Глава первая. Встреча с Вечным городом

С римского балкона. — Шум Рима. — Прогулки по Ри­му. — Завтрак у собора Святого Петра. — Фонтан Треви. — Суеверия.

1

Те, кто не уснули, время от времени бросали взгляды вниз, на Альпы. Горы лежали под крылом нашего самоле­та, напоминая макет в геологическом музее, и хотя стоял июль, многие вершины были все еще белые.

Иногда мною вдруг овладевает ощущение причудливо­сти и даже фантастичности нашего века, и, приведя свое кресло в наиболее комфортабельное положение, я подумал: как это, в сущности, странно — мчаться к Риму по небу, при том что многие из нас совершенно не осознают мас­штаба и роли горной преграды, которая столь ужасала на­ших предков. Пока я смотрел вниз, тщетно стараясь опо­знать горные перевалы — Мон-Сени, Сен-Готард, Боль­шой Сен-Бернар и Малый Сен-Бернар и знаменитый Бреннер, — в моей памяти сменялись картинки... Ганнибал и его голодные слоны, Карл Лысый, умирающий на Мон-Сени, император Генрих IV, спешащий в 1077 году сквозь

январские снежные бури заключать мир с папой, императ­рица и ее придворные дамы, привязанные ремнями к бокам волов, точно мешки с сеном.

— Не желаете ли леденец или мятную конфетку? — спросила стюардесса, когда мы пролетали над Альпами.

Чувства, которые на протяжении многих столетий ис­пытывали направлявшиеся к Риму путешественники, вы­разила в одной единственной фразе леди Мэри Уортли Монтегю, написав из Турина в 1720 году: «Благодаренье Богу, я благополучно миновала Альпы». Даже в ее време­на, когда этот «гранд тур» обставляли так красиво, пере­ход через Альпы был полон опасностей, по крайней мере вызывал опасения. Экипажи обычно разбирали и перево­зили на спинах мулов, а путешественники, завернувшись в медвежьи шкуры, надев бобровые шапки и теплые рукави­цы, усаживались в кресла, подвешенные на двух шестах, которые затем несли через перевал проворные горцы. Монтеня, отправившегося в Италию, чтобы забыть о своей желч­нокаменной болезни, подняли на Мон-Сени, но на вершине ему пришлось лечь в сани; на том же перевале собачку Гора­ция Уолпола, Тори, сожрал волк. Пока все эти эпизоды бес­порядочно мелькали в моем мозгу, мы миновали Альпы, и вскоре нам уже предстояло пристегнуть ремни перед по­садкой в Риме.

Дорога из аэропорта в город была долгой и утомитель­ной, но меня согревала мысль о «комнате с балконом», к которой я неуклонно приближался. Я неделями представ­лял себе этот балкон, хотя никогда его не видел. Возмож­но, бугенвиллеи там и не окажется, говорил я себе, но ге­рань в горшках непременно найдется; и вечерами я буду смотреть, как солнце садится за собор Святого Петра, как многие смотрели до меня; а ласточки — интересно, в июле есть ласточки? — будут разрезать воздух криками, кото­рые, это известно в Риме любому ребенку, означают: «Иисус... Иисус... Иисус!»

Мы увидели развалины акведука, хромающего по горо­ду, и хоть я и узнал их, вспомнив фотографии, но все никак не мог вспомнить названия. В первые же десять минут я понял, что Рим — не открытие, а припоминание. Мы про­неслись сквозь пригороды, где бетонные многоквартирные дома, потомки римских инсул, но гораздо крепче и прямее, стоят среди груд булыжника; потом проехали через ворота с башенками в стене Аврелиана и влились в мощный поток зеленых трамваев и автобусов; и на наших глазах то и дело оживали репродукции из книг, виды с открыток, прислан­ных когда-то друзьями, картины из тех, что висят на сте­нах в старомодных домах приходских священников. Время от времени мы вдруг узнавали какой-нибудь памятник или фонтан.

Я переместился вместе с багажом в такси и направился вниз по холму сквозь горячий золотой полдень, спеша к вожделенной комнате с балконом. Люди пили кофе под го­лубыми зонтиками на Виа Витторио Венето. Потом такси свернуло в боковую улицу и поехало прямо, до арки до­вольно строгого вида.

2

Может быть, он именно здесь, мой балкон? И это то самое место, о котором я так долго мечтал? Мне ничего не было видно, кроме здания напротив, беспечно забрызган­ного коричневой краской много лет назад. Из окон на меня смотрели с холодным любопытством, с каким смотрят на новичка в классе. Мужчины в смешных треуголках из га­зеты чинили крышу. Еще мне были видны магазины, рес­тораны, парикмахерская и закусочная, где еда дымилась в кастрюлях, выставленных на подоконник вместе с блюда­ми персиков и банками оливок и артишоков. У входа в под­вал сидел горбатый сапожник, похожий на гнома. У него был полон рот гвоздей, он проворно вынимал их и загонял в подметку туфли. Я разочарованно отвернулся: еще одна иллюзия рассеялась, этот балкон был явно не из тех, какие, видимо, доставались более удачливым писателям, — то есть с романтическим видом на собор Святого Петра.

 

Пансион, где мне предстояло поселиться, находился в боковой улочке, в нескольких сотнях ярдов от садов Бор­гезе. Это был бы вполне впечатляющий адрес при том ус­ловии, что знакомые только писали бы мне письма, а не приезжали в гости; а то бы они непременно увидели cortile 1, где официанты, чистя креветок, не забывали отпускать ком­плименты любой проходившей мимо служанке. Еще гостю предстояло испытать здешний лифт. Дело в том, что Ита­лия — страна неработающих лифтов. Это нововведение здесь не привилось. Часто лифт вообще закрыт, а иногда он находится в полном распоряжении какой-нибудь старой женщины, живущей в подвальном этаже и время от време­ни выскакивающей с ключами. Бывает, что лифт — плат­ный, а частенько поднимаетесь вы в лифте, а спускаться вам приходится пешком.

Лифт моего пансиона был просто одержим дьяволом. Никогда не видел более злобного механизма. Случались дни, когда он пребывал в хорошем настроении, но чаще — в плохом. Когда он злился, он плевался мелкими голубыми искрами и останавливался не на том этаже. Почти каждую неделю приходилось вызволять застрявших между этажа­ми, и тогда срочно призывали людей в заляпанных спецов­ках, чтобы они проделали эту операцию. Иногда, нажав на кнопку на первом этаже, вы тем самым запирали на верх­нем пожилую даму, которую потом доставляли вниз — словно разгневанная Афина спускалась с небес со шваброй вместо копья. Однажды я поймал в ловушку мусорщика с двумя ведрами.

 

1 Внутренний дворик (ит.).

 

По вышеуказанным причинам я всегда предпочитал пре­одолевать пять пролетов красивой мраморной лестницы пешком. Изысканные ступени римских лестниц — одно из первых моих воспоминаний об этом городе: ступени из мра­мора и травертина, низкие ступеньки Возрождения, гораз­до более снисходительные к вашим ногам, нежели крутые ступени Древнего Рима: ступени, направляющиеся влево, вправо и прямо от площади Испании, как будто намерева­ясь продемонстрировать, как может себя повести лестни­ца, если предоставить ей возможность выбирать; благород­ные ступени к церкви Санта-Мария-ин-Арачели; элегант­ные ступени, ведущие на Квиринал; величественные ступени собора Святого Петра и других бесчисленных цер­квей, фонтанов и дворцов — самые удивительные ступени в мире. Даже ступеньки моего pensione 1 приходились бед­ными родственниками ступеням площади Испании, но их твердый шаг и нежный уклон вознаграждали меня за вздор­ность лифта.

 

Я всегда завидовал людям, которые не замечают того, что их окружает. Они, конечно, многое теряют, но, с дру­гой стороны, не знают тирании неодушевленных предме­тов и могут гулять по миру сами по себе, подобно киплин­говской кошке. Я никогда не умел насладиться подобным безразличием и не знал покоя, пока не обретал какого-нибудь убежища — аналога рая. Это нетрудно во времена путешествий поездом и пароходом, потому что можно ведь взять с собой книги и разные мелочи; но сейчас, когда люди путешествуют по воздуху, не обременяя себя почти ничем, кроме той одежды, что на них, требуется какое-то время, чтобы устроиться. Однако через неделю-другую, после некоторой перестановки мебели и размещения в комнате книг и карт, мое жилище постепенно утратило свой тюрем­ный вид. Оно даже начало мне нравиться. Я скучал по тому моменту, когда вернусь туда вечером, закрою за собой дверь и смогу обдумать то, что увидел за день.

 

1 Пансион (ит.).

 

Большинство квартир напротив были постоянно заня­ты, хотя некоторые сдавались на ночь или на две постояль­цам, которые потом безвозвратно исчезали из твоей жизни. Среди постоянных жильцов был один человек, который, сто­ило первому лучу солнца коснуться его подоконника, тут же выставлял маленький кактус в горшке, а первое, что делал вечером по возвращении домой, — убирал его оттуда. Над ним жила пожилая женщина, похожая на хищную птицу — она часами сидела у окна, высматривая что-то в окнах на­шего дома. Мы явно были ее единственным развлечением, заменяя ей чтение романов. Однажды утром я проспал доль­ше обычного, притом с открытыми ставнями, и проснулся от ее неподвижного, ничего не выражающего взгляда сверху вниз — так бдят у гроба; я в ужасе вскочил и закрыл став­ни. Временные жильцы обычно были потные, измочален­ные, чувствовалось, что они устали и стерли ноги: амери­канцы со своими электробритвами, добропорядочные нем­цы, светловолосые датчане и, разумеется, американские девушки, которые весело завешивали окна легкомыслен­ными нейлоновыми предметами своего туалета. Их пест­рое трепетание становилось фрагментом римской мозаики, они порхали как бабочки — сегодня здесь, а завтра их и след простыл, — современный эквивалент тех грешников, кото­рые в прежние времена обретали наконец благодать, ста­новясь пилигримами.

Множество подобных персонажей проходило через мой пансион. Почти все они были молоды и серьезны, и редко кто из них задерживался более двух дней. Часто «доброе утро» я говорил швейцарцам, датчанам, немцам и францу­зам, а «добрый вечер» — англичанам, испанцам, шведам и американцам. Все находилось в постоянном движении, и спустя неделю я сделался тут старейшим жильцом. Были еще две тонконогие девушки-австралийки в коричневых шортах, которые однажды появились с австралийскими флажками, торчащими из их огромных рюкзаков. Вещмеш­ки таких размеров и веса непременно привели бы к мятежу среди гвардейцев. Согнувшись пополам, девушки шагали по Италии изящными ножками и видели, естественно, толь­ко землю. Вечером, правда, они удивительным образом пре­образились, переодевшись в чистые хлопчатобумажные платьица, а на следующее утро просто исчезли.

Через несколько дней я уже не променял бы свой бал­кон и на тот, с которого открывался бы самый лучший вид на Рим. Небольшой кусочек уличной жизни внизу был постоянным развлечением. Это был Рим Марциала. Величайший журналист на много столетий опередил ка­меру: он был непревзойденным фотографом имперского Рима. Однажды мне пришло в голову, что его комната на Квиринале, должно быть, напоминала мою; и ему тоже приходилось преодолевать множество ступенек! И еще, он был в ужасе, почти в обмороке от римского шума, как и я. Ему было трудно спать в Риме, и мне тоже. Я улы­бался при мысли о том, каков он был — шум, вызывав­ший раздражение Марциала, шум Рима I столетия: моло­точки медников, голос учителя, распекающего своих уче­ников, звуки трубы, каменщики, сооружающие статую Цезаря, менялы, звякающие монетами, — самая восхи­тительная симфония, какую я только мог себе вообразить. Однако Марциал в Древнем Риме, как и Хогарт в Лон­доне XVIII века, находили эти звуки невыносимыми. Что бы они сказали о механическом аде современного Рима — города, где люди оценивают качество мотоцикла по громкости его выхлопов и великолепию его огненного шлейфа? Что подумал бы Марциал о другом, совершенно нелепом виде транспорта — мотороллере? Неистребимое желание каждого итальянца перемещаться с помощью моторизированных средств и при этом с наибольшим воз­можным шумом, породило касту аккуратно одетых лю­дей, очень прямо сидящих на своих стальных конях, как будто их так и вынесло из офисов на улицу, прямо на стульях. Чуть менее престижен, чем «веспа» или «ламбретта», но еще шумнее, — обычный велосипед, снабжен­ный бензиновым двигателем. Недостаток мощности с лихвой компенсируется грохотом. А еще бытуют трехко­лесные вагончики с мотором, издающие звуки, подобные пулеметной очереди. В таких доставляют свой товар тор­говцы. Поразительно, как легко эта современная столица выносит атмосферу сумасшедшего дома. Лондон и Па­риж не выдержали бы римского шума и грохота, не смол­кающего двадцать четыре часа в сутки. В конце концов я пришел к выводу, что итальянцы просто не слышат шума, а если и слышат, то получают от него удовольствие. Ду­маю, итальянца, как и испанца, заряжают гвалт и стол­потворение; они помогают достичь того состояния ум­ственного возбуждения, в котором он предпочитает жить и трудиться.

Уличная жизнь под моим окном была бы совершенно понятна и естественна для Ювенала или Марциала, осо­бенно продовольственные магазины с их колбасами горя­чего копчения и парикмахерские с их непрерывной чередой юных лиц, обрамленных чудесными локонами. Сам я нена­вижу ходить в парикмахерскую и всегда поражаюсь мно­жеству мужчин в латинских странах, которые получают от этого удовольствие. В Риме, как и в Мадриде, полно жиз­нерадостных, счастливых мужчин, закутанных в простыни по шею, бросающих на себя в зеркало одобрительные взгля­ды и при этом перебрасывающихся шуточками с парикма­хером. Возможно, такие сцены были распространены и в наголо обритый период, скажем, со времен Юлия Цезаря вплоть до Антонинов. Мой уголок Рима живет в столь ре­гулярном ритме, что я бы мог сказать, который час, просто выглянув в окно. Первыми, ранним утром, появлялись офи­цианты, они же уходили последними. Интересно, думал я, когда европейские официанты спят? Они приходили, про­сматривая на ходу «Джорнале д'Италия», а чаще «Аван­ти!» или «Униту», поднимали ставни, снимали со столов стулья и расставляли их. Бармены облачались в белые курт­ки и готовили машины для кофе эспрессо к приходу пер­вых посетителей. Утреннее солнце уже вовсю грело, и в кафе задергивали занавески. Многие посетители ограничивались выпитой стоя чашкой кофе и булочкой. Снова генетиче­ский опыт. Древние римляне были весьма умеренны в еде: чаша вина или воды и кусок хлеба — и они готовы хоть на Форум, хоть на прием к богатому горожанину. Затем по­являются тележки с фруктами и цветами. Гвоздики и гла­диолусы надо освежить под краном, что на углу, он открыт постоянно, и вода утекает зря; потом персики, виноград, дикая земляника, продолговатые помидоры, салат будут вы­ложены на стойку. Шум станет ужасным. Улицы наводнят припаркованные автомобили, самокаты, велосипеды, гру­зовики. Они будут сигналить как сумасшедшие к вящей радости прохожих. Раз в неделю прибывают самые живо­писные персонажи — из Кампаньи привозят бочонки вина, белого и красного. Эти странного вида повозки сейчас реже встречаются, чем несколько лет назад, когда, бывало, их выстраивалось по пять-шесть в ряд. У них по два огром­ных красных колеса, а возница сидит под тентом, натяну­том на обручи. С тележек на землю будут спущены дере­вянные «рельсы», и бочонки аккуратно перекатят в вин­ные лавки.

Я никогда не знал, что здесь происходило между восе­мью-девятью часами и наступлением сумерек. Вернувшись домой, я обнаруживал, что первые неоновые фонари уже зажглись, а старая дама в окне стала всего лишь серым кон­туром на темном фоне окна своей одинокой квартиры.

Иногда мне случалось уходить из пансиона в шесть утра, и это лучшее время в Риме летом. Воздух еще свеж после ночи и, кажется, пропитан легким цветочным ароматом. В этот удивительный час голос Рима — это шепот, плеск фонтанов.

3

Самый лучший способ узнать незнакомый город — это много гулять по нему. В первые три недели я обязал себя ни за что не садиться в трамвай и не брать такси и сдержал слово, кроме, пожалуй, трех случаев. Как и во всяком музее, в Риме очень устают ноги, и римские холмы, едва заметные человеку на колесах, действительно напоминают о своем су­ществовании, особенно к вечеру. На обратном пути, натерев и натрудив ноги, я иногда думал, что холмов стало в десять, а то и в двадцать раз больше. Я, бывало, лежал в постели и вспоминал свои дневные прогулки, площадь за площадью, церковь за церковью, фонтан за фонтаном, дворец за двор­цом. Я устраивал себе экзамен по топографии: «Допустим, ты в Колизее, — говорил я себе, — А теперь иди к базили­ке Сан-Клименте и найди дорогу до Пьяцца Эзедра». Эта площадь, кстати, была переименована в площадь Республи­ки, но старое название упорно держится. Или так: «Найди дорогу от мавзолея Августа к Пантеону, потом — на Пьяц­ца Навона, к Тибру, перейди через мост Святого Ангела к собору Святого Петра». Со временем я уже мог назвать все фонтаны и дворцы, мимо которых проходил; и так постепен­но у меня в голове стала вырисовываться карта Рима, и я понял, что город, казавшийся сначала огромным, на самом деле так мал, что его можно пройти от ворот Пинчьо до во­рот Святого Петра меньше, чем за час.

Все начиналось со знаменитых семи холмов Рима, но их становилось больше по мере того, как город разрастался: теперь их девять — восточнее Тибра, и два — Ватикан и Яникул — западнее. Но один памятник просто поразил меня. О нем известно довольно мало. Это Римская стена Она почти полностью окаймляет собою город, в ней около пятнадцати ворот, которые до сих пор используются каж­дый день. Я прошел вдоль всей стены, и не единожды, и в разное время. Самый впечатляющий отрезок — южный, между воротами Порта Сан-Джованни и Порта Сан-Пао­ло, оттуда виден крепостной вал со всеми укреплениями, с башнями и бастионами. Когда стену возводили, она, воз­можно, обещала быть самым могучим укреплением в Рим­ской империи, так что у вдумчивого римлянина, наблюдав­шего за строительством в 271 году н. э., могло возникнуть то же предчувствие, что и у некоторых лондонцев в конце тридцатых годов XIX столетия при чтении памфлетов на­счет Суэцкого канала. Император Аврелиан выстроил стену при первом отдаленном грохоте, при первой опасности на­падения варваров, положив, таким образом, начало всем городским стенам. Европе скоро пришлось взять с него при­мер, парой столетий позже подобной стеной окружил себя и Константинополь. Кое-где залатанная, перестроенная, а местами разрушенная, стена Аврелиана с ее массивными воротами, по-моему, остается одной из драгоценнейших ре­ликвий Рима.

Как я уже говорил, мне нравилось выходить из дома до шести утра, когда воздух свеж, а Рим еще толком не про­снулся. Излюбленный мой маршрут — спуститься к Тиб­ру, позавтракать в маленьком кафе с видом на собор Свя­того Петра. Иногда я шел вниз с холма, оставляя справа парк виллы Медичи, к террасе над Испанской лестницей; бывало, подходил к фонтану «Тритон» ради удовольствия посмотреть еще раз на «Тритона» Бернини, который в это время еще не загораживают такси, — на обнаженного мор­ского бога, изваянного крупнее, чем в человеческий рост; сидящего в огромной раскрытой раковине. Обеими руками он подносит к губам другую раковину, витую, и пьет, за­прокинув голову, воду, бьющую прямо в воздух и падаю­щую так, что плечи и торс бога всегда мокры. За три сто­летия его силуэт несколько сгладился, отполированный во­дой, но «Тритон» по-прежнему здесь, бессмертный среди смертных.

В этот ранний час солнце стоит низко, касаясь куполов, башен и труб Рима, чуть позже оно обрушится вниз на сте­ны, и тогда половина улицы станет золотой, а половину оку­тает сумрак. Древние дворцы окажутся наполовину на све­ту, и длинные тени, отбрасываемые их похожими на тю­ремные решетками, по мере того как солнце поднимается, укорачиваются. В этот утренний час я, кажется, понял, ка­ким должен был казаться путешественнику Рим, когда он еще не был столицей Италии, пока узкие улочки Рима Воз­рождения не начали задыхаться от выхлопов транспорта и глохнуть от шума. Дворцы с их забранными решетками окнами нижних этажей; красновато-коричневыми, желты­ми, красными стенами; арками, ведущими во дворики, где фонтаны в стенах плачут в покрытые мхом чаши, — хотя и победоносно ренессансные, все же стояли в темных и уз­ких переулках, напоминавших о прежнем, средневековом мире. Это утреннее время тишины и достоинства, так хо­рошо знакомое нашим предкам, продлится недолго. Скоро на дорогах, пыхтя и рыча, появятся первые автомобили и мотороллеры.

Однажды утром я поднялся до конца по Испанской лест­нице и смотрел сверху на Тибр и собор Святого Петра. Это был тот самый знаменитый вид Рима, который я так наде­ялся увидеть со своего балкона. Когда Гёте стоял здесь в 1787 году, Испанская лестница уже шестьдесят лет как су­ществовала, но обелиск на вершине еще не был воздвигнут, и только готовили площадку для фундамента. Землекопы об­наружили в земле останки садов Лукулла, которые во вре­мена Древнего Рима тянулись до самого холма Пинчьо. Гёте говорил, что однажды утром его цирюльник поднял с земли плоский кусок обожженной глины с нацарапанными на нем цифрами. «Я внимательнейшим образом изучил сокрови­ще, — писал Гёте. — Оно примерно с ладонь длиной и ка­жется частью большого ключа. Два старика у алтаря — пре­красная работа; я необыкновенно счастлив своей находкой».

Я взглянул вниз, на многочисленные ступени, и увидел у подножия лестницы цветочниц, которые устанавливали свои зонтики и шли к одному из самых странных фонта­нов — «Баркачча» работы Бернини-отца, — чтобы осве­жить свои гвоздики и адиантумы. Думаю, Испанская лест­ница достойна не меньшего восхищения, чем любой из рим­ских памятников. Не много найдется приезжих, которым не случалось бы сидеть внизу как-нибудь солнечным днем, набираясь сил для восхождения. Эти ступени остаются в памяти со всей яркостью живых цветов, плещущейся у ног. И как странно и несправедливо, что эта лестница называ­ется Испанской; единственное, что ее связывает с Испа­нией > — это то, что архитектор, Алессандро Спекки, спро­ектировал также фасад находящегося поблизости испан­ского посольства — палаццо ди Спанья. На самом деле лестницу следовало бы назвать Французской, так как она обязана своим существованием щедрости французского дипломата М. Шуазеля-Гуффье и ведет к французской церкви Тринита деи Монти (Святой Троицы на горах) и к вилле Медичи — ныне резиденции Французской акаде­мии изящных искусств. Глядя на эти ступени, не могу не вспомнить, что они были последним, что видел на земле умирающий Ките, — он смотрел на них из окна коричнево­го дома у подножия.

Большинство путешественников прошлого столетия упо­минают о натурщиках и натурщицах, которые ходили здесь в национальных костюмах и принимали живописные позы, надеясь, что их заметят художники. Многие были из де­ревни, они приезжали в Рим из Кампаньи зимой: мужчи­ны в синих куртках и коротких штанах козлиной кожи и женщины с повязками на головах и в красных или синих юбках. Их видел и очень забавно описал Диккенс, кото­рый узнал «одного старого джентльмена с длинными се­дыми волосами и огромной бородой, который фигурировал на половине страниц каталога Королевской академии».

Аанчиани был единственным писателем, насколько мне известно, который упоминает о следующем интереснейшем факте: некоторые из этих натурщиков носили итальянизи­рованные арабские имена, например Альмансорре (Эль-Мансур), и были родом из деревни Сарачинеско, высоко в Сабинских горах. Эти люди считались потомками части сарацинской конницы, отрезанной от остальных войск в результате рейда 927 года. Их предкам разрешили, ценою отказа от своей веры, остаться в горах.

Название «Баркачча» можно было бы перевести как «старая посудина», и этот фонтан — последнее произве­дение Пьетро Бернини, отца еще более знаменитого и та­лантливого, чем он сам, сына. Предполагается, что идея фонтана, изображающего тонущую лодку, пришла после большого наводнения на Рождество 1598 года, когда по­близости, у холма Пинчьо, в Тибре затонула баржа. Рас­пространенная версия, что Бернини нарочно «утопил» фон­тан — то есть поместил нагнетатель очень низко, — для того, чтобы он не скрывал ступеньки Испанской лестни­цы, неверна, так как фонтан появился здесь на целое сто­летие раньше лестницы. В Риме есть несколько картин XVII века, изображающих церковь Тринита деи Монти такой, какой она выглядела, пока не построили Испанскую лестницу. Помню одну, ту, что в музее палаццо Браски, и еще одну — в мемориальном музее Китса. Церковь на вер­шине холма когда-то стояла на краю круто обрывавшегося ущелья, заросшего деревьями, и лишь пара экипажей мог­ла проехать одновременно по узкой кромке мимо главного входа. Удивительно наблюдать на этих старых полотнах, как архитекторы Возрождения и барокко беззаботно раз­брасывают жемчужины своего творчества в грязи — очень часто к прекрасному фонтану вели грубые, немощеные до­роги, пыльные летом и слякотные зимой. Сидя у фонтана «Баркачча», я увидел нечто, что, впрочем, наблюдал здесь неоднократно. Из ближайшего дома вышла девушка с боль­шим кувшином и наполнила его из фонтана. Можно было бы подумать, что в некоторых домах нет воды. Но это во­все не так. Просто дело в том, что вода в дома подается из акведука Марциа Пиа, а в фонтан — из знаменитого Аква Вирго, а любой современный римлянин вам скажет, как ска­зал бы и любой древний римлянин, что эта вода — самая вкусная в Риме. Я бросил короткий взгляд на окна дома, в котором умер Ките, и подумал, не с фонтаном ли «Баркач­ча» связана горькая эпитафия: «Здесь лежит тот, чье имя написано водой».

Итак, я сидел у фонтана, думая о площади Испании и об английских лордах XVIII и XIX столетий, которые имели обыкновение снимать квартиры и дворцы поблизости. Их экипажи иногда были слишком высоки для арок, во дворы им было не проехать, и они так и стояли посреди площади, бок о бок, как сейчас стоят автомобили. И любопытные зе­ваки ходили вокруг них кругами, рассматривая гербы на двер­цах, чтобы потом сообщить приятелям, какой еще славный пэр или светская красавица прибыли в Рим.

Я прошел по Виа Кондотти — Водопроводной улице Рима — скоро она будет полна народа, а сейчас пустынна и ставни все еще скрывают витрины модных магазинов. Улица ведет через Корсо к широким, современным доро­гам, проложенным вдоль Тибра. Я забрел на маленький рынок, торгующий фруктами и овощами. Он приткнулся за домами, и уже вовсю работал. Я купил там два персика и пошел дальше и добрался наконец до Тибра, спокойного и бледно-голубого в утреннем свете. Как река он печально неинтересен.

 

Однажды в бурный и ненастный день,

Когда Тибр гневно бился в берегах,

Сказал мне Цезарь: «Можешь ли ты, Кассий,

За мною броситься в поток ревущий,

И переплыть туда? 1

 

1 У. Шекспир. «Юлий Цезарь». Перевод М. Зенкевича.

 

Мальчиком, исполняя в школьном спектакле роль Кас­сия, на мой взгляд, более предпочтительную, чем роль са­модовольного Брута, я произносил эти строчки, представ­ляя себе Тибр рекою шире Темзы у Лондонского моста; но в действительности эта речка разочаровывает; вероятно, разочаровывала и до того, как построили набережные. Но так сильна магия названия, что этим весенним утром я смот­рел на реку с уважением и даже священным трепетом. Я шел по набережной и на противоположном берегу Тибра уви­дел большую полукруглую темно-красную гробницу Ад­риана, замок Святого Ангела, с его барочным ангелом на крыше, влагающим в ножны свой меч. Это архангел Ми­хаил, которого, по преданию, увидел Григорий Великий в 590 году, когда вел толпу больных чумой горожан к собору Святого Петра. Три дня новый папа, неся в руках крест, водил горожан по Риму с пением «Kyrie Eleison»\ моля Господа не наказывать более жителей этой страшной бо­лезнью. Перейдя через мост, святой Григорий взглянул на гробницу Адриана и увидел там архангела, влагающего в ножны пылающий меч, и тогда он понял, что гнев Господень улегся. Я где-то читал, что обычай говорить «Благослови тебя Господи» тому, кто только что чихнул, бытующий по всей Европе, восходит к тем древним временам. Говорят, что чума начинается с приступов чихания, и потому друзья чихающего в ужасе восклицают «Благослови тебя Господи», имея в виду, без сомнения «Помоги тебе Господи».

К этому великому памятнику ведет мост Святого Анге­ла, на перилах которого установлены статуи святых Петра, Павла и десять очень динамичных фигур ангелов, извест­ных как «Breezy maniacs»2 Бернини, хотя в действительно­сти их изваяли его ученики. Даже в самое тихое утро, ко­гда нет ни ветерка и можно разглядеть каждый кирпичик замка, отраженного в глади Тибра, этих ангелов словно об­дувает какой-то страшный средневековый ветер.

 

1 Молитва «Господи, помилуй» (греч.).

2 Лоренцо Бернини решил для торжественности расставить на мосту статуи ангелов в развевающихся одеждах, держащих орудия пыток. В целом все выглядит впечатляюще, что вполне объясняет народное название фонтана, которое можно приблизительно пере­вести как «маньяки на ветру». — Примеч. ред.

 

Перейдя через мост, я смотрел на обширный кирпич­ный полукруг, изъеденный временем и пробитый во мно­гих местах пушечными ядрами, — все, что осталось от мра­морной гробницы, выстроенной могущественным Адриа­ном для себя и своей семьи; тем самым великим Адрианом, который правил в золотом веке. Вспомнив его печальное бородатое лицо — говорят, он отрастил бороду, чтобы скрыть шрам, — я подумал об Адриановом вале и пред­ставил правителя в наших холодных пределах — бросаю­щим взгляд через продуваемые ветрами болота, на земли пиктов; или в Лондоне — наблюдающим за судами, что причаливают в Биллингсгейте. Это был один из величай­ших императоров-путешественников. Он побывал во всех уголках своих владений, совершив серию тщательно спла­нированных турне: улаживая вопросы на местах, проводя деловые встречи, предотвращая войны переговорами. И все это происходило в мире, который по сравнению с нашим кажется странно разумным.

Я был уже около собора Святого Петра и через несколь­ко сот ярдов оказался у широкого и пышного проезда, по­строенного фашистским правительством во время торжеств, посвященных подписанию Латеранских соглашений в 1929 году. Именно в том году я увидел Рим впервые. Там, где сейчас широкая Виа делла Кончиллационе, был тогда чудесный муравейник старых улочек, скрывавших до по­следнего момента великолепие церкви и площади. Базилика являлась взору внезапно, чудесная и неожиданная. Боль­ше никто не сможет испытать эту дрожь изумления, пото­му что теперь собор Святого Петра виден издалека — та­ков вклад архитекторов Муссолини, которые хотели как лучше. Сохранившийся на тот момент дом, где была ма­стерская Рафаэля, тоже снесли, чтобы устроить эту злосча­стную авеню.

Неподалеку я заметил длинное здание, смотрящее на реку, с чудесным маленьким ренессансным крыльцом и восьмигранной башней. Для всякого англичанина этот уго­лок — одно из самых интересных мест в Риме. Это боль­ница Святого Духа, живой потомок старого приюта, пост­роенного королями англосаксов в VIII веке и всегда посе­щаемого пилигримами. Я подошел к зданию больницы, чтобы прочитать забавное название улицы, написанное на стене, — Лунготевере-ин-Сассия. Слово «Сассия», или «Саксия», напоминает о квартале саксов, который быстро разросся в этой части Рима и доходил до самых ступеней собора Святого Петра. Англичане называли свои поселе­ния саксонским словом «burh» (а не германским «burgh»), а слово «borgo», которое до сих пор можно увидеть на таб­личках с названиями улиц в окрестностях Ватикана и собо­ра Святого Петра, — его итальянский вариант. Каждый, кто переходит мост Святого Ангела, направляясь к собору Святого Петра, неизбежно вступает на территорию быв­шей саксонской колонии, связывавшей Рим с Англией сто лет, до тех пор пока не родился Карл Великий.

Я подошел к собору Святого Петра, в этот ранний час уже залитому солнцем. Оно всходило слева от колоннады. Ватикан был освещен, и собор тоже; обелиск в центре пло­щади отбрасывал длинную утреннюю тень; фонтан справа от меня встряхивал на солнце своей белой кудрявой голо­вой, а тот, что слева, пока оставался в тени. Огромная пло­щадь была пуста, если не считать нескольких торопящихся фигурок. Ни одного туристского автобуса. Только священ­нослужители поднимались по ступеням базилики, пора было готовиться к мессе. Глядя на эту церковь, мы все сразу ста­новимся провинциалами. Я, по крайней мере, всякий раз изумленно разеваю рот, прямо как жители отдаленных про­винций в имперские времена, взглянув на храм Юпитера или форум Траяна.

Вполне процветающие на вид магазины в конце улицы, торгующие Articoli Religiose и Oggetti Sacri 2, еще не от­крылись, и я заглянул в их витрины, полюбовался четками, медалями, папскими флагами, моделями собора Святого Петра, бронзовыми фигурками апостолов, белыми стату­этками святой Цецилии, Младенца Христа, репродукция­ми «Мадонны» кисти Андреа дель Сарто, изображениями папы, шествий с его участием и еще сотней других малень­ких вещиц, связывающих сегодняшнего пилигрима с па­ломниками всех времен. Есть что-то невыразимо трогатель­ное в таких сувенирах, знаках веры и благочестия; и я по­думал, что вот все они разъедутся по миру, окажутся на разных полках и стенах, чтобы напоминать кому-то о Риме и служить доказательством того, что их хозяину довелось некоторое время дышать воздухом святости.

Маленькое кафе на углу еще не открылось. Я пришел слишком рано. Но официант провел меня к пустому столи­ку на тротуаре, отодвинул стул, и сказал, что принесет хлеб «через секундочку». «Momentino» — такое же очарова­тельное словечко, как испанское «momentito». Что за чу­десное место для ожидания завтрака летним утром! Слы­шен шум фонтанов с площади. Видно одно крыло колонна­ды, увенчанной фигурами святых, а за нею — Ватикан. Строящееся здание скрывало сам собор Святого Петра, и я вспомнил, что через дорогу, на самом краю пьяццы, рань­ше было чудесное кафе, откуда открывался вид на весь собор, и вы могли даже прочитать надпись на его фасаде ог­ромными латинскими буквами. Надпись гласила, что со­бор построен при папе Павле V, в 1614 году. Англией пра­вил Яков I, Уолтера Рейли еще не выпустили из Тауэра искать Эльдорадо, и Шекспир был жив.

 

1 Предметы религиозного культа (ит.).

2 Священные реликвии (ит.).

 

Подъехал мальчик на велосипеде с плетеной корзиной хлеба. Через несколько секунд официант принес мне еще теплые, только что из пекарни, булочки, а также джем, мас­ло, кофе и тарелку для двух моих персиков. Что может быть прекраснее этого момента в просыпающемся Риме?

Я вспомнил, как много лет назад, в свой первый при­езд в Рим, февральским ранним утром надел выходной костюм и пришел сюда, готовясь к ожиданию в неверном утреннем свете у дверей ризницы собора Святого Петра. Я получил билет на высочайшую папскую мессу, которую Пий XI должен был отслужить в ознаменование подписа­ния Латеранских соглашений и ликвидации «Римского вопроса». Сидя напротив высокого алтаря, среди наду­шенных норок, соболей, в окружении уложенных и опле­тенных золотистыми сетками кос, я видел, как огромный храм наполняется людьми. Это казалось волшебством: будто врата времени распахнулись, чтобы впустить людей из залов Карнака или процессию, прошедшую по Виа Сакра. Папу внесли в церковь в паланкине, трубы играли, ве­ера из павлиньих перьев трепетали, и все гулкое простран­ство загудело от приветственных возгласов. Впервые за сорок восемь лет Рим видел папу, который больше не был «пленником Ватикана». В нескольких ярдах от алтаря, пе­ред которым ни один священник, кроме папы, не имеет права служить, я наблюдал высочайшую папскую мес­су во всех подробностях. Пожалуй, не менее интересной фигурой, чем сам папа, был прелат в красной сутане и рас­шитой рохете, церемониймейстер, который то отодвигал одного кардинала в сторону, то поспешным взмахом руки подзывал другого. Он олицетворял собою традицию, жи­вое, видимое доказательство ее сложности; князья Церк­ви трепетно слушались его, опасаясь сбиться, словно мальчики - хористы.

Я закончил завтрак. Эти воспоминания заняли у меня так много времени, что площадь теперь уже сияла в ут­реннем солнце, и гид давно вещал что-то туристам, ука­зывая то туда, то сюда. Вдруг я почувствовал, что меня задумчиво рассматривает темноволосый маленький чело­вечек, без сомнения, тоже