VII. Живая вода и вещее слово

Дожденосные облака издревле представлялись небесными колодцами и реками (см. гл. XVI). Холодная зима, налагая на них свои оковы (точно так же, как налагает она льды на земные источники), запирала священные воды — и вместе с тем все кругом дряхлело, замирало, и земля одевалась в снежный саван. Весной могучий Перун разбивал эти крепкие оковы своим молотом и отверзал свободные пути дождевым потокам; омывая землю, они возвращали ей силу плодородия, убирали ее роскошной зеленью и цветами и как бы воскрешали от зимней смерти к новой счастливой жизни. Отсюда, во-первых, явилось верование, что дождь, особенно весенний, дарует тем, кто им умывается, силы, здоровье, красоту и чадородие; больным дают пить дождевую воду как лекарство или советуют в ней купаться^[210]. Отсюда же, вовторых, возник миф, общий всем индоевропейским народам, о живой воде (у немцев das Wasser des Lebens), которая исцеляет раны, наделяет крепостью, заставляет разрубленное тело срастаться и возвращает самую жизнь; народные русские сказки называют ее также сильной или богатырской водой, ибо она напиток тех могучих богатырей, которые в сказочном эпосе заступают бога-громовника. По древнему воззрению, Перун как бог, проливающий дожди и через то иссушающий тучи, пьет из небесных ключей живительную влагу. В этой метафоре дождя славянские сказки различают два отдельных представления: они говорят о мертвой и живой воде — различие, невстречаемое в преданиях других родственных народов. Мертвая вода называется иногда целящей, и этот последний эпитет понятнее и общедоступнее выражает соединяемое с ней значение: мертвая или целящая вода заживляет нанесенные раны, сращивает вместе рассеченные члены мертвого тела, но еще не воскрешает его; она исцеляет труп, т. е. делает его целым, но оставляет бездыханным, мертвым, пока окропление живой (или живучей) водой не возвратит ему жизни. В сказаниях народного эпоса убитых героев сначала окропляют мертвой водой, а потом живой, — так как и в самой природе первые дожди, сгоняя льды и снега, просеченные лучами весеннего солнца, как бы стягивают рассеченные члены матери-земли, а следующие за ними дают ей зелень и цветы. По свидетельству сказок, живую и мертвую воду приносят олицетворенные силы летних гроз: Вихрь, Гром и Град, или вещие птицы, в образе которых фантазия воплощала те же самые явления: ворон, сокол, орел и голубь. Кто выпьет живой, или богатырской, воды, у того тотчас прибывает сила великая: только отведав такой чудодейственной воды, русский богатырь может поднять меч-кладенец (= молнию) и поразить змея, т. е. бог-громовник только тогда побеждает демона-тучу, когда упьется дождем^[211]. Приведем соответственные свидетельства норвежских сказок: королевич решился избавить от двенадцатиглавого тролля (дракона) похищенных им красавиц (это или светила, затемненные тучами, или облачные нимфы — см. гл. XX); чтобы совершить этот подвиг, он должен был поднять ржавый меч, висевший в замке тролля; меч-молния называется «ржавым», потому что во все время, пока властвовал демон (т. е. в зимние месяцы), оставался меч без употребления, скрытый в жилище дракона (= в туче). Но королевич не в силах был и повернуть его. «Выпей из этой фляги, что висит подле, — сказала царевна. — Так всегда делает тролль, когда вздумает поднять меч». Королевич сделал один глоток — и опустил тяжелый меч со стены; за другим глотком мог приподнять его, а за третьим стал им свободно размахивать: так постепенно за каждым новым глотком прибывала в нем сила. Живая вода принимается за непременное условие освобождения от власти демонской. «Там, — говорится в одной сказке, — висят на стене меч и фляга с живой водой; когда опрысканный этой водой сухой древесный пень даст молодые отпрыски и покроется зелеными листьями — тогда настанет час избавления», т. е. час этот наступает в благодатную пору весны, когда дождевые ливни одевают обнаженные леса и рощи свежей зеленью. В замке тролля хранится и котел с чудесной кипучей водой: стоит только искупаться в ней — и тотчас станешь красивым, белым, румяным, словно кровь с молоком, и необычайно сильным, что согласно и с показаниями наших и других индоевропейских сказок^[212]. Падение дождей из туч, озаряемых пламенем грозы, заставило уподобить небесные водоемы огненным рекам и кипучим источникам. Сверх того, живая вода исцеляет слепоту, возвращает зрение, т. е. пролившийся дождь проясняет небо и выводит из-за темных облаков и туманов всемирный глаз — солнце. Из этих мифических основ создался целый ряд легендарных сказаний о том, как Спаситель и апостолы исцеляют болящих, рассекая их на части и потом трижды опрыскивая разрубленное тело водой: брызгает Господь в первый раз — тело срастается, брызгает в другой — мертвый начинает шевелиться, а после третьего раза встает здрав и невредим. Или, вместо этого, Спаситель и апостолы варят разрезанные куски тела в горячей воде, и результатом бывает чудесное исцеление. Живая вода — то же, что бессмертный напиток: санскр. amr? ita (amartyâ), греч. a¦mbrosi¢a (= immortalis) или ne¢ktar (= necem avertens, напиток, отвращающий смерть; корень nek — nekroj, nekuj, лат. пех, песare).Вкушая амриту (амброзию) и нектар, боги делались бессмертными, вечно юными, непричастными болезням; в битвах светлых духов с демонами (асуров с девами) те из пораженных, которых воодушевляла амрита, восставали с новыми силами. По древнегреческому верованию, в теле и жилах богов вместо крови текла эта бессмертная влага (ихор), и наоборот, дождь метафорически назывался кровью небесных богов и богинь. Древнейший язык, давая названия предметам по их признакам, сблизил и отождествил все, что только напоминало текучие струи влажной стихии; поэтому не только вода, но и молоко, моча, сок дерева, растительное масло и общеупотребительные напитки (мед, пиво, вино) дали метафорические выражения для дождя^[213]. Особенно важно в мифологии арийских племен уподобление дождя крепким, опьяняющим напиткам: от санскр. р î (pib âmi,греч. pi¢nw, лат. bibo,славян. пить) образовались слова — санскр. p îti, pita = питье,греч. pin¢ on, лит. pywas,наше пиво); отсюда же и пьянство;ср.: вода и водка, живая вода и l ‘ eau de vie, aqua vita. Шумное проявление небесных гроз арийцы сравнивали с действием, производимым на человека опьянением; как человек, упившийся вином или медом, делается склонным к ссорам, брани и дракам, так боги и демоны, являющиеся в дожденосных тучах, опьяненные амритой, отличаются буйством и стремительностью на битвы; в завывании бури и раскатах грома слышались их враждебные споры и воинственные клики. Народный эпос любит уподоблять битвы не только грозе, но и приготовлению пива и пиршеству, на котором сражающиеся ратники допьяна упиваются вражьей кровью. В песне на Корсунскую победу Хмельницкий, призывая казаков воевать с ляхами, взывает:

Братья козаки-Запорозци!

Добре знайте, барзо гадайте,

Из ляхами пиво варитя затирайте;

Лядьский солод, казацька вода, Лядьски дрова, казацька труда.

И далее, описывая начало битвы, песня говорит:

Ой не вербы-ж то шумели и ни галки закричали, Тож-то козаки из ляхами пиво варить зачинали.

В другой малороссийской песне (впрочем, недавнего происхождения) казак говорит своей милой:

Иду я туды,

Дé роблять на диво

Червонее пиво З крови супостат.

А девица спрашивает:

Хиба-ж ты задумав тем пивом упиться?

Чи вже-ж ты зо мною зхотев разлучиться?

«Слово о полку…» сравнивает битву со свадебным пиром: «Тут кровавого вина не достало, тут пир докончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю русскую». То же сравнение допускается и великорусскими песнями: умирает в поле от тяжких ран удал добрый молодец и наказывает своему коню:

Ты скажи моей молодой жене,

Что женился я на другой жене,

Что за ней я взял поле чистое,

Нас сосватала сабля острая,

Положила спать калена стрела!

Или ворочается домой молодец, весь израненный, сам шатается — на тугой лук опирается. Встречает его родная мать: «Ах ты, чадо мое! зачем так напиваешься, до сырой земли приклоняешься?» Отвечает добрый молодец: «Я не сам напился; напоил меня турецкий султан тремя пойлами!» Эти пойла — кровавые раны от сабли острой, от копья меткого, от пули свинцовой. Еще в одной песне девица, над которой насмеялся неверный любовник, грозит ему: «Я из крови из твоей пиво пьяно наварю!» В англосаксонском сказании о Беовульфе убитый также сравнивается с опьяненным: heoro drincen swealt (он погиб, опьяненный мечами). Итак, пиво и вино принимались за поэтические метафоры крови, и ниже, при разборе скандинавского мифа о Квасире, мы увидим, что кровь превращается в крепкий мед. Греки и римляне при заключении договоров, скрепляемых клятвой, возливали богам вино с такой мольбой: «Да прольется кровь клятвопреступника — так же, как проливается это вино!» Любопытны свидетельства языка, указывающие на уподобление грозы и ненастья приготовлению хмельных напитков: облаcт. замоложаветь употребляется в смысле «захмелеть, опьянеть», а моложить применяется к погоде и значит «затягиваться небу тучами, делаться пасмурным»; моложный — туманный, серый; средний глагол замолаживает, замолодило — становится или стало облачно, пасмурно, а действительная форма замолаживать, замолодить — делать так, чтобы напиток заиграл, запенился («замолодить пиво»). Скопление паров и духота, предшествующая грозе (то, что у нас обозначается словом п áрит; ср.: винные пары), по немецкому поверью, объясняются тем, что в это время карлики или ведьмы (грозовые духи и облачные жены) начинают варить пиво (Brauen, Kochen); позднее, когда древнему преданию дали христианскую окраску, такое приготовление небесного пива стали приписывать Спасителю. По свидетельству русской сказки, Илья Муромец, чтобы стать сильномогучим богатырем, должен был трижды испить пива крепкого. Нем. Brauen родственно с санскр. bhrajj — frigere, assare; древнейший корень был bhrag или bharg,перешедший потом в bhr âj и bhrajj;отсюда объясняются и рус. брага — хмельной деревенский напиток, и кельт. brag и braich — солод, bragawd, breci — сусло пива. Веды упоминают о молниеносных существах Bhr? gu,спутниках облачных жен (Apsaras) и ветров (Марутов); они входят в темные пещеры туч, возжигают там пламя грозы, заставляют кипеть дождевые источники и таким образом заваривают небесную брагу. В одном гимне «Ригведы» этим божественным духам дается эпитет somy âsah?,т. е. творящие сому.

Опьяняющий напиток древних индийцев — сома приготовлялся из сока растения asclepias acida, с примесью молока или ячменной жидкости и меда. Эта сома в глубочайшей древности сделалась метафорическим названием бессмертного напитка богов (амриты), и даже была олицетворяема как божество, одаряющее силой, бессмертием и плодородием. Индийской соме в «Зенд-Авесте» соответствует haoma, и обе ветви ариев творение сомы приписывали богам и искали ее происхождения на небе*; там возле всемирного дерева (= тучи), в священном потоке росло то чудесное растение (som, hom), из которого выжималась животворная сома = дождь. Этим напитком упивается Индра-громовержец. «В доме Tvashtar (творческое божество, производитель всего сущего, создатель громовой палицы) Индра пьет сому, драгоценный сок которого выжимается в чаши», — говорит священная песня; в связи с этим представлением громовая палица стала уподобляться камню, выжимающему божественный напиток. Во многих местах ведических гимнов каплям дождя присваивается эпитет «богатые медом», а небесная сома именуется madhu или somyam madhu,ради того сладкого вкуса, который придавался земной соме перемешиванием меда. Так, в гимнах говорится, что облачные коровы струят из своих сосцов светлый мед, что Маруты доят их и несут богу-громовнику сладкий, медовый напиток*. Madhu, греч. me¢Ju — вино (meJu¢w — пью), сканд. mj ödr — вино, meth — мед (как опьяняющий напиток), лит. med ùs — idem; для всех этих речений древнейшая форма есть mathu — питье, смешанное с соком, добытым через растирание; другой синоним сомы — v êna (= греч. oiÂnoj, лат. vinum,гот. vein,славян. вино,перс. w în — черный виноград). Мед-сома, по свидетельству вед, был низводим на землю теми же быстролетными птицами: соколом и орлом, которые разносили и блестящие молнии; они похищали его из темных облачных скал, куда запрятывали благодатную влагу злые демоны. По указанию некоторых гимнов, сам Индра в виде сокола похищает скрытый в скалах мед-сому и приносит его смертным, т. е. заставляет дождь проливаться на поля и нивы. Что сома и амрита тождественны, это очевидно из многих аналогических представлений: в том же виде сокола Индра выхватывает амриту из пасти демона-иссушителя (Çushna). С этими воззрениями совершенно согласны и предания других родственных народов. Первая пища, которую вкусил новорожденный Зевс, была мед и молоко, и кормилицы его назывались то Meli¢ai, то Me¢lissai — названия, сближаемые Куном с me¢li tt a (me¢lissa) — пчела: это были нимфы, питающие бога-громовника медом дождя, при самом рождении его в бурной грозе. Уцелело еще другое сказание, что малютке-Зевсу приносил нектар орел; сам же Зевс в образе орла или бурным вихрем похитил Ганимеда, который как божественный кравчий, разносивший нектар олимпийским богам, заступает в греческом мифе место благодатной сомы; в некоторых преданиях он является как гений-податель плодородия. Уподобление дождя вину вызвало у греков миф о Вакхе; он был сын Зевса и потому назывался Дионисом (от dioj,родительный от Zeu£j)и Персефоны или, по другому сказанию, Семелы. Это последняя упросила могучего олимпийца явиться к ней во всем величии, с громами и молниями, и, опаленная небесным огнем, погибла, разрешившись недоношенным Вакхом. Зевс разрезал себе лядвею и доносил его до девятимесячного срока. Смысл тот, что туча, разбитая грозой, исчезает, а из недр ее исходит вино = дождь. С этим мифом фантазия соединила другое поэтическое представление о рождении Вакха из ноги Зевса, подобно тем источникам живой воды, которые изливались из-под ударов мощных копыт Зевсова коня. Вакх представлялся красивым юношей с тирсом (жезл, обвитый виноградным плющом = эмблема молнии) в руках; он научил смертных возделывать виноградники, приготовлять вино и хмельный напиток из ячменя и возделывать землю быками; как скандинавскому Тору, так и ему был посвящен козел. Торжественное шествие Диониса сопровождали опьяненные до исступления нимфы (вакханки), увенчанные виноградными гроздьями и с шипящими змеями (= молниями, см. гл. XX) вокруг головы. Под звуки музыки и громких песен неслись они в буйной пляске, потрясая тирсами, а под их легкими стопами били ключи меда, молока и вина*. Скандинавская мифология сообщает не менее любопытные сказания. Из-под трех корней мирового ясеня Иггдрасиля, идущих в небо, ад и страну великанов, вытекает по священному источнику: источник у небесного корня называется Urdharbrunnr (по имени норны Urdh), возле которого собираются боги определять непреложные судьбы вселенной. Всякое утро норны черпают из этого источника воду и окропляют ей ветви мирового ясеня, отчего и происходит роса, падающая долу; на поэтическом языке «Эдды» роса — honigfall (ниспадающий мед): ей питаются пчелы. У славян существует аналогическое поверье, что мед падает с неба на цветы, а с цветов уже собирают его пчелы; на Руси дают росе эпитет медвяная (= медовая; в народных песнях и сказках: «яства сахарные, питья медвяные»), пол. miodowa rosa или miodowica. Другой источник у корня великанов (hrimthursen) называется M îmir’sbrunnen,в водах которого таится высокая мудрость; за единый глоток этого напитка Один отдал в заклад свой глаз; поэтическое изображение солнца, закрытого дождевой тучей. Так говорит об этом «Прорицание вельвы»:

Alles weiss ich, Odhin,

Wo du dein Auge bargst:

In der vielbekannten Quelle Mîmirs.

Meth trinkt Mimir

Jeden Morgen

Aus Walvaters Pfand:

Wisst ihr was das bedeutet?^[214]

Итак, воде Мимирова источника давалось название меда; по другим преданиям, Один пил только вино и поил им своих волков, отчего они были бессмертны; Тор, явившись в жилище великанов, выпил три бочки меда; Хеймдалль также утолял жажду добрым медом, а на пиру у бога морей Эгира (Oegir) подавали богам öl;Фрейру приписывалось открытие возделывания земли и виноделия. Финны взывали к громовнику Укко: «Боже великий! ты, отец небесный, тучам повелитель, царь над облаками! Пореши ты в небе и пошли с востока, запада и юга дождевые тучи, окропи из них медом поднявшийся колос шумящей нивы». «Калевала» рассказывает, что на свадебный пир бога-кузнеца Ильмаринена (= брачное торжество громовника, вступающего в союз с облачной девой) был убит гигантский бык (= туча) и затем приступили варить пиво; кладут хмель, ячмень и воду, но пиво не киснет. Чтобы пособить горю, создают пчелу Мегиляйнен и посылают ее за девять морей — туда, где растет золотая трава и серебряные цветы (= Перунов цвет, см. гл. XVIII). Пчела обмакивает свои крылышки в медовой росе и возвращается назад; как только положили каплю этого меда — пиво тотчас пришло в брожение, зашумело и густой пеной пошло через края чанов. В другом месте поэма говорит, что Мегиляйнен летит в царства солнца и луны и, омочив в тамошних источниках свои крылья, приносит на них мед жизни к матери Лемминкяйнена, а та воскрешает этим медом своего изрубленного в куски сына. Старинные апокрифические сочинения упоминают о небесных (райских) источниках, текущих медом, вином, млеком и маслом. Так, в хождении апостола Павла по мукам читаем: «Ангелъ рече ми: въслћдуй ми, да тя веду въ градъ Христовъ... Вшедше же видћхъ градъ Христовъ и бяше свћтъ его паче свћта мipa сего свћтяся, и бћ весь златъ... и бяше отъ западныя страны града рћка медвена, и отъ оуга (юга) рћка молочна, и отъ сточныя страны его рћка вина и олћя, и отъ сћверные страны его рћка маслена». В «Слове о трех мнисех, како находили святого Макария»: «И видћхомъ церковь, посреди же церкви тоя олтарь знамянованъ, посреди же олтаря того источникъ знамянанъ водный — бћлъ яко млеко, и видћхомъ ту мужи страшны зћло окрестъ воды стояща и пояхуть ангельскiя пћсни, и видћвше то мы трепещюще яко мертви; да единъ отъ нихъ красенъ зћло, да тотъ ны рече приступивъ: се есть источникъ безсмертенъ, ожидая праведныхъ насладити. Мы слышахомъ и прославихомъ Бога, и минухомъ мћсто то со страхомъ и въ радости велицћй быхомъ... но бяху устнћ наша ослажени отъ воды тоя: до 3-го дни слипахуся устнћ наша яко отъ меду». В хождении святого Зосимы к рахманам говорится о дереве, от корня которого истекала вода, сладчайшая меду. Этот последний апокриф имеет связь с баснословными сказаниями об Александре Великом, посетившем страну блаженных рахманов (индийских браминов), где течет райская река; исходя из Эдема, она разделяется на четыре рукава: Тигр, Ефрат, Геон или Нил и Фисон, а вода в ней сладкая и белая, аки млеко. Простолюдины наши доселе вспоминают о какой-то счастливой стране, где реки медовые и молочные, а берега кисельные^[215]. По различию применений, допускаемых народной догадливостью, нечаянно пролитое за столом вино или масло принимается то за счастливый знак, как предвестие плодородия и обилия, посылаемых дождевыми ливнями, то за примету недобрую, как указание грядущей убыли. У античных народов и германских племен мед и молоко составляли необходимую принадлежность обряда, совершаемого при запашке полей, как символы плодородящего дождя. Арконский идол Световита держал в правой руке турий рог, который ежегодно наполнялся вином. Саксон Грамматик описывает торжественное служение этому богу, подателю земных урожаев. Каждый год после жатвы жители собирались перед храмом, приносили жертвы и устраивали общественное пиршество. Жрец брал из руки идола рог и если замечал, что напитка в нем много убыло, то предсказывал бесплодный год; если же напиток усыхал мало — это предвещало урожай. Согласно с предсказанием, он советовал народу быть щедрей или скупее в употреблении хлеба; потом выливал старое вино к ногам истукана и наполнял рог свежим, громко испрашивая у бога счастия побед и богатства народу. Окончив молитву, жрец осушал рог за один раз, наливал его снова и влагал в руку идола. Световитов рог с вином служил знамением тех сосудов, из которых небесные боги проливали на землю благотворные дожди; усыхание напитка предвещало умаление дождей, а следовательно, засуху и бесплодие, и наоборот. Таким мифическим значением меда и вина условливались и многие другие обряды. С напитками этими соединяли ту же идею плодородия, здравия и богатства, что и с дождем; а потому волосы жениха и невесты смачивали медом, а во время венца заставляли молодую чету пить вино. Как метафорические названия «живой воды» мед и вино сделались эмблемами воскресения. На праздник Коляды, когда солнце, умерщвленное демоном зимы, снова возрождается к жизни, сербы и черногорцы возжигают в честь его бадняк, посыпают зажженное полено житом и окропляют вином и маслом. На Руси к этому празднику приготовляется кутья (ячменная каша), политая медовой сытой. Эта же кутья и мед считаются необходимыми при похоронных и поминальных обрядах. При начале весны, когда земля умывается дождями и пробуждается от зимней смерти (преимущественно в дни Светлой и Фоминой недель), крестьяне ходят на кладбища и поливают могилы родичей медом и вином. В Германии и в славянских землях существует поверье, будто на Рождество и Воскресение Христово, между одиннадцатым и двенадцатым часом ночи, вода источников превращается в вино. Пожар, происшедший от грозы, по мнению наших поселян, можно гасить только пивом, квасом или молоком, а не простой водой; если же этого нельзя сделать, то лучше вовсе не гасить, а ожидать, пока небесный огонь потухнет сам собой.

В связи с древним представлением туч демонами возникли суеверные сказания о том, что вино изобретено дьяволом и что черти заводят пьяных в глубокие омуты и увлекают на дно^[216]. Под влиянием нравственных тенденций христианства воззрение это должно было получить особенную твердость. Народная фантазия воспользовалась библейским рассказом о Ное, упившемся от виноградного сока, и смешала с ним предание об изобретении хлебного вина. Легенда эта давнего происхождения; она встречается в апокрифическом сказании Мефодия Патарского, сочинения которого были известны уже древнейшему нашему летописцу. По словам апокрифа, когда Ной начал, по повелению ангела, тайно строить на горе ковчег, то дьявол, искони ненавистник человеческого рода, подстрекал Еву: «Испытай, гдћ ходить мужъ твой? Она же рече: крћпокъ есть мужъ мой, не могу испытати его. И рече дiяволъ: над рћкою растетъ трава, вьется около древа, и ты вземъ травы тоя (хмћлю), скваси съ мукою, да пой его — исповћсть ти все! Единою же прiиде Ной по обычаю изъ горы пища(и) ради... сшедши же, рече женћ своей: дай же ми квасу, яко вжадахся отъ дћла своего. Она же нальяша чашу и дасть ему. Ной же испивъ и рече: есть ли еще? Испивъ же три чаши и возлеже опочити, яко-же веселъ сотворися Ной. Она же нача ласковьными словесами вопрошати его». Ной поведал ей тайну и наутро нашел ковчег разоренным. Означенная легенда проникла в разные памятники старинной письменности и в устные народные рассказы. Другое сказание, занесенное в сборник Румянцевского музея XVI века, изобретение винокурения приписывает пьяному бесу, но приурочивает это ко времени после Христова вознесения. На юге России ходит предание, что первую горилку выкурил сатана из куколя и, подпоив Еву, дал ей закусить запретным яблочком. У белорусов известен следующий рассказ: жил-был мужик, взял он чуть ли не последнюю краюшку хлеба и поехал на пашню. Пока он работал, пришел черт и утащил краюшку. Захотелось мужику обедать, хвать — а хлеба нету! «Чудное дело! — сказал мужик. — Никого не видал, а краюшку ктото унес. А, на здоровье ему!» Пришел черт в пекло и рассказал обо всем набольшему дьяволу. Не понравилось сатане, что мужик не только не ругнул вора, а еще пожелал ему здоровья, и послал он черта назад: «Ступай, заслужи мужикову краюшку!» Обернулся черт добрым человеком и пристал к мужику в работники: в сухое лето засеял ему целое болото — у других крестьян все солнцем сожгло, а у этого мужика уродился знатный хлеб; в мокрое, дождливое лето засеял по отлогим горам — у других весь хлеб подмок и пропал, а у этого мужика опять урожай на славу. Куда девать хлеб! Черт и принялся за выдумки: давай затирать да высиживать горькуху, и таки ухитрился! После от него все переняли делать горькуху, и пошла она, окаянная, гулять по белому свету!^[217] По указанию народных легенд и лубочных картин, пьяницы пойдут в ад терпеть вместе с сатаной муку вечную, а на опойцах черти будут возить на том свете дрова и воду. Простой народ верит, что нечистый подстерегает пьяного и старается затащить его в воду. Одному мужику случилось поздним вечером ворочаться домой с веселой пирушки. Навстречу ему незнакомый: «Здоров будь!» — «Здравствуй!» Слово за слово — «Зайдем ко мне, — говорит встречный, — обогреемся и выпьем по чарке, по другой». — «Отчего не выпить!» Пришли; взялся мужик за чарку и только перекрестился — глядь! стоит по горло в омуте, в руках кол держит, а товарища как не бывало. Или показывается нечистый в виде приятеля, зазывает путника в кабак выпить и прямо-таки в пролубь угодит его.

Представление бессмертного напитка богов медом дало мифическое освящение пчелам, приготовительницам сладких сот, и как глубоко проникли убеждения о святости меда и пчел в нравы и культ различных народов, указывал уже Крейцер в своей «Символике». По русскому поверью, пчелы первоначально отроились от лошади, заезженной водяным дедом и брошенной в болото; рыбаки закинули невода в болото и вытащили оттуда пчелиный рой; от этого роя и расплодились пчелы по всему свету. Устраивая пасеку, пчеловод, для успеха своего дела, обрекает водяному лучший улей; иногда топит этот улей в болоте, а иногда оставляет на пасеке: в первом случае водяной умножает пчел и дарует обилие сот, а в последнем охраняет заведение от всякого вреда. Апокрифическая «Беседа трех святителей» говорит о создании пчел из тельца: «Явися Богъ въ Троицћ Аврааму, и закла Авраамъ телецъ на пищу, и отъ крови телчи возлетћша пчелы бћлы, яко снћгъ». Водяной дед — собственно дождящий громовник; конь и бык (телец) — зооморфические олицетворения тучи, кровь — метафора дождя, пчелы — молнии. Поэтическое уподобление молний пчелам возникло из следующих сближений: легкокрылая пчела, наделенная от природы острым жалом, напоминала этими признаками летучую и разящую молнию: в областном говоре жало называется жигало (от слова жечь; жигалка — свеча); она наделяет смертных сладкими сотами точно так же, как молния низводит на землю небесный мед дождей. Осевший на дом пчелиный рой, по мнению древних, предвещал пожар ¹. В шуме летней грозы угадывали жужжание пчел-молний, роящихся в тучах и собирающих мед в цветущих облачных садах. Сравнение жужжащего роя с грозовым облаком встречаем у Вергилия. То же представление находим в северно-немецкой саге: однажды летом долго не было дождя в городе Sch öppenst ädt,и встревоженные горожане, боясь за свои нивы, решились послать старую женщину в Браунш-

сперва в птичью костяшку, потом в львиную и, наконец, в ослиную, который она и обвила своими корнями: выпьешь немного — запоешь как птица, выпьешь больше — станешь свиреп как лев, а еще больше — обратишься в осла.

¹ Баснословные предания ставят поэтому пчелу в тесную связь с дятлом (Bienenwolf, лат. melleta), приносителем молний.

вейг, где, как было известно, умеют вызывать небесные грозы: там дали старухе закрытую коробку, в которой был посажен пчелиный рой, и сказали, что в ней заключена гроза. Когда посланница возвращалась назад, время стояло жаркое и пчелы подняли беспокойное жужжание. Она стала опасаться, что вот разразятся громы и убьют ее и потому раскрыла немного коробку, чтобы ослабить силу грозы; но едва это сделала, как весь рой вылетел и понесся обратно в Брауншвейг. Напрасно кричала старуха: «Gewitter, Gewitter, hierher nach Gross-Schöppenstädt!»^[218]— пчелы не воротились^[219]. Чтобы плодились и умножались пчелы, на Руси держат на пасеках кусок меди, отбитый от церковного колокола; всего лучше, говорят знахари, если кусок этот будет отбит от колокола на первый день Пасхи, во время звона к заутрене. Звон, как мы видели, принимался за эмблему грома: как небесные пчелы-молнии начинают роиться весной, при ударах грозового колокола, так стали верить, что медь, звучавшая на Светлое воскресенье, должна непременно помогать счастливому роению обыкновенных пчел. То же значение имеет и следующий обряд: на Благовещенье, Вербное или Светлое Христово воскресенье пчеловоды приходят на свои пасеки между заутреней и обедней, высекают огонь из «громовой стрелки» и, зажигая ладан, окуривают ульи с произнесением заговора на плодородие пчел; тем же огнем зажигается и свечка перед иконой соловецких угодников Зосимы и Савватия, которые, по преданию, были первыми распространителями пчеловодства в русской земле. Заговор состоит из молитвенных обращений к Зосиме, Савватию и архангелу Михаилу^[220]. Очевидно, что вышеприведенные сказания о происхождении пчел представляют не более как поэтическое изображение грозы: бог-громовник, носясь на коне-туче, замучивает его в своей бурной поездке и топит в дождевых потоках, а из трупа коня исходят молниеносные пчелы; по другой вариации они зарождаются «белые как снег» (= светлые, блестящие) из крови убитого в грозе облачного тельца. По римскому преданию, пчелы произошли из сгнившего мяса быка (apes nascuntur ex bubulo corpore putrefacto⁴), подобно тому как по скандинавскому мифу карликимолнии, словно черви (= личинки), родились из истлевшего мяса первобытного великана (= тучи, см. гл. XXI). Рядом с этими мифическими сказаниями встречаем другие о преследовании облачных коров разящими молниями, которые несутся вслед за ними роем кусающих пчел или оводов; таковы греческие мифы о корове Ио и стадах Геракла, беснующихся от оводов, посланных Герою. В наших сказках герой, поступая на службу к бабе-яге, должен стеречь ее буйных кобылиц, которые всякий раз разбегаются от него в разные стороны; но ему помогают пчелы, они пускаются в погоню за кобылицами, жалят их и к назначенному сроку пригоняют домой. Так как мрак ночной отождествлялся с темными тучами, а в блистающих звездах видели молниеносных карликов, то естественно было возникнуть представлению звездного неба роем золотых пчел, посылающих на землю медовую росу. Малорусская загадка изображает звезды пчелами: «Jихав Яшка-семеряшка, за ним бжолы гу-лю-лю!» (месяц и звезды). Греки даже в позднейшее историческое время думали, что мед происходит от небесных звезд, а пчелы собирают с цветов только воск. Плиний называет мед «coeli sudor, sive quaedam siderum saliva»^[221]. Дающие мед звезды, очевидно, соответствуют тем небесным пчелам, которые приносили мед для Зевса-ребенка. Подобно эльфам, живущим под властью короля или королевы, у пчел есть своя царица, а по отношению к звездам эту роль возлагает миф на луну, называемую в древних памятниках regina,basi¢leia; как эльфы, так и звезды на небе водят хороводы — xoroi¢ aÃstrwn. Пчела почитается священным насекомым — «божа пташка», по выражению украинцев. Илья-пророк ни за что не ударит громом в улей, хотя бы скрылся за ним нечистый дух (огненный змей); кого ужалит пчела, тот, по мнению народа, грешный человек; рой пчелиный, залетевший на чужой двор, сулит хозяину дома счастье; даже гнездо ос, если заведется под полом избы, принимается за добрую примету, и поселяне не решатся истребить его, чтобы не накликать беды; убить пчелу — великий грех, а воровство пчелиных колодок признается за преступление, равное святотатству. Воск издревле стал употребляться на свечи, возжигаемые в храмах как жертва, особенно приятная божеству; без пчелы, говорят наши простолюдины, не могла бы совершаться обедня^[222].

Не менее важны баснословные сказания, соединяемые с медведем. Животное это, известное своей любовью к меду, попало в путаницу мифических представлений и принято за символический образ бога-громовника, разбивающего облачные ульи и пожирающего скрытый в них мед (= дождь). Любовь к меду составляет такой существенный, характеристический признак этого зверя, что самое имя, данное ему славяно-литовским племенем, означает животное, поедающее мед: рус. медведь,серб. медвјед и мећед,илл. medvjed и medo,пол. niedz ¢ wiedz ¢,чеш. nedw éd = медо-ед; в вставлено для благозвучия, а звук т в польском и чешском изменился в п;лит. meszkis и meszk à — ursus, me ¯ szti — подслащивать медом, me ¯ sztas — медовый; Пикте указывает соответствующее название медведя в ирл. mathgamhan — сложное из math (meadh = санскр. madhu)и gamhan (санскр. корень gam — ire, gamana — ходящий), т. е. животное, которое ходит за медом. Гуцулы, обитающие в Карпатах, указывая на Черную гору, когда она закрывается тучами («як димие»), говорят: «Медвидь пиво варить»; у нас слово «медведь» употребляется для обозначения пунша; другие имена, данные медведю индоевропейскими племенами, изображают его диким зверем, с разрушительными наклонностями и страшным ревом, и также могли наводить на сближение его с разящим и громозвучным Перуном: a) санскр. r? ksha и r? ksh î — буквально «терзатель, разрушитель» от ri ç — ferire, laedere, перс. chirs,осет. ars,арм. arg ¢,греч. aÃrkoj, aÃrktoj, лат. ursus,алб. ari и arushke,ирл. ursa,корн. ors,армор. ourz ^[223]; b) санскр. bh îruka (bhîluka) от bhr? — vituperari, minari; ср. лит. b árti (bâru) — ворчать, бранить, бормотать, ирл. b âire — бранить, перс. b îr — гром. От этого корня произошли bh âri — лев, bh îru, bh îruka — медведь и тигр, рус. бирюк — волк, др.-нем. bёro,англосакс. bere, bera,сканд. bi örn, barsi,ирл. bear и brach — медведь. Тор в старину был олицетворяем в образе медведя, и поэтому ему давалось прозвание Bj örn;есть сказание, что он еще дитятей мог разом поднять десять медвежьих шкур. У древних германцев медведь почитался царем зверей; в дни зимнего солнечного поворота, когда бог-громовник снова возжигает погашенный демонами светильник солнца, было совершаемо обрядовое шествие, символически выражавшее выступление Донара на этот подвиг: выезжал всадник на белом коне, а в товарищи ему давался кузнец с большим молотом, обвитым гороховой соломой (иногда молот заменялся трещоткой — Klapperbock), или медведь, которого представлял кто-нибудь из местных жителей, также убранный в гороховую солому. У славян также существовал обычай водить медведя одного или с козой; в XVI и XVII столетиях на Руси, вместе с другими суеверными обрядами, правительство и духовенство запрещало и водить медведя. Крестьяне говорят, что в день солоноворота (12 декабря) медведь поворачивается в своей берлоге с одного бока на другой и что с этого времени зима начинает ходить в медвежьей шкуре. Финны приписывают медведю человеческий разум и, преследуя этого зверя на охоте, поют песню, в которой извиняются перед ним в своей жестокости^[224].

Как представитель громовника, медведь играет видную роль в народном эпосе. Так, в одной русской сказке медведь приходит ночевать к девице, оставленной в лесной избушке, заставляет ее готовить себе ужин и стлать постель; ужин она приготовляет, влезая к нему в правое ухо и вылезая в левое — точно так же, как делают богатыри со своим чудесным конем-тучей (см. гл. XII); потом стелет ему ложе: ряд поленьев да ряд каменьев, ступу в голову, а жернов вместо покрывала. Медведь ложится и велит девице бегать по избушке да бренчать ключами или звенеть колокольчиком, а сам бросает в нее ступу, жернов и камни, убивает насмерть и высасывает из нее кровь. Девица не отличалась добротой, и сказка выставляет ее смерть возмездием за злой характер. Добрую же девицу медведь награждает стадом коней, возом добра или ключиками, у которых чего ни попроси — все дадут. Смысл сказки ясен, если разоблачить старинные метафоры: медведь-громовник убивает облачную нимфу ступой, жерновом и камнями — эмблемами грозы и высасывает из нее кровь, т. е. дождь; звон и бряцанье — громовые раскаты, а чудесные ключики — то же, что Springwu