Глава десятая. Прогулки вдоль Тибра и Трастевере

Рим под дождем. — Гостиница для паломников. — За­мок Святого Ангела. — Трастевере. — Игра «мора». — Как делаются паллии. — Остров на Тибре. —Англий­ский кардинал. —До свиданья, Рим.

1

Я встретил в соборе Святого Петра молодую пару, кото­рая говорила по-английски с забавным легким акцентом. Когда они спросили, как я думаю, из какой они части Анг­лии, я развел руками, но в качестве догадки высказал пред­положение, что из Восточной Англии. Они рассмеялись и признались, что никогда не были в Англии, что они датчане.

Новые знакомые пригласили меня на ланч в гостинице для паломников, где они остановились, в двух шагах от со­бора Святого Петра. Она стояла на берегах Тибра фаса­дом на набережную, всего в нескольких ярдах от уличного указателя, который привел меня в восторг, когда я только-только приехал в Рим: «Лунготевере-ин-Сассия». Гости­ница представляла собой большое и красивое палаццо эпо­хи Возрождения, которое «в миру» стало, как я читал в одном из старых путеводителей, военной академией. В Свя­той 1950 год здание превратили в гостиницу для паломни­ков и оно остается таковой до сих пор. Пролет невысоких ступенек, сделанных для кардиналов, ныне давно умерших, ведет в огромные апартаменты и приемные, которые соче­таются с поистине спартанскими спальнями, где усталые паломники могут отдохнуть. Комната, в которой сейчас смотрят телевизор и надписывают открытки, все еще по­мнит совсем другие сцены. Несколько батарей конной ар­тиллерии могли бы с музыкой продефилировать по велико­лепному двору.

Мои новые друзья жили не в гостинице — она была зарезервирована для групп паломников, а в саду, где для путешественников-индивидуалов построены флигели с от­дельными номерами, где есть ванные. Этот сад привел меня в восхищение своими огромными деревьями, зарослями ежевики и пересохшими чашами фонтанов, в которые куры откладывают яйца. В кустах валялись обломки мрамора с полустертыми щитами. Это было странное и очень привле­кательное место, и, когда я понял, что мои новые друзья через день-другой возвращаются в Данию, я пошел в кон­тору и попросил себе комнату, которую они должны были вскоре освободить. Итак, я опять сменил место житель­ства в Риме и оказался в квартире, хотя и холодной, как монастырская келья, но в некотором смысле самой подхо­дящей из всех, какие мне случалось занимать.

Я был совершенно свободен и мог приходить и уходить, когда хотел, и считал, что мне очень повезло. Мою комна­ту совершенно незаметно для меня убирали призрачно-блед­ные девочки-сироты в ужасающих черных одеждах и тол­стых шерстяных чулках. За девочками присматривали бди­тельные монахини.

Самое удивительное в гостинице — сами паломники. Средневековое представление о паломнике — почтенного вида человек с длинной бородой, спешащий припасть к свя­тыням. Но в этой гостинице было трудно найти кого-ни­будь старше двадцати. Они приезжали со всех концов мира, и их лица светились здоровьем и энтузиазмом. Иногда они появлялись целыми подразделениями под командованием своего приходского священника, и я думал о них как о весьма утешительном слое молодого поколения Европы и интерес­ном последствии социальной революции. Сейчас молодые лазают по горам, занимаются зимними видами спорта, ез­дят на Ривьеру и в Рим и делают множество вещей, ранее доступных только состоятельным людям, не имея при себе не только денег, но и вообще ничего, кроме рюкзака. Со времен Средневековья по континенту никогда не бродило столько народа, и мне хотелось бы думать, что такое по­знание жизни других наций укрепит международное взаи­мопонимание и сделает мир более мирным.

Переехав в комнату в саду, я задумался о том, что зна­чит менять места жительства в незнакомом городе. Всегда есть искушение осесть в каком-нибудь одном месте и по­пробовать устроить себе там настоящий дом, но надо это искушение побороть. Переехать — все равно что заново начать жизнь; ты принимаешь новые ориентиры и откры­ваешь для себя новые стороны того же города. Рим бога­тых, который я наблюдал с Виа Венето, отличался от де­лового Рима Виа Венти Сеттембре. А как поражает Яни-кул, с неторопливой и размеренной жизнью монахинь, когда попадаешь туда после центра, бурлящего туристами с их фотоаппаратами, картами, нейлоновыми носками, сохну­щими на подоконниках, многоязычной речью, постоянными отъездами и приездами. Теперь моя улица в одну сторону вела к собору Святого Петра, а в другую — в чудесный район Рима — Трастевере.

Я вдруг с изумлением понял, что на дворе октябрь — возможно, самый красивый месяц года в Риме. Деревья окрасились в сотни оттенков красного и золотого. Иногда город словно омывал какой-то жемчужный свет, резкий и чистый, как весеннее утро на Акрополе, а по вечерам ули­цы заливало розовое сияние, которое длится от сумерек до темноты. На уличных прилавках красовались гроздья ве­ликолепного винограда, черного и белого. Они напомнили мне о вакханалиях, уважаемых Церковью процессиях — такое странное сотрудничество, пожалуй, не удивило бы Григория Великого. Вакханалии регулярно проводились в винодельческих центрах Castelli Romani, где сейчас как раз собирали новый урожай. Это вергилиевское дуновение с утра возникало в воздухе Рима, оно появилось вместе со странными повозками, гружеными рядами маленьких вин­ных бочонков. Водитель сидел под огромным ребристым зонтиком, похожим по форме на раковину какой-нибудь потасканной и неряшливой Афродиты. Повозки тащились в Трастевере и пополняли запасы погребков, и мне пришло в голову: а не съездить ли во Фраскати — проведать моих знакомцев по винному погребку. Должно быть, они сейчас стоят по колено в винограде. Но я не поехал.

И еще мой переезд на новую квартиру совпал с первой для меня грозой в Риме. День был жарче обычного, и пах­ло в Трастевере примерно так, как пахнет в Танжере ле­том. На следующий день я проснулся ранним утром под раскаты грома и удивленно отметил, что все предметы в моей комнате то и дело вспыхивают голубым. По ветхой крыше моего жилища забарабанил дождь, и, выглянув в окно, я увидел отвесный поток падающей воды, рвущийся напоить иссохшую почву.

Я стоял у окна, вспыхивали молнии, гремел гром. И вся эта сцена была для меня приподнята над обыденностью, потому что это был Рим. Древние римляне верили, что мол­нию днем посылает Юпитер, а ночью — темное божество по имени Сумман, которое принимает у него эстафету с на­ступлением темноты. Они верили, что человека, убитого молнией, когда он бодрствовал, всегда находили с закры­тыми глазами, а человека, убитого во сне, с глазами откры­тыми. Запрещалось приносить тела таких людей на погре­бальный костер, их следовало закапывать в землю. Верили также, что единственным млекопитающим, которое нельзя убить грозой, является тюлень, и именно поэтому, как ут­верждает Светоний, Август, который очень боялся грозы, носил одежду из тюленьей кожи.

Некоторые вспышки были так сильны и неожиданны, что я опускал занавеску и отворачивался от окна. Теперь меня не удивляло, что римские храмы разрушались от уда­ра молнии, и я понимал, почему эти суеверные люди, кото­рые и шагу не могли ступить, не погадав предварительно по внутренностям какой-нибудь дохлой коровы, так боя­лись гнева Юпитера.

Дождь продолжался весь следующий день, и Рим пока­зался мне невероятно обветшавшим под этим влажным и облачным небом. Здания, которые обязаны своей красо­той солнечному свету, покрывающему их волшебной пати­ной, теперь имели весьма неприглядный вид. Они напоми­нали гуляку, который возвращается утром с бала в маска­радном костюме. Невероятно, насколько серьезно дождь расстраивает все городские службы Рима. Из-за этой гро­зы, которой Лондон и не заметил бы, остановились трам­ваи и даже прервалась телефонная связь! Забавно было также наблюдать удивленные лица римлян, вышедших под зонтиками и в плащах или рассекающих лужи на мостовой в своих «веспах». Казалось, город поразило какое-то сти­хийное бедствие. Даже у кур в саду был возмущенный вид, и, похоже, они обвинили во всем петуха, который сидел в сторонке, забрызганный грязью и, съежившись под садо­вой скамейкой, косил недобрым желтым глазом.

Когда дождь прекратился и небо очистилось, настало самое красивое время в Риме. Воздух как будто дочиста отмыли. Жара спала, ранним утром в городе было свежо, как в апреле. Проснувшись однажды раньше обычного, до восхода солнца, я накинул халат, прямо в шлепанцах пере­шел дорогу и, оказавшись на набережной Тибра, посмот­рел вниз на реку. Теперь течение было гораздо быстрее, и река сменила бледный облачно-зеленый цвет на коричне­вый, хотя посередине оставалось еще много островков ка­мышей и травы, образовавшихся за время летнего мелко­водья. Стояла чудесная тишина, Рим еще не проснулся. Всего лишь в трех мостах от меня поднимался красный ок­руглый абрис замка Святого Ангела.

Вдалеке, у реки, я заметил какое-то движение. Пожи­лые мужчина и женщина, где-то, возможно под мостом, переждавшие грозу, поспешили нарезать тростника, как будто поднимавшийся Тибр грозил украсть у них даже это. Они шли по мокрой траве с охапками тростника. Я поду­мал: интересно, что они будут делать с этим тростником — чинить стулья или плести корзины?

Солнце сначала позолотило крылья статуи архангела Михаила на вершине замка, затем залило изъеденные вре­менем крепостные валы, а потом наводнило светом весь го­род, и колокола принялись созывать к ранней мессе.

2

С набережной Тибра я часто смотрел на огни и тени зам­ка Святого Ангела: несмотря на средневековый вид и об­ветшалость, это все еще гробница Адриана.

В последние месяцы жизни император, раздувшийся от водянки, отправился умирать в Байи, на берег Неаполи­танской бухты. Испытывая сильные страдания, он прика­зывал докторам умертвить себя, подкупал рабов, чтобы они убили его. Он нашел точку под сердцем: резкий удар — и смерть наступила бы мгновенно. Но ни у кого не хватило смелости убить властителя мира. Странно, но в то самое время, когда он лежал больной и униженный, распростра­нился слух, что он может творить чудеса. Одна слепая де­вочка прозрела после того, как приложилась губами к его колену; слепой старик пришел к нему из Паннонии, импе­ратор дотронулся до него, и тот исцелился. Какая ирония судьбы в том, что все это разыгрывалось вокруг смертного одра больного и немощного человека, который себе-то са­мому помочь не мог.

Лежа на вилле, выходящей на бухту, Адриан сочинил следующие пять строчек, которые всегда искушали пере­водчиков более, чем все, что написано на латыни. Это об­ращение Адриана к своей душе:

Animula, vagula, blandula, Hospes comesque corporis, Quae nunc abibis in loca, Pallidula, rigida, nudula, Nec ut soles dabis jocos? 1

Сто шестнадцать переводов этой задумчивой строфы на английский язык собрал в 1876 году Дэвид Джонстон, и «Бат Кроникл» опубликовал их в небольшой и теперь очень редкой книжечке. Конечно, за восемьдесят лет накопилось много новых версий, потому что каждый, кто пишет книгу об Адриане, испытывает непреодолимое желание коснуть­ся этих строчек и предложить свое собственное прочтение.

 

1 Душенька моя, летучая, чудная, Гостья тела и спутница, В какой теперь уходишь ты, Унылый, мрачный, голый край, Забыв веселость прежнюю? (лат.)

 

Байрон в девятнадцать лет попытался, но добавил одну собственную строчку, что не совсем правомерно. Вот что получилось:

Ah! Gentle, fleeting wav'ring Sprite, Friend and associate of this clay To what unknown region borne Wilt thou, now, wing thy distant flight?

No more, with wonted humour gay, But pallid, cheerless, and forlorn

Чарлз Меривейл предлагает более точный перевод:

Soul of mine, pretty one, flitting one, Guest and partner of my clay, Whither wilt thou hie away, Pallid one, rigid one, naked one, Never to play again, never to play?

А недавно я наткнулся на перевод, который мне понра­вился, сделанный Томасом Спенсером Джеромом в «Вос­поминаниях о Риме».

Genial, little, vagrant sprite, Long my body's friend and guest, To what place is now thy flight? Pallid, stark, and naked quite, Stripped henceforth of joke and jest.

10 июля 138 года н. э. эта «маленькая бродяжка-душа» покинула тело великого Адриана и отлетела в вечную тьму. Сначала прах императора хранили на вилле Цицерона в Путеоли, потом перевезли в Рим, чтобы поместить в мав­золей на берегах Тибра, который император начал строить за три года до смерти.

Гробница напоминала, скорее, огромный свадебный торт — дальняя родственница и предшественница памятни­ка Виктору Эммануилу. Это была двухярусная постройка, облицованная белым мрамором, где выстроенные в круг ко­лонны венчала роща кипарисов, границы которой охраняли более шестидесяти статуй. Тонкие, темные пирамидальные кипарисы до сих пор можно встретить на итальянских клад­бищах, а этот висячий лес был снабжен гениальной дренаж­ной системой, благодаря которой избытки воды стекали в землю и впадали в Тибр. Еще считается, что там была ги­гантская бронзовая еловая шишка, которая сейчас находит­ся в Джардино делла Пинья (в Саду Еловой шишки) в Ва­тикане, хотя некоторые думают, что вершину венчала золо­тая колесница с Адрианом, правящим четырьмя лошадьми.

Император сам спроектировал это строение, этакую свое­образную пирамиду. Как и в пирамидах, длинный наклон­ный пандус вел в гробницу, в склеп, что находился в самом сердце здания. Все, что можно увидеть сейчас, — огром­ная кирпичная сердцевина, так как ни кусочка мрамора дав­но не осталось.

В мавзолее хранился прах Адриана, Антония Пия, Мар­ка Аврелия и Септимия Севера, императора, который, по­добно Адриану, хорошо знал Британию.

Огромная усыпальница пришла на смену круглому мав­золею Августа на противоположном берегу Тибра, кото­рый ко времени Адриана был уже полон прахом цезарей.

Все эти урны оставались целы и невредимы несколько столетий, вплоть до набегов готов в V—VI веках. Надеясь найти здесь золото, варвары взломали бронзовые ворота имперских гробниц и ворвались внутрь, вынули урны из ниш и разбросали пепел.

Я был удивлен размерами замка Святого Ангела. Что­бы понять, какая это огромная цитадель, нужно затеряться в темных коридорах, пройти по петляющим лестницам и внезапно оказаться в прекрасных покоях, расписанных та­кими же великолепными «гротесками», как Ватиканская библиотека; нужно выйти вдруг во дворик, полный камен­ных пушечных ядер, пройти дорогами часовых, увидеть ам­бразуры, из которых стрелял Челлини. Первым, что при­влекло мое внимание, была шахта лифта эпохи Возрожде­ния. Лифт устроил здесь папа Лев X примерно в 1513 году, чтобы избавить себя от утомительного подъема в папские апартаменты на верхнем этаже. Конечно, лифт приводили в движение вручную. Команды людей, манипулировавшие сложной системой лебедок, тормозов и шкивов, переправ­ляли папу и его кардиналов наверх, дюйм за дюймом. Жаль, что подъемник не сохранился. Возможно, это был самый роскошный лифт из когда-либо существовавших.

Длинный наклонный пандус, часть первоначального мав­золея, петляет и петляет, и в конце концов вы оказываетесь в самом сердце здания, где стены, когда-то облицованные мрамором, состоят из огромных блоков травертина. Здесь и стояла урна с прахом Адриана. Теперь здесь нет ничего, но на ближайшую стену кто-то прикрепил трогательную дощеч­ку со знаменитым «Animula, vagula, blandula»1.

Я читал эту надпись в полутемном переходе, думая уже не о папах и антипапах, но о той гораздо более отдаленной во времени картине: умирающий Адриан, глядящий на Неа­политанский залив. Суть его небольшого стихотворения в том, что душа лишь гостит в человеческом теле и когда-нибудь должна покинуть его и продолжить свое таинствен­ное путешествие, и печаль по этому поводу не решился бы осудить ни один христианский священник. Возможно, это мысль агностика, но не атеиста, и появление здесь этих слов производит большое впечатление: ведь это последнее выс­казывание человека, который изучил все религии, включая христианство, в поисках правды.

 

1 «Душенька летучая чудная» (лат.). — Строка из стихотво­рения императора Адриана (II в. н. э.).

 

На верхнем этаже, где располагаются апартаменты столь же роскошные, как и все апартаменты в Ватикане, я увидел удивительную картину: ванная комната Климента VII, осаж­денного в замке во время разграбления Рима в 1527 году. Кто бы мог подумать, читая отчеты о разрухе и голоде, что у папы была эта роскошная маленькая ванная комнатка, отап­ливаемая горячей водой, циркулирующей в полых стенах, с мраморной ванной. Каждый дюйм этой совершенной рим­ской комнаты: пол, стены и потолок — веселая роспись по штукатурке — все напоминает знаменитую ванну кардинала Биббиены в Ватикане. Рафаэль расписал ее сценами, ко­торые сочли столь непристойными, что комната была зако­лочена на долгие века.

Всякий, кому знаком замок Святого Ангела, думаю, со­гласится со мной, что это одно из самых пугающих зданий в мире. Не нужно быть психически больным или даже просто чувствительным, склонным к фантазиям человеком, чтобы понять — страдания все еще живут в этих коридорах. Вы не удивились бы, если бы, поднимаясь по каменным ступеням в неверном свете, услыхали страшный вопль или, открыв дверь, увидели сцену убийства или пытки. Есть очень кра­сивые комнаты, где можно сидеть и слушать музыку, а в нескольких ярдах от них — подземелье. По крайней мере, в одной из самых веселых комнат есть потайной люк, прова­лившись в который, попадаешь в темницу. По сравнению с замком Святого Ангела Лондонский Тауэр — просто счас­тливое место!

Я подумал об этих страшных женщинах X века: о Тео­доре Старшей и ее еще более ужасной дочери Мароции, которая возводила на престолы и смещала пап и, как ут­верждает Гиббон, возможно, причастна к странному сред­невековому мифу — о папе Иоанне XI. Я вспомнил о ве­ликом папе Григории VII, вынужденном искать убежища в замке Святого Ангела от ярости императора Генриха IV, которого он унизил в Каноссе.

Я видел тюрьму, где держали Беатрис Ченчи перед каз­нью. Хотя современные исследования пролили свет на эту трагедию, Шелли веришь больше, и люди предпочитают думать о ней как о невинной жертве неописуемо подлого отца, которого она убила, чтобы спасти свою честь.

Ее казнили сентябрьским утром, и эшафот был на мос­ту перед замком Святого Ангела. Склонив свою прекрас­ную голову перед топором палача, Беатрис умерла как ро­мантическая героиня и живет в памяти Рима и всего мира как La Bella Cenci.

Еще одно привидение этого замка — папа Александр VI Борджиа. Как-то раз, в Святом 1500 году он стоял на кре­постном валу, глядя, как его обожаемая дочь Лукреция едет через мост Святого Ангела в Латеран, чтобы посетить ве­ликие базилики. Она сидела на низкорослой испанской ло­шади, покрытой богатой попоной; по правую руку ехал ее муж, дон Альфонсо, по левую — одна из придворных дам. За ними следовал капитан папской гвардии Родриго Бор­джиа и эскорт из двухсот дворян и их дам.

Пока она переезжала мост, папа, который при всей своей жестокости был одним из самых чадолюбивых лю­дей в истории, провожал ее глазами, полными обожания. Страстью его жизни было золото, и он стоял и с умилением смотрел на свою золотоволосую дочь, пока она не скрылась из виду.

Как неожиданно было обнаружить в одной из комнат папских апартаментов большое полотно, на котором изоб­ражен «Въезд Якова III Английского в Болонью». Клас­сическая арка; толпа народа; экипажи на заднем плане; на переднем плане женщина указывает своим детям на изгнан­ника Стюарта; кардинал, снявший свой красный головной убор перед королевской особой, приглашающим жестом протягивает руку в сторону арки. На Якове пышный па­рик, голубой шелковый мундир со звездой и орденом Под­вязки, в руке трость. В небольшой группе якобитов — уди­вительной красоты юноша лет четырнадцати, это, вероят­но, Красавец принц Чарли. Жаль, что на картине нет даты. Думаю, она была заказана в те дни, когда Якову оказыва­лись королевские почести при дворе папы и когда счита­лось, что ганноверскую династию нужно сместить. В кон­це концов, когда надежда постепенно иссякла, картина, как и многие другие, перекочевала на чердак, в данном случае на чердак замка Святого Ангела.

Вид с крыши замка — один из самых величественных в Риме. Западнее — собор Святого Петра и длинная узкая стена с тайным ходом, идущая от бастиона замка к Вати­кану; а восточнее — весь Рим, с Тибром, огибающим Мар­сово поле. Незабываемое зрелище.

3

Кто-то представил меня священнику, который полностью соответствовал моему представлению об аббате XVIII века. Он был очарователен, общителен, забавен и явно привык вращаться в самом лучшем обществе. У него было хобби — фотография. Этот общий интерес привлек нас друг к дру­гу, и, должно быть, наблюдавшие, как мы с ним подолгу неторопливо прогуливаемся под деревьями, были бы весь­ма разочарованы, узнав, что мы обсуждаем всего-навсего фокусные расстояния и достоинства проявителей на тон­кослойных эмульсиях.

Надеюсь, что если бы какой-нибудь Веблен стал изу­чать социальные особенности нашего времени, он написал бы о фотографии под заголовком «значительные затраты». Около тридцати лет назад, когда изобрели эти маленькие фотокамеры, любительская фотография считалась очень провинциальным хобби. Во всяком случае, никто не стал бы утверждать, что обладание такой камерой повышает со­циальный статус. Снобы оценили дорогостоящие аппара­ты примерно с того момента, как герцог Виндзорский, принц Уэльский, не постыдился показаться в обществе с одним из них. С тех пор они еще подорожали и стали еще более популярны, а их механические несовершенства вызвали к жизни так много дополнительных приспособлений (все они имелись у моего знакомого священника), что к тому време­ни, когда фотограф наконец выбирал, какой инструмент ему использовать, объект, который он хотел запечатлеть, либо уже исчезал из поля зрения, либо был больше не достоин снимка. Одним из первых фанатиков малоформатной фо­токамеры был Бернард Шоу, и он, говоря о бешеном рас­ходе пленки, которого требует это устройство, замечал, что оно подобно треске, мечущей миллионы икринок, чтобы одна из них выжила и развилась в полноценную особь.

Однажды вечером я писал у себя в комнате. Мне в окно настойчиво постучали. Передо мной стоял мой друг свя­щенник с треножником в одной руке и чемоданчиком в дру­гой. Глаза его горели неподдельным волнением.

— Пойдемте скорее! — воскликнул он. — Нельзя те­рять ни секунды! Замок Святого Ангела горит!

Не имея даже времени спросить, как такое могло слу­читься с этой почтенной громадиной, я выбежал из комна­ты, и мы вдвоем помчались через сад и двор к набережной Тибра. Там я все понял.

По случаю одного из бесчисленных конгрессов, кото­рые вечно проводятся в Риме, в замке Святого Ангела была устроена иллюминация. Он был освещен сотнями желтых огненных брызг. Голубой свет прожекторов заливал фигу­ру архангела Михаила, и все это выглядело так, что мне показалось, будто вернулся XIV век. Бесчисленные све­тильники отбрасывали мерцающие красные блики на весь замок, и он стоял на фоне темного неба, ужасный, угрожа­ющий и в то же самое время странно веселый. Огонь, враг замков, способный пожрать их, теперь был укрощен и одо­машнен и, подобно тигру в цирке, исполнял забавные трю­ки для увеселения Рима.

Священник был полон энтузиазма. Использовать ли ему пяти- или девятимиллиметровые линзы? Какую выдержку поставить? И правильную ли он выбрал позицию? Хотя у него впереди была вся ночь, он вел себя так, как будто ил­люминация может прекратиться в любой момент. Решив, что мы не на том берегу реки, он бросился через мост и уста­новил свой треножник на противоположном берегу. И пра­вильно сделал. Оттуда открывался вид еще более величе­ственный. Можно было себе представить, что какой-ни­будь средневековый папа и император Священной Римской империи вместе пируют в этой крепости в редкий момент мира и согласия.

Я ушел, но несколько часов спустя вернулся посмотреть на замок. Масляные светильники все еще горели, а там, где они погасли, зияли черные дыры.

4

Я сидел в кафе в Трастевере. Кафе было похоже на мно­гие другие кафе в Риме, разве что завсегдатаи бросали друг на друга более внимательные, оценивающие взгляды, от­рываясь на секунду от своих важных дел.

— Если хотите купить золото или бриллианты или если потеряли что-нибудь и хотите вернуть за вознаграждение, но, не задавая никаких вопросов, то вам именно сюда, — сказал мой спутник.

— Золото и бриллианты — здесь?

— Да. И говорят, не знаю, правда это или нет, что все улицы в округе изрыты тоннелями, куда стекается краденое со всего Рима.

Теперь мне уже чудилось нечто зловещее в молодых «Борджиа» с их прилизанными волосами, толпящихся у ко­феварки эспрессо. Великолепный образец убийцы XV века опустил жетон в прорезь телефона-автомата в баре и заго­ворил, певуче и умоляюще, все время жестикулируя сво­бодной рукой. Он наклонялся и раскачивался, ходил туда-сюда, насколько позволяла длина телефонного провода, но однажды, случайно встретившись глазами со своим при­ятелем, вдруг цинично ему подмигнул. Потом положил трубку и присоединился к своим товарищам, характерно, очень по-римски, пожав плечами. Я подумал, что, должно быть, где-нибудь в Риме польщенная женщина сейчас тоже положила трубку.

Как умеют себя подать на людях эти молодые итальян­цы! Это то, я полагаю, что называется far figura, что ело­варь определяет как «поражать своей внешностью, выгля­деть хорошо». Но, пожалуй, имеется в виду нечто более глубокое и важное. Иметь представительный вид, сохра­нять лицо — все это необходимо итальянцу для самоува­жения, и ущемить его самооценку — значит нажить себе врага. Бандиты и головорезы эпохи Возрождения, должно быть, очень хорошо умели far figura: это видно по портре­там того времени: по тому, как они нагло смотрят вам в глаза, как небрежно держат в руке перчатку, как вторая рука, унизанная кольцами, лежит на рукоятке меча. В Тра­стевере быть far figura так же важно, как считаться истин­ным римлянином. Может показаться странным, что кому-то захочется признать свое родство с римской чернью, са­мыми коварными, ненадежными, подлыми людьми в истории, тем не менее жители Трастевере доказывают его дни напролет. Я думаю, что по происхождению они корси­канцы. Самодовольное «noialtri» можно услышать в Риме где угодно, но нигде так часто, как в Трастевере. Это зна­чит «наши», «такие как мы» и произносится с тем же чув­ством удовлетворения, что испанское nos otros. Я спросил как-то одного приятеля, живущего в Риме, о чем, по его мнению, говорят весьма поглощенные беседой мужчины, и он ответил: «О самих себе и о Риме, но в первую очередь, конечно, о себе!» Подойдите к любой компании за столи­ком — и вы непременно услышите эти слова: noialtri и i Ro-mani. Римляне вообще и жители Трастевере в особенно­сти постоянно заняты собой и очень себе интересны.

Однажды, выходя из кафе со своим итальянским зна­комым, я нарвался на вспыльчивую местную жительницу. Это была разбитная, крепкая девица, они с подругой до­гнали нас, и, проходя мимо, девушка сказала подруге, но явно для нас:

— Эти мне иностранцы! Приезжают в Рим посмотреть на дворцы! Почему бы им не взглянуть на мерзкую дыру, в которой мне приходится жить!

— Скорее скажите ей, что мы не прочь посмотреть! — шепнул я приятелю.

Испытывая крайнее неудобство, боясь, вероятно, пока­заться невежливым, мой друг догнал их и сделал, как я про­сил. Услышав вежливое обращение по-итальянски, девица поначалу несколько сникла. Потом презрительно смерила нас взглядом с головы до ног и выдала такое ругательство на жаргоне Трастевере, которое даже мой друг не смог по­нять. Был момент, когда мне показалось, что она собира­ется броситься на нас. Вместо этого она пожала плечами и надменно удалилась. И я пожалел того, кто хоть раз по­пробовал бы поспорить с ней или перехитрить ее.

Однако не весь Трастевере сплошь состоит из бандитов и хамов. Вообще-то, это один из самых интересных райо­нов в Риме. Это островок в петле Тибра. Он соответствует Марсову полю, что находится немного выше на противо­положном берегу. Главная улица Трастевере расходится на множество улочек и переулков, в которых кипит жизнь. Есть переулки, где между домами сушится белье и самые интимные предметы туалета гордо развеваются на ветру, как флаги. Здесь можно увидеть последние следы того пап­ского Рима, которые знали наши предки двести лет назад. Как часто бывает в Риме, начинает казаться, что лица во­круг несовременные, похожие на портреты в картинных га­лереях. Это люди заднего плана: мелкие дворяне, форейто­ры, конюхи, носильщики, всадники. Если раз в год пере­одевать весь Трастевере в средневековые костюмы, как поступают в Сиене, это будет один из самых замечатель­ных спектаклей в Европе.

Хотя и здесь, как везде в Риме, присутствуют шумные «веспы», в Трастевере больше вполне человеческих зву­ков, знакомых Риму Марциала. В тысяче маленьких мас­терских — иные из них находятся в подвалах — работают люди, и, несмотря на занятость, у них всегда находится минута поболтать с соседом. Я встретил одного почтенно­го изобретателя станка для полировки автомобильных зап­частей, который, ошибочно приняв мое ненавязчивое лю­бопытство за истинный интерес к механике, затащил меня в свою темную пещеру и объяснил все детали процесса. «Мне даже из Милана работу присылают!» — с гордос­тью сказал он. Табачная фабрика, которая всегда произво­дила нюхательный табак для пап, все еще работает в Трас­тевере, и вы можете повстречать там сотни маленьких Кар­мен, изготавливающих крепкие сигары и сигареты. Там, где когда-то был сад, стоят теперь печи горшечника, а в ближайшем сарае сушатся сотни горшков и тарелок, толь­ко что снятых с гончарного круга и, без сомнения, изготов­ленных из той самой ватиканской глины, которая упомина­лось еще в античные времена.

Веселый и праздничный вид придают Трастевере мага­зины, торгующие confetti, засахаренным миндалем, пода­ющимся на свадьбах, а иногда его разбрасывают перед сча­стливой парой, как в древности разбрасывали орехи. По­всюду миски не только с обычным розовым и белым миндалем, но также с зеленым, красным, и бледно-голу­бым. Жители Трастевере любят жениться и выходить за­муж за своих, и, когда играют свадьбу, семья радостно вле­зает в долги, чтобы с помпой отправить сына или дочь в нелегкое плавание по волнам семейной жизни.

В прошлом столетии Огастес Хэйр сказал, что убий­ство в его время, хоть и являлось менее распространенным преступлением в Риме, чем в Англии, в Трастевере совер­шалось чаще, чем где-либо, и он относил это за счет «по­стоянно взвинченного состояния, в котором жители Трас­тевере пребывают, играя в свои национальные игры, осо­бенно в мору».

Сейчас эта игра запрещена законом, но я много раз ви­дел, как в нее играют. Она заключается всего лишь в отга­дывании, сколько пальцев внезапно поднимет ваш оппо­нент. В древнем Рим эта игра называлась «Micare digitis», «мельканье пальцами». Можно завернуть за угол и вдруг наткнуться на группу молодых людей, которые стоят круж­ком и играют в мору. Все происходит очень быстро, они громко кричат и великолепно жестикулируют. При появ­лении постороннего игра сразу прекращается, и иногда иг­роки мгновенно исчезают за углом.

Один из самых замечательных видов Трастевере — Пьяцца Сан-Калисто, где старый фонтан выбрасывает сноп воды перед церковью Святой Марии в Трастевере, первой церковью, как считают, посвященной Святой Деве. С од­ной стороны, в углу площади, находится старый дворец Сан-Калисто, то есть, практически, он не в Риме, а в Ва­тикане. Это одно из нескольких зданий, принадлежащих Святому Престолу, которым Латеранским соглашением га­рантирована экстерриториальность.

Я подумал, что фасад церкви Святой Марии, сверка­ющий мозаикой, — прекрасная память о первом соборе Свя­того Петра. Если бы вы в те времена пересекли огромный атриум церкви Константина, то здание, к фасаду которого вы вышли бы, наверно, выглядело бы именно так. Действи­тельно, если кто хочет представить себе, каким был первый собор Святого Петра, пусть он изучит атриум Сан-Климен­те, осмотрит снаружи церковь Санта-Мария-ин-Трастеве­ре, и внутри — собор Святого Павла «за стенами».

Я вышел на пыльную площадь с маленьким веселым фруктовым рынком. Чудесная девушка продавала вино­град. Я подошел купить немного, меня тут же обругали, и несколько разгневанных мужчин стали надвигаться на меня с разных сторон. Я удивленно огляделся и понял, что за­брел на съемочную площадку! Такое может случиться с каж­дым в Риме. Дворцы, мосты, уличные рынки в то или иное время все являются декорациями фильмов. Подъезжает пара вагончиков. Осветители ставят свет, операторы — свои треножники с камерами, актеры небрежно входят в кадр. Римляне даже не всегда останавливаются поглазеть на съемки. Я извинился перед режиссером и, чувствуя себя круглым дураком, нырнул под арку. Там передо мной пред­стала мирная и прекрасная картина — дворик церкви Свя­той Цецилии в Трастевере.

Три францисканских монаха беседовали у мраморного фонтана. За ними возвышался высокий, красивой формы римский кантарус белого мрамора, должно быть, попавший сюда из каких-нибудь древних терм, и из его изящного ус­тья бил небольшой фонтанчик воды, а другая струя стекала из «тела» сосуда в мраморную чашу. На заднем плане была церковная паперть, поддерживаемая колоннами африкан­ского мрамора. Один из братьев, сошедшихся у фонтана, был римским жителем, двое других — паломниками. И все трое были бельгийцами. Они только что вышли из ближайшей церкви, Сан-Франческо-а-Рипа, стоящей в ограде мона­стыря, где останавливался святой Франциск в 1219 году, ког­да приезжал в Рим попросить у папы благословения на ос­нование нового ордена. Монахи ни о чем другом, кроме как о посещении этой церкви, и говорить не могли. Им даже довелось помолиться в келье святого Франциска!

Знаменитая фигура святой Цецилии, изваянная Мадер-ной, находится ниже алтаря церкви. Святая предстает пе­ред нами такой, какой ее увидели открывшие гробницу в XVI веке. Это копия той статуи, которую я видел в ката­комбах святого Каликста. Под церковью я увидел и па­рильню, где святую заперли ее гонители. Свинцовые тру­бы все еще пронизывают кирпичную кладку.

Рядом с дверью церкви — могила англичанина, карди­нала Адама Истона из Хертфорда. Он был настоятелем церкви Святой Цецилии в период правления Ричарда II и умер в 1397 году. Меня взволновала эта тонкая ниточка связи между Трастевере и чистеньким маленьким англий­ским городком, и, как только выдалась минута, я отправился в великолепную библиотеку Британской школы в Риме, что­бы выяснить, как случилось, что Адам Истон умер так да­леко от дома. Это оказалась странная и дикая история.

Когда папы вернулись в Рим из Авиньона, священная коллегия состояла почти полностью из французов, и ко­роль Франции рассчитывал прибрать папство к рукам. Гри­горий XI, вернувшийся в Рим с помощью святой Екатери­ны Сиенской, скончался в 1378 году. Кардиналы собра­лись, чтобы выбрать ему преемника. Кровожадная римская толпа призывала выбрать римлянина, а не француза и даже протыкала, стуча копьями, половицы комнаты, где заседал Конклав. Испуганные кардиналы выбрали неаполитанца, Бартоломью Пригнано, архиепископа Бари, который, как они надеялись, стал бы послушно исполнять их волю. Вме­сто этого Урбан VI, как он пожелал называться, оказался настоящим зверем и начал реформы с самих кардиналов. Он был груб, неистов и в высшей степени бестактен, а не­которые католические историки даже считали его немного сумасшедшим. Но я не думаю, что он действительно был безумен, и сейчас приведу все свои резоны.

Ненавидя папу, которого они избрали, большинство кар­диналов бежали из Рима и выбрали антипапу, Климен­та VII; затем началась гражданская война между Урбаном и Климентом. Европа разделилась. Франция, конечно, была на стороне Климента, Англия — на стороне Урбана.

Те кардиналы, которым не удалось бежать, и среди них Адам Истон из Хертфорда, попали к Урбану в плен, и это был единственный случай в истории, когда папа остался один, вообще без кардиналов. Будучи осажден в своем зам­ке, яростный понтифик регулярно появлялся у окна триж­ды в день с колокольчиком, книгой и свечой, чтобы пре­дать анафеме своих врагов. Затем он приговорил к смерти всех кардиналов, злоумышлявших против него, за исклю­чением Адама Истона, которого пощадили