Глава вторая. С Капитолийского холма в тишину садов

Капитолийский холм. — Трагедия Риенцо. — Санта-Мария-ин-Арачели. — Санто Бамбино. —Дипломати­ческая вечеринка. — Американский Рим. — Сады Бор­гезе и Пинчьо.

1

Мне кажется, Капитолийский холм — это одно из са­мых совершенных мест в Риме. Приподнятое над городской суетой, не затронутое конфликтом между новым и старым. Туда по-прежнему проходят через ворота XVI столетия, а вся красота этого века навечно застыла в изысканных, пер­сикового цвета зданиях, ограничивающих площадь с трех сторон. В центре — Марк Аврелий со своими кудрями и как будто только что подстриженной и надушенной боро­дой, верхом на бронзовом коне, на котором все еще сохра­нились остатки позолоты, точно он только что, а не много веков назад, выехал на утреннюю прогулку. Во всех горо­дах есть такие места — какая-нибудь церковь или сад, куда можно прийти, как в святилище, в минуту счастья или скор­би; и, несмотря на ее великую и бурную историю, площадь Капитолия — это для меня как раз такое место. Столетия лижут ее края и откатываются от нее крутыми волнами, и скала Капитолия, на которой застыл философ на золотом коне, высится над потоком Времени.

Это невысокий холм, около ста шестидесяти футов, с акрополем, на вершине которого римляне, за шесть столе­тий до Рождества Христова, построили величайший храм мира — храм Юпитера Капитолийского. В своей перво­начальной ипостаси Юпитер был примитивным этрусским персонажем, и чтобы придать его лику пунцовый цвет, его раз в год красили красной краской — minium. Когда ка­кой-нибудь цезарь или военачальник праздновал победу, он выезжал, одетый Юпитером, с раскрашенным лицом, в колеснице, запряженной непременно белыми, как кони Юпитера, лошадьми; и процессия всегда заканчивалась на Капитолийском холме, где триумфатор приносил жертву богу. В более поздние, имперские времена примитивный крас­нолицый бог был заменен золотой статуей. Черепица на кры­ше храма — золотая, двери тоже, а порог — бронзовый, так что здание сияло в солнечном свете над Форумом.

По правую руку от Капитолийского холма, отделенная от него в древние времена узкой полосой болота, — длин­ная гряда Палатинского холма, где цезари строили свои дворцы. А в долине между этими двумя холмами находил­ся древний Форум. Главная улица Форума называется Виа Сакра — Священная дорога. Она считалась священной, потому что вела мимо храма Весты, дома верховного жре­ца, понтифика максимуса, к храму Юпитера на Капито­лийском холме. Итак, Форум смотрел на Капитолий снизу вверх, в то время как Капитолий взирал сверху вниз на сер­дце Римского мира, этот центр цивилизации, куда вели все дороги и где все дороги начинались.

Существует легенда, что во время раскопок первого хра­ма Юпитера была найдена человеческая голова, которая, как решили, принадлежала мифическому герою по имени Толлий. Авгуры истолковали находку как знак того, что однажды Рим станет главой (caput) всего мира. И тогда холм назвали Capitolium (capite Toll) — «голова Толия», так появилось слово Капитолий, которое используется сей­час во многих государствах, прежде всего в Вашингтоне, где так называют место заседаний парламента. Соседний холм, Палатин, дал Европе слово «дворец» — palatium. Еще одно слово повседневного употребления родилось на Капитолии, где рядом с храмом Юпитера стоял храм его жены, Юноны — Juno Moneta. Так как римский монет­ный двор находился именно в этом храме, то слово Moneta перешло в европейские языки в формах money, monnaie, moneda, munt и mtinze. Храмы разрушились и исчезли с лица земли, но слова, зародившиеся на этих римских хол­мах, до сих пор на устах у всех.

Капитолийский холм — это еще и символ. Во времена Древнего Рима подход к нему был через Форум, и великие храмы Юпитера и Юноны и все остальные строения фаса­дами смотрели на Форум, повернувшись спиной к совре­менному Риму. Но потом наступили столетия упадка. Фо­рум умер, превратился в руины, самого Юпитера едва пом­нили. Его великий храм разрушился на куски и рассыпался по склону холма. Жизнь затеплилась здесь снова, когда в раннем Средневековье на месте бывшего храма Юноны построили церковь, посвященную Деве Марии, а непода­леку от бывшего храма Юпитера воздвигли укрепленный дворец магистрата. Он смотрел уже не на старый, умер­ший мир, а на новый. И главное, история сделала потряса­ющий по своему изяществу жест: оба здания были обра­щены к собору Святого Петра.

Всякий раз, поднимаясь на Капитолий, я нахожу новые поводы для восхищения. Во-первых, лестницы-двойняшки, ведущие на холм. Возможно, красота и очарование римских фонтанов, столь восхваляемых всеми, затмили грациозность и необычность римских лестниц. Редкий день я не останав­ливался, чтобы задуматься о том, как прекрасно устроен ка­кой-нибудь обыкновенный лестничный пролет, ступени, отшлифованные подошвами тысяч пешеходов, которые все­гда воспринимали их как нечто само собой разумеющееся. Воспользовавшись волнистостью здешнего рельефа, архи­текторы Возрождения не упустили возможности создать величайшее разнообразие ступеней: если Испанская лест­ница — воплощение искусства строить ступени, то две лест­ницы, ведущие к вершине Капитолия, — великолепный пример хороших манер в архитектуре. Эти два пролета идут бок о бок, при том, что их разделяют два столетия. Крутые мраморные ступени — их сто двадцать четыре, — веду­щие к церкви Санта-Мария-ин-Арачели, были построены в XIV веке — как попытка задобрить Деву Марию во вре­мена эпидемии Черной смерти. Они были доставлены с Квиринальского холма и когда-то вели к великому храму, построенному Аврелианом, — храму Солнца. До эпохи Возрождения это были единственные ступени, ведущие на Капитолий, и если вы взглянете на них, а еще лучше, по ним подниметесь, они скажут вам, что были устроены для крепких римских икр. Первое, что вы узнаете о древних римлянах, прогулявшись по Риму, — это то, что они пре­зирали лестницы, по которым легко подниматься. Вскараб­каться по лестнице, ведущей к церкви Санта-Мария-ин-Арачели, тяжелее, чем преодолеть сотни мелких ступенек времен Возрождения. Когда архитекторы создавали пло­щадь на Капитолии, они столкнулись с проблемой — сде­лать подъем, который был бы достоин уже существовав­шего древнего пролета и в то же время не соперничал бы с ним. Итак, они сделали не лестничный марш, а что-то вро­де пологого пандуса, он начинается рядом с более древни­ми ступенями, имеет небольшой уклон и легко и изящно ведет к вершине. Что-то в этом есть от вежливости моло­дого человека, пропускающего старших вперед.

Значительный разворот римской мраморной лестницы влево, как я уже сказал, — испытание для икроножных мышц, и мне приходилось видеть старинные гравюры, на которых женщины преодолевают лестницу на коленях. Они делали это, умоляя Деву Марию уладить их домашние не­урядицы, прося Царицу Небесную дать им мужа или ре­бенка. Любопытно отметить, что здесь постепенно проис­ходила довольно необычная религиозная трансформация: люди поднимались к храму, когда-то посвященному язы­ческой Царице Небес, Юноне, богине, которая занималась делами женщин от рождения до смерти. Без сомнения, жен­щины древнего мира обращались к Юноне с теми же просьбами, с какими идут сегодня к Пресвятой Деве.

Хоть мне и случалось несколько раз преодолеть эту лест­ницу, но все же я предпочитаю более милосердную Кор­донату. На самом верху, на балюстраде, стоят Кастор и Поллукс, и не в доспехах, а почти обнаженные, давая по­нять всю странность своего происхождения причудливой формы маленькими шапочками, представляющими собой по­ловинки лебединого яйца, ведь их матерью была Леда. Итак, передо мною на коне восседал Марк Аврелий, а за ним стоял Дворец сенаторов (палаццо Сенаторе), и белые статуи на его крыше четко вырисовывались на фоне рим­ского неба. Слева от императора — Капитолийский музей, а справа — Дворец консерваторов (палаццо деи Консерва­торе); оба здания сейчас хранят прекраснейшие сокровища Древнего Рима.

Всякому, кто коллекционировал римские монеты, этот запомнившийся на всю жизнь портрет кудрявого и боро­датого императора кажется чудесным. Он напоминает вам старого друга. В сознании вашем эхом звучит его голос: «Вот путь к совершенству — проживать каждый новый день, как последний, не впадая ни в горячку, ни в спячку и не пытаясь играть роль». А в другой его максиме не содер­жится ли предчувствие грядущего христианства: «Если кто причиняет тебе зло, сразу же постарайся посмотреть на все с его точки зрения, независимо от того, плоха она или хо­роша. Как только ты поймешь его, тебе станет жаль его, ты не будешь больше удивляться его поступку, ни сердиться на него». И все же не Марк Аврелий, а Траян стал един­ственным римским императором — почетным христиани­ном, единственным некрещеным христианином в истории. И святой Григорий Великий, тронутый состраданием Тра-яна к беднякам и вдовам, попросил Бога открыть врата христианского рая для этого доброго и милосердного языч­ника. И Господь, не очень-то охотно, надо полагать, ото­звался все-таки на молитву святого Григория, но поставил условием, чтобы святой впредь не злоупотреблял его сни­сходительностью, обращаясь с подобными просьбами. Про­блема некрещеного христианина волновала Средневековье, пока святой Фома Аквинский не урегулировал этот вопрос, объяснив, что Траян явился после смерти и достаточно на­долго, чтобы его успели окрестить; так что все в порядке. Глядя на философа, я подумал, что все же, пожалуй, было бы легче сделать христианина из него, а не из Траяна. «Что бы кто ни говорил и ни делал, — писал Марк Аврелий, — мой долг — быть добрым». И мне нравится думать, что в Колизей он всегда шел, испытывая большую неловкость, и очень раздражал остальных зрителей, просматривая и под­писывая документы во время кровавых игрищ. По иронии судьбы, он обязан сохранением своей бронзовой конной статуи на улице Рима великолепной ошибке раннего хрис­тианского мира: его перепутали с Константином Великим.

 

Эта совершенная пьяцца была задумана Микеландже­ло, хотя и завершена его последователями. Это он перенес Марка Аврелия с Латерана, где тот стоял пятьсот лет, и поставил его на постамент, сделанный из колонны храма Кастора и Поллукса; и вот он едет на коне, прототип всех бронзовых всадников, которые с того времени пришпори­вают своих коней на улицах и площадях мира. Микеланд­жело обязаны своим существованием и те прекрасные сту­пени, которые, изгибаясь, слева и справа подводят к глав­ному входу во Дворец сенаторов, где сейчас римский му­ниципалитет.

С этим зданием у меня связаны необыкновенные и сча­стливые воспоминания. Многие годы тому назад я побы­вал здесь на балу. Бал давали по случаю женитьбы бывше­го короля Умберто на бельгийской принцессе Мари Жозе в январе 1930 года. Я вспоминаю путешествие из Парижа в Рим в одном вагоне с молодым человеком, при чьей ко­ронации в качестве короля Георга VI я присутствовал^ Ве­стминстерском аббатстве семь лет спустя. Он, герцог Йорк­ский, представлял на этой свадьбе своего отца, Георга V.

Рим волновался, по улицам бродили группы крестьян со всей Италии в национальных костюмах, некоторые били в барабаны и играли на дудках; другие, приехавшие из Аб­руцци, в штанах из овечьей кожи, играли на мелодичных piffero 1, более похожих на ирландские свирели, пастушьи, как мне говорили.

Мне как корреспонденту иностранной газеты предоста­вили место в Королевской капелле Квиринальского двор­ца, откуда я наблюдал торжественное свадебное шествие к алтарю. Именно тогда я впервые увидел Муссолини. Он мрачно плыл в сверкающей процессии с выражением хоро­шо рассчитанной брутальности на лице. И я, помню, поду­мал, что у него профиль поздних императоров, Диоклетиа­на или Иовиана.

Вечером губернатор Рима давал бал на Капитолии, на который были приглашены все первые красавицы Рима, а также носители всех мундиров, кавалеры всех орденов и наград в Европе. Пока гости стекались по древним лестни­цам и заполняли обширные приемные, поражавшие свои­ми гобеленами и сверкающие хрустальными люстрами, я Думал, какая фантастическая декорация для столь блестя­щей ассамблеи — Дворец сенаторов.

 

1 Пифферо, род свирели, дудка (ит.).

 

Когда пробило полночь, мы собрались у окон, чтобы по­смотреть на Форум в лучах прожекторов и на процессию людей в белых одеждах, медленно приближавшихся по Виа Сакра. Это шествие, устроенное в честь свадьбы, наруши­ло тишину ночи звуками флейт, чтобы потом растворить­ся, подобно призраку, в темных руинах.

Один профессор повел меня как-то в кладовые под двор­цом, где стены сложены из массивных блоков peperino 1, за­зоры между которыми столь узки, что в них едва можно про­сунуть ноготь. Они были сложены каменщиками за несколько столетий до Рождества Христова. Мы говорили о более ран­нем дворце, который Микеланджело снес, чтобы освободить место для нынешнего. Оба дворца были построены на ог­ромных руинах римского Табулярия, Государственного ар­хива, где на бронзовых дощечках хранились записи обо всем, что произошло в Риме. Я, помню, подумал, что все это на­поминает последний акт «Аиды». Неясные звуки музыки едва доносились до нас, пока мы обследовали эти залы, по­хожие на гробницы, и видели перед собой каменные лестни­цы, ведущие вниз, казалось, в самое сердце Капитолийско­го холма. Мы обсуждали Риенцо, самую впечатляющую и фантастическую фигуру в истории прежнего дворца, но ни одному из нас и в голову не пришло — действительно, это было бы оскорблением величества — задуматься о том, что диктатор, вокруг которого все вращалось тогда, напоминал знаменитого трибуна. Мне кажется, что Риенцо и Муссо­лини необыкновенно похожи: их судьбы — смесь блестя­щих идей и обусловленных их человеческими качествами провалов. И та же театральность, склонность к красивым жестам. Это сходство заставило меня еще раз с интересом проследить жизненный путь Риенцо.

 

1 Серый вулканический туф (ит.).

 

Еще сравнительно недавно Муссолини казался чисто современным феноменом, но в действительности он представлял собой хорошо известный исторический тип, и его ужасная смерть доказывает лишний раз, что разъяренная итальянская толпа может быть в XX веке не менее дикой, чем была в XIV.

2

Странно, что Голливуд не состряпал одного из своих до­рогостоящих исторических soufflé 1 из времен Риенцо. Пап­ская область, как верил весь мир, стала собственностью Франции, и папы оставили Рим, предпочтя приятное Авинь­онское «заточение». Рим превратился в бескрайнее риста­лище для необузданных баронов. В излучине Тибра теперь толпились башни красного кирпича, это был город воору­женных банд, кланов Колонна и Орсини, между которыми непрерывно происходили стычки, город грабежей, убийств и всяческого беззакония; он снова облачился в наряд тра­гической нищеты, который уже надевал за несколько ве­ков до того, когда, покинутый Восточными императорами, сделался добычей варваров.

 

1 Суфле (фр.).

 

В этом Риме начала XIV столетия, в 1313 году, и родил­ся Кола ди Риенцо. Там и вырос этот мальчик из небогатой семьи, сын содержателя таверны. Он выучил латынь и бро­дил среди руин, расшифровывая надписи и созерцая былую славу Рима. Как странно, что эта его мечта о Риме смогла воспламенить сердца людей во времена, когда в жителях города уже не осталось и капли древнеримской крови. Ри­енцо, грезивший среди развалин, воображал себя Цезарем, ведущим разрушенный город в новую эру славы. Он был красив, одержим и владел даром убеждения.

Это было время Петрарки. Над Италией всходила заря Возрождения, и очень возможно, что Риенцо присутство­вал при увенчании Петрарки лавровым венком на Капитолии. Так начиналось это диковинное сосуществование ис­кусства и литературы с убийствами, поджогами, изнасило­ваниями, мародерством, которые стали столь распростра­нены чуть позже. Какая странная картина, не правда ли: дикие хозяева Рима сошлись у Капитолия, чтобы отдать дань первому современному ученому мужу.

В возрасте тридцати лет Риенцо был отправлен с мис­сией в Авиньон, поздравить папу Климента VI с избрани­ем и попросить его от имени содержателей гостиниц, кото­рые составляли теперь большую часть римского населения, вернуться в Рим. Папе так понравился красноречивый по­сланец, что он задержал его при себе на год. По возвраще­нии в Рим Риенцо ясно увидел свой путь. Он безгранично верил в свою звезду. Знать смеялась над ним. Стало при­нято приглашать его на обед, чтобы послушать его забав­ные проповеди и угрозы. Но все это время он тайно соби­рал граждан Рима, призывая их не жалеть сил для того дня, когда власть знати будет свергнута и придет Вuono Stato, как он это называл, — «доброе государство», в котором будут править закон, порядок и мир. Он смотрел даже даль­ше, предвидя объединенную Италию — эта мечта осуще­ствилась лишь в 1870 году.

Риенцо был прирожденный пропагандист. Так, напри­мер, он подговорил художников ночью украсить стены Рима аллегорическими изображениями Веры и Надежды, оси­ротевшего, плачущего города, разгневанных апостолов, а также новым политическим символом — изображением то­нущего корабля. Утром Рим проснется, думал он, увидит эти рисунки и проникнется мечтой о грядущей революции. После двух лет подготовки Риенцо предпринял свой «по­ход на Рим».

Утром 20 мая 1347 года капитолийский колокол пробил stormo 1 и сбежались жители. Риенцо и его сподвижники провели ночь в соседней церкви и теперь вышли к народу. Риенцо был в доспехах, с непокрытой головой, впереди его отряда несли знамена Свободы и Справедливости. Он хо­рошо выбрал момент: Колонны и других представителей знати не было в Риме. Поддерживаемый народным энту­зиазмом, его голос победоносно звенел, провозглашая за­коны «доброго государства»: убийцы должны быть казне­ны; все юридические дела рассмотрены в течение пятнад­цати дней; ни один дом не может быть разрушен без разрешения властей; каждый район Рима должен иметь свою гвардию; у берега надо постоянно держать корабль для охраны торгующих купцов; мосты, замки, крепости — все это не баронам, а народу; дороги будут безопасными, потому что всех грабителей переловят; и еще много-много столь же прекрасных правил. Единогласно Риенцо полу­чил верховную власть и титул трибуна и освободителя Рим­ской республики.

 

1 Битва, штурм (ит.).

 

Те, кто помнит марш Муссолини по Риму и последую­щие годы, подтвердят, что ничто не произвело на населе­ние столь сильного впечатления, как то, что он заставил поезда ходить строго по расписанию и распорядился поза­ботиться о чистоте улиц. Реформы Риенцо примерно так же подействовали на современников. Менее чем через ме­сяц он написал удивленному понтифику, что дороги безо­пасны, что в Риме наконец можно спокойно жить. Совре­менник сообщает, что «леса возвеселились, потому что в них не стало больше грабителей. Волы начали пахать. Пи­лигримы вновь потянулись к святыням, купцы ездят туда-сюда по своим торговым делам. Горе и ужас тиранам, а добрым людям, освобожденным от бремени рабства, — радость». Старому Стефану Колонна, который, прослы­шав о победе Риенцо, помчался было обратно в Рим, угро­жая «выбросить этого дурака из окна Капитолия», при­шлось уносить ноги, а знать, которая прежде потешалась над Риенцо, была вынуждена присягнуть ему на верность.

Так началось это царствование, продлившееся семь меся­цев. Риенцо проявил себя блестящим сенатором, но никуда не годным цезарем. Как и его последователя, поставивше­го местные нужды выше мировых проблем, его сгубили собственные капризы и причуды.

Его тщеславие и склонность к театральным эффектам были огромны. Он скакал по Риму, одетый в желтые и зе­леные шелка, подбитые горностаем, сжимая в руке сталь­ной скипетр с навершием в виде позолоченного серебряно­го яблока с заключенным в нем фрагментом Святого Кре­ста. Однажды он решил посвятить себя в рыцари.

В баптистерии Латерана есть базальтовая купель, в ко­торой, как ошибочно считается, был крещен Константин Великий. Риенцо провел ночь в баптистерии и совершил очистительное омовение в купели. Наутро толпа увидела, как он прогуливается по балкону Латеранского дворца, об­лаченный в пурпур, с золотыми рыцарскими шпорами на ногах. Протрубили трубы, и он обратился к толпе с балко­на. Воображение может перенести нас и на шесть веков вперед, на балкон палаццо Венеция. Это был уже не голос градоначальника — то был глас императора. Когда Риен­цо обратился к папе, призывая его вернуться в Рим, пугли­вые протесты папского викария потерялись в барабанной дроби. Он заявил свое право избирать германского импе­ратора — право, как он сказал, принадлежащее народу Рима. Он повелел всем, кто с ним не согласен, предстать перед ним и изложить причины своего несогласия под стра­хом навлечь на себя высочайшее неудовольствие. Ночью был большой пир. Из ноздрей лошади Марка Аврелия били фонтаны вина.

Риенцо сам составил план церемонии своей коронации. Высокие сановники Церкви возлагали на его голову один за другим символические венки из плюща, лавра, мирта, трав, собранных под аркой Константина, и после того, как каждый венок касался его головы, нищий, стоящий за тро­ном, забирал его и нанизывал на меч. За всеми этими сим­волами скрывалась одна идея. Риенцо пригласил предста­вителей итальянских городов на коронацию и теперь скре­пил их союз с Римом золотыми кольцами. Итак, этот им­ператор речей и спектаклей был первым, кто предвидел объединенную Италию. Но какой же он был шарлатан! Его жизнь — сплошные представления и антракты. Перед тем как принять папского легата, чтобы отчитать его и призвать к порядку, Риенцо отправился в ризницу собора Святого Петра и взял там далматик, которые римские императоры надевали на коронацию.

Его закат был ускорен бездарной драмой, в которой, как всегда, он назначил себя на главную роль. На пиру Риенцо вдруг арестовал всю римскую знать. Он послал к ним ис­поведников со Святыми Дарами, а утром их всех отвели в зал, чтобы казнить. Когда они появились перед ним, при­чем многие на коленях умоляли его даровать им жизнь, Риенцо спустился со своей трибуны и произнес речь о спо­собности прощать, как одной из главных добродетелей, после чего... пригласил их всех на обед! Они ушли, возне­навидев его и поклявшись отомстить.

Между знатью и простыми горожанами скоро началась открытая война, а мысль о том, чтобы облачиться в доспе­хи с какой-нибудь иной целью, кроме участия в процессии, повергала Риенцо в дрожь. Однако, трепеща от страха, он отправился на битву. В бою у ворот Сан-Лоренцо, под про­ливным дождем, где множество знатных римлян было уби­то, горожане, скорее благодаря сопутствовавшей им удаче, нежели искусству, победили. Риенцо теперь возомнил себя паладином. Он торжественно освятил свой меч на алтаре церкви Санта-Мария-ин-Арачели. Папа, оскорбленный таким самомнением, приказал людям оставить его, и те, пос­ле того как семь месяцев вынуждены были вести жизнь комедиантов, были склонны сделать это. Поняв, что спек­такль закончен, Риенцо воскликнул: «Ныне, в седьмой ме­сяц, я изгнан из своих владений!», — и укрылся в замке Святого Ангела. Новость о его отречении распространи­лась по озадаченному городу — ведь никакого мятежа не было. Сквозь удивленную толпу перед крепостью протис­нулся стройный молодой монах. Это была верная жена Риенцо, которая, переодевшись, пробиралась к нему.

Риенцо прожил еще семь лет, некоторые считают, что в Абруцци, среди отшельников и провидцев. Утешители обе­щали ему новое царство славы и почета. В один прекрасный день он исчез с гор и отправился в Прагу к императору Свя­щенной Римской империи, который немедленно передал его папе в Авиньоне. Климент VI умер, и его место занял Ин­нокентий VI, который решил с помощью Риенцо покончить с затянувшейся анархией в Риме. Папа испробовал старое испытанное средство. Итак, Риенцо, снова великолепно ра­зодетый, был отправлен в Рим с войсками папы. Люди по­мнили представления, которые устраивал им их трибун, и с радостью устремились ему навстречу. Однако вместо роман­тического Риенцо они увидели толстого грубого человека. Один из знавших его раньше людей писал: «У него пузо, как бочка, а вид самодовольный, как у аббата Асинико, у него полнокровие, красное лицо, длинная борода. Его физионо­мия изменилась, глаза как будто воспалились, иногда нали­ваются кровью». Это в самом деле был финал драмы. Мог ли старый премьер вернуться на сцену?

Теперь он был другим человеком. Судьба дала ему еще один шанс. «У него не было денег, чтобы заплатить солда­там, — пишет биограф. — Он ограничивал себя во всех расходах; даже мелочь — на нужды армии. Такого чело­века свет не видывал; он один взял на себя заботы обо всех римлянах... Он отдавал приказы и все устраивал, опреде­лял время нападения, и сколько людей захватить, и куда послать шпионов. Этому конца не было». Он даже сделал­ся храбр. Риенцо-комедиант стал человеком действия; но «в делах людей прилив есть и отлив»1, а Риенцо этого не учел. Было слишком поздно. Римляне хотели еще зрелищ.

 

1 У. Шекспир. «Юлий Цезарь». Перевод М. Зенкевича.

 

Им не нравился этот странный суровый Риенцо, который взимал с них налоги вместо того, чтобы произносить речи. Им хотелось фанфар и шествий; а вместо этого они полу­чили новые налоги на соль и вино и воинскую повинность. В юности Риенцо часто бывал пьян от власти и славы; те­перь, достигнув среднего возраста и став настоящим пья­ницей, он смотрел на все более трезво. Римлянам хотелось отшатнуться от него, так он был энергичен и настолько скло­нен требовать от них жертв. Теперь, когда он наконец-то получил возможность воплотить в жизнь мечту о Buono Stato, его последователи больше не хотели этого. Однаж­ды утром, когда он лежал в постели во Дворце сенаторов на Капитолии, только что «умывшись греческим вином», как биограф описывает его завтрак, он услышал дикие крики толпы, кричащей «Смерть предателю!» В прежние време­на Риенцо вызвал бы стражу; но, кажется, теперь он нако­нец-то проникся духом Древнего Рима. Облачившись в доспехи и взяв в руку знамя Рима, он вышел, чтобы гово­рить с толпой. Его не стали слушать. Он вернулся во дво­рец и обнаружил, что остался в нем один. Вскоре он почув­ствовал, что где-то горит, и понял, что толпа подожгла глав­ные ворота. У него оставалась лишь одна возможность: храбро умереть. Но он не воспользовался этим шансом. Связав простыни, он спустился по ним во двор, предвари­тельно избавившись от бороды и накинув какие-то тряпки поверх своего пышного одеяния. Риенцо смешался с тол­пой, присоединившись к крикам: «Смерть предателю!», но кто-то, разглядев золотые браслеты под лохмотьями, уз­нал его. Толпа проволокла его к подножию высокой лест­ницы церкви Святой Марии-ин-Арачели, где в те времена казнили преступников, и там он стоял около часа, потому что никто не мог решиться убить его. Его лицо было «чер­но, как печь», он был в зеленых шелках и пурпурных чул­ках барона. Так он и стоял, скрестив руки, пока наконец человек по имени Чекко дель Веккио не взял меч и не прон­зил его. Риенцо выволокли за ноги на Сан Марчелло, где он висел потом вниз головой два дня и две ночи. На третий день тело притащили на площадь перед мавзолеем Августа и сожгли с грудой чертополоха.

Если вы, поднимаясь на Капитолий, взглянете с Кор­донаты в небольшую ложбинку слева, вы увидите неболь­ших размеров статую человека в монашеской одежде. Так Рим нехотя отдает должное тому, кто в каком-то смысле опередил время.

3

От Дворца сенаторов открывается один из величайших видов Рима. Внизу лежит Форум, он тянется от арки Септимия Севера до арки Тита, за которой — Колизей. Он совершенно мертв, как после бомбежки. Туристы, сную­щие среди руин со своими картами, напоминают людей, пы­тающихся отыскать засыпанных заживо. Приходящий сюда сегодня, к сожалению, не может погрузиться в романти­ческие размышления, как его предки, потому что для нас упадок цивилизации не является чем-то давним и романти­ческим, предметом для неторопливых размышлений. За­щищенные твердой уверенностью в том, что мир становит­ся все лучше и лучше, наши предки могли позволить себе роскошь чудесно и поэтично морализировать среди руин; мы же вместо этого рыдали на развалинах. Если вообра­жение викторианцев лишь приятно щекотала фантазия Маколея: что, мол, новозеландец однажды сделает набро­сок развалин лондонского собора Святого Павла, то наше­му поколению выпало подумать о том, как себя защитить. Я смотрел на распростертый подо мною Рим, Рим, по ко­торому ходил Цезарь, в котором произносил свои речи Цицерон, где Плиний Младший утомлял своих друзей ли­тературными трапезами, где прогуливались Гораций с Ме­ценатом, где Клавдий снискал имя воина лишь после того, как захватил Британию, где Нерон в действительности не играл на скрипке и не пел, и где Веспасиан навел порядок в имперских делах муштрой и дисциплиной.

Эта удачная точка обзора за Дворцом сенаторов пример­но соответствует месту, где Форум переходит в Clivus Capitolinus 1, и путешественники, посещавшие Древний Рим, плелись сюда, сбивая ноги, подобно нынешним туристам, чтобы посмотреть на великие храмы и взглянуть вниз, на центр мира, с его частым пульсом, звуками и красками. Пе­ред каждым значительным событием жрецы и авгуры под­нимались по этой дороге попросить покровительства; по ней же проходил победоносный военачальник, и лавровый венок покоился над его обветренным загорелым лицом, и это была вершина его триумфа. Когда процессия достигала подножия Капитолия, пленных должны были казнить, и в тот самый момент, когда в тюрьме, внизу, их душили или отсекали им голову топором, военачальник-триумфатор наверху, в храме Юпитера, накрывал себе лицо покрывалом и приносил в жертву белого быка, которого для этого случая специально откармливали на пастбищах в пойме Клитумна.

Всякий, кто стоял на Капитолии восемнадцать веков на­зад, в день, когда в Колизее проводились игры, мог вне­запно услышать взрыв аплодисментов и восторженный рев восьмидесяти семи тысяч глоток. Собирались в разрушен­ном теперь амфитеатре за Форумом. Это были жестокие люди с небогатым воображением, однако лучшие из них обладали, по крайней мере, тремя добродетелями: верно­стью, серьезностью и строгостью. Именно эти римские доб­родетели, к которым Иисус Христос добавил еще и состра­дание, сообщают такую красоту ранней Церкви.

Не могу присоединиться к хору тех, кто сожалеет о рас­копках Форума. Без сомнения, столетие назад он выгля­дел весьма романтично, и живописные contadini 2 облока­чивались на поваленные колонны, и ваша прабабушка дос­тавала свой альбом, чтобы сделать набросок, но раскопки значительно расширили наши знания о Древнем Риме и его жителях. Стоит признать, что такой монументальный труд, как «Овидиевы "Фасты"» Фрэзера не мог быть написан, например, во времена Байрона.

 

1 Капитолийский холм (лат.).

2 Крестьяне (ит.).

 

Приятно, глядя вниз на Форум, представлять себе тол­стяка Эдуарда Гиббона, обходящего эти камни «велича­вой поступью» во время своего краткого визита в Рим в 1764 году, когда ему первому пришла мысль написать «Ис­тория упадка и разрушения Римской империи». «После бес­сонной ночи, — писал он, — я "величавой поступью" обо­шел руины Форума; места, где стоял Ромул, где говорил Туллий, где упал Цезарь (как странно, что именно Гиб­бон, из всех, так ошибся! 1), предстали моему взгляду». Думаю, что поступь его могла бы быть еще величавее, если бы он обошел Форум сегодня, после раскопок.

Еще одно имя, которое приходит на память, — леди Элизабет Фостер, это «очаровательное животное», как од­нажды назвал ее Гиббон. Она стала второй женой пятого герцога Девонширского и была одной из нескольких жен­щин, перед которыми, говорят, великий историк прекло­нял колени и был не в силах подняться без посторонней помощи. Это правда: Гиббон восхищался ею. Он говорил, что она так соблазнительна, что если бы захотела, могла бы самого лорда-канцлера сдвинуть с его набитой шерстью подушки 2. Последние годы жизни она провела вдовой в Риме, где добилась весьма значительного успеха — свя­зала фамилию Девоншир с именем тирана Фоки. Колонну, воздвигнутую в честь этого византийского деспота, послед­нюю на Форуме, не могли идентифицировать столетиями, пока герцогиня не открыла ее основания в 1813 году, во время раскопок, которые финансировала. Эта колонна — один из самых многообещающих объектов на Форуме. Она была неточно упомянута Байроном в 1817 году: «О ты, бе­зымянная колонна со скрытым основанием».

 

1 Гай Юлий Цезарь был убит у стен театра Помпея (где проходили заседания Сената), располагавшимся на Марсовом поле, в районе нынешней площади Торре-Арджентина, в полумили от Форума. Но погребальный костер Цезаря горел на Форуме. – Прим. ред.

2 Согласно традиции лорд-канцлер в Палате лордов сидит на такой подушке, символизирующей одну из наиболее развитых сфер британского производства. – Прим. ред.

 

«О Рим! — писал Байрон, — Моя страна! Город моей души!» Читатель может подумать, что поэт — старожил Рима. На самом деле он провел в «стране» всего лишь двад­цать три дня, но поэты — непостижимые существа, они не зависят от времени. После своего краткого визита, большая часть которого прошла верхом, Байрон оставил нам более яркий образ Рима, чем многие из тех, кто прожил в нем всю жизнь. В Риме произошел один забавный случай, когда поэт позировал скульптору Торвальдсену. «Да сидите же спо­койно, — попросил Торвальдсен, — и не надо напускать на себя такой вид!» — «Это мое обычное выражение лица», — отвечал Байрон. Торвальдсен знал, что тот хотел выглядеть Чайльд Гарольдом, не обращал на это внима­ния и ваял Байрона таким, каким его видел. Когда Байрону показали готовую работу, он сказал, что отсутствует пор­третное сходство. «У меня более трагическое выражение ли­ца», — пояснил он. Вот так и с его прекрасными стихами о Риме. Они «более трагичны», чем был их автор в то время. Читатель представляет себе поэта с чувствительной душой, всхлипывающего на Форуме и подавляющего рыдания на Аппиевой дороге, тогда как в то время Байрон вел здоро­вый мужественный образ жизни, проводя весь день в седле, поспешно и бегло осматривая окрестности и тем не менее умея из воздуха уловить самую суть Рима.

Возвращаясь на площадь Капитолия, очень естествен­но думать о Риенцо и Микеланджело, но как странно пред­ставить себе, что однажды на колокольне развевался «Юни­он Джек»! Это было в 1799 году, когда Нельсон вел воен­ные действия на итальянском побережье, а наполеонов­ские войска отступали из Италии. Молодой морской офи­цер, ставший позднее адмиралом сэром Томасом Луисом, вел флотилию судов вверх по Тибру и, пристав в Риме, поднял британский флаг над Капитолием. В то же самое время другой англичанин, который позднее стал сэром То­масом Трубриджем, захватил несколько французских су­дов, груженных сокровищами Ватикана, которые британ­ское правительство вернуло папе. Я где-то читал, что в знак признательности за участие в этом деле Трубриджу было дано право поместить на свой герб изображение перекре­щенных ключей от собора Святого Петра. Забавно, как совершенно не связанные друг с другом события вдруг со­прягаются, потому что именно этот акт справедливости со стороны британского правительства несколько лет спустя побудил Ватикан дать соизволение на основание некатоли­ческого кладбища в Риме. Здесь похоронен Ките, погре­бен пепел Шелли и обрели вечный покой много англичан и других протестантов.

4

Благороднейших очертаний лестница ведет от Капито­лия к церкви Санта-Мария-ин-Арачели, которая, как я уже говорил, стоит на месте храма Юноны. Здесь содержались знаменитые гуси, возможно в скрытом от посторонних глаз птичнике, а может быть, они победоносно расхаживали, подобно сегодняшним «римским гусям», в окрестностях Барселонского собора. Возможно, этих птиц держали для гадания. По мнению коллегии авгуров, любая птица могла подать tripudium, то есть знак, например, тем, как ела или как отказывалась от еды, и хотя для предсказаний обычно использовались цыплята, гуси, хлопающие крыльями, тя­нущие шеи, кивающие головами, пьющие воду, хватающие корм, трясущие хвостом, не говоря уже о широком диапа­зоне их вокальных данных — от сварливого кря<