просьбой о благословении папы! Естественно, благословения Пий дать не мог, но молиться за короля обещал. Такие странные отношения продолжа­лись восемь лет, их пик совпал со смертельной болезнью Виктора Эммануила.

Папу попросили снять запрет, связанный с отлучением от Церкви, чтобы король мог получить последнее утешение. Пий или его советники согласились это сделать, при усло­вии, что король подпишет бумагу о своем полном подчине­нии Святому Престолу и восстановлении папы в правах. Виктор Эммануил отказался сделать это. Папа со слезами на глазах послал в Квиринал своего личного капеллана, рас­порядившись освободить от наказания и причастить короля в том случае, если тот хотя бы устно сделает требуемое заяв­ление. Министры не допустили посланца папы к королю, возможно, опасаясь, что Виктор Эммануил, который так не хотел входить в Рим, проявит слабость перед смертью.

— Негодяи! — воскликнул папа. — Они хотят, чтобы он умер как язычник!

Он послал своего прелата во второй раз, и того снова не впустили. Наконец, каким образом, никому не известно, над королем, чуть ли не с последним вздохом милостью папы все же были совершены все необходимые обряды. Взамен от него не потребовали ничего. Через три недели после смерти первого короля Италии последний папа-ко­роль тоже сошел в могилу.

За беседой об этих двоих мы со школьным учителем за­шли в кафе на площади и снова оглянулись на памятник.

— Мне кажется, это слишком большой памятник для основателя королевской династии, которая дала только четырех королей, — заметил мой спутник.

Мимо промчалось около дюжины мотоциклов, окутав нас дымом.

— Как бы мне хотелось все-таки, чтобы они тогда вы­брали Турин или Милан, — сказал я.

Мы перешли дорогу и вошли во дворец Венеции. В по­трясающем зале «Mappamondo» (зале «Карты мира») смот­ритель кивнул на участок мраморного пола в углу и сказал: «Здесь стоял его письменный стол!» «Он» — это, конеч­но, Муссолини. Мы подошли к окну и увидели балкон, с которого «он» произносил речи, размахивая руками и свер­кая глазами. Все это было очень давно, и даже колонна Траяна через дорогу казалась ближе и дороже.

5

Один из самых приятных римских уличных рынков — рынок Кампо деи Фиори 1, хотя краски здесь теперь цветут разве что на одежде, вывешенной на просушку жителями соседних многоквартирных домов. Это фруктовый и овощ­ной рынок, окруженный прилавками со старой одеждой. Он находится в самом сердце Рима Возрождения, а ниже его — окрестности театра Помпея. Огромного Геркулеса, который теперь хранится в музее Ватикана, нашли в нескольких яр­дах отсюда. Это была статуя-оракул. Маленький мальчик свободно мог забраться в статую через отверстие в затылке. Однажды, в 1864 году, был проведен эксперимент: моло­дой человек протиснулся внутрь в присутствии важных пер­сон, и как писал Ланчиани, «его голос, когда он отвечал на обращенные к нему вопросы, действительно производил сильное впечатление и казался почти сверхъестественным».

 

1 Campo dei Fiori — поле цветов (ит.).

 

Все утро местные домохозяйки с критическим видом рас­хаживают между прилавков с помидорами и баклажанами на Кампо деи Фьори, медля время от времени, чтобы, на­пример, попробовать виноград или рассмотреть получше фасоль, и благодаря красным или цвета охры домам, окру­жающим рынок, он выглядит типичным уличным средне­вековым рынком. Кампо деи Фьори — это действующий организм в средневековых декорациях колоколен и церк­вей, декорированных Космати. Средневековая нота звучит еще и благодаря бронзовому монаху с опущенным капю­шоном. Он возвышается над дынями и персиками. Любо­пытный посетитель, которому удастся протиснуться между прилавков с овощами к статуе, подумает, наверно: как вели­кодушно со стороны Рима увековечить память о Джордано Бруно, который за свои еретические убеждения в 1600 го­ду был сожжен на этом самом месте инквизицией. Этот памятник ближе всего в Риме к протестантской скульпту­ре. Здесь увековечены еще двое — Джон Уиклифф и Ян Гус. Объяснение простое — памятник был поставлен пос­ле 1870 года антиклерикальным правительством, главным образом чтобы позлить Ватикан, здесь он и пребывает до­ныне, и, слава Богу, единственный огонь здесь — это тот, который обжигает рот после того, как попробуешь чили.

В бытность свою в Англии Джордано Бруно читал лек­ции в Оксфорде, написал экстравагантный панегирик ко­ролеве Елизавете, увиделся с сэром Филипом Сидни и, го­ворят, встретился с Шекспиром в типографии Томаса Вот­рольера.

Несколько шагов в сторону от рынка — и вы выходите на маленькую площадь, где в двух огромных гранитных ван­нах струится вода перед дворцом Фарнезе — как считают некоторые, самым прекрасным из всех дворцов Возрож­дения в Риме. Он был построен Алессандро Фарнезе, ко­торый потом стал папой Павлом III. Огромное продолго­ватое здание с тремя рядами математически правильных окон и карнизом, спроектированным Микеланджело, воз­вели, когда в Англии правил Генрих VIII. Это самый про­стой для английского туриста способ отнести здание к нуж­ному периоду и убедиться в том, что Возрождение пришло в Англию очень поздно — ничего хотя бы отдаленно на­поминавшего дворец Фарнезе нельзя было увидеть в Анг­лии до начала правления Карла I.

Внутренний двор великолепен, и я не без некоторого удивления обнаружил там саркофаг Цецилии Метеллы. Привратник, который говорил по-французски, так как в Палаццо Фарнезе сейчас помещается французское посоль­ство, показал мне свое жилище, а также обратил мое вни­мание на толщину стен и ступени, ведущие к зарешечен­ным окнам, удобным для лучников и аркебузиров.

И снова меня посетила мысль: что здесь было раньше и что сейчас лежит внизу, в этой древней земле? В Риме все стоит на чем-нибудь более старом, чем оно само. Строите­ли XVI века обнаружили ответ на мой вопрос, наткнув­шись на остатки казарм «красных» возничих — factio russata 1 — древняя мозаичная кладка сохранилась в погребе. Эта часть Марсова поля была районом возничих. Казармы «синих» были на участке поблизости от Английского кол­леджа, «зеленые» жили там, где сейчас находится Палац­цо делла Канчеллериа. Ипподром, известный под назва­нием Тригариум, который простирался параллельно Тиб­ру, был местом, где выращивали жеребят и впрягали их между двумя взрослыми лошадьми, в упряжку, называемую triga. Эта часть поля, вероятно, была полем деятельности для всех «жучков» и букмекеров Древнего Рима.

 

1 Речь идет о бегах — состязаниях, чрезвычайно популярных в Древнем Риме. Поставка лошадей для беговых состязаний была отдана на откуп специальным обществам, которые назывались factio — «партия», и чтобы победителя на бегах было видно сразу, «партии» стали одевать своих возниц в разные цвета: красный, си­ний, зеленый. — Примеч. ред.

 

Если бы какой-нибудь волшебник махнул рукой над лю­бым знаменитым римским дворцом, повелев камням вернуть­ся в те здания, которые они изначально составляли, случи­лось бы несколько курьезов. Дворец Фарнезе растаял бы, чтобы закрылась пробоина в Колизее, правда, часть его от­правилась бы обратно на Квиринал, где когда-то стоял Аврелиев храм Солнца, и довольно много камня пошло бы на форум Траяна, термы Диоклетиана и термы Каракаллы.

Бесконечные дворцы, среди которых блуждает приез­жий в поисках картины или кусочка потолка, оставляют у него впечатление царственного дискомфорта. Они строи­лись, как сказал бы Веблен, не только чтобы вложить боль­шие деньги, но и чтобы разместить женившихся сыновей, прихлебателей и целую армию слуг. Такая система — ес­тественное развитие средневекового домашнего уклада — «семьи», как это называют в Риме, и мне не раз казалось, что во многих дворцах атмосфера скорее XIII века, чем XV или XVI, когда они были построены.

Мэриону Кроуфорду, который писал в «Ave Roma Immortalis»1 о событиях семидесятилетней давности, было что рассказать о жизни в римском дворце.

 

1 «Славься, вечный Рим» (ит.).

 

Так называемый благородный этаж занимал глава се­мьи и его жена. Женатые сыновья со своими женами и слу­гами размещались в остальных частях дворца. Старший сын обычно жил на втором этаже, второй сын — на третьем, а несемейным детям приходилось довольствоваться тем, что останется. Чердак отводился слугам и часто библиотека­рю, священнику и дворецкому. Если в семье имелся карди­нал, одна из самых больших комнат отводилась под его при­емную.

Все члены семьи должны были обедать вместе, за ог­ромным столом.

Домом управляли через дворецкого, — пишет Мэ­рион Кроуфорд. — Повар был обязан готовить опреде­ленное количество блюд каждый день для строго опре­деленных приемов пищи, но помимо этого — ничего, ни ломтика хлеба или вареного яйца. Такая система до сих пор действует во многих домах, хоть и естественно предположить, что может потребоваться еда в неурочное вре­мя. Дворецкий ведет дела самым причудливым образом, и плата за самые незначительные вещи, заказываемые сыновьями или дочерьми, вычитается из их содержания, а для невесток — особые расчеты: некая сумма денег «на булавки» выделяется им из их же приданого соглас­но брачному контракту, и все это тоже проходит через дворецкого. Старый порядок действовал даже в послед­ние годы: определенное количество мясных блюд в день — обычно два, определенное число новых платьев и другой одежды, пользование экипажем тоже строго регламентировано: запрягать не чаще, чем дважды в день, то есть утром и днем, либо вообще один раз в день — вечером. Все — чашка чая, стакан лимонада — если это не упомянуто в брачном контрак