XVII. Древо жизни и лесные духи

Дождевые тучи, потемняющие небесный свод широко раскинутой и многоветвистой сенью, в глубочайшей, незапамятной древности были уподоблены дереву-великану, обнимающему собой весь мир, — дереву, ветви которого обращены вниз — к земле, а корни простираются до самого высокого неба^[784]. О таком всемирном дереве сохраняются самые живые предания во всех языческих религиях арийских народов, и после превосходных наследований Куна несомненно, что это баснословное дерево есть мифическое представление тучи, живая вода (амрита) при его корнях и мед, капающий с его листьев, метафорические названия дождя и росы, а море, где оно растет, — воды небесного океана. Арии различали три, одно над другим восходящих, неба: а) царство воздуха и облаков, b) ясно-голубой свод (dyâus) и

с) царство вечного света, откуда солнце и другие светила заимствовали свой чудный блеск, откуда произошла и самая молния, давшая бытие земному огню. С этого третьего неба простирает свои широкие ветви вечно неувядаемое фиговое дерево (açvattha), под которым пребывают души блаженных и вместе с богами вкушают бессмертный напиток. Ветви его идут вниз, а корни вверх; на нем покоятся все миры, из него построили боги и небо и землю; с листьев дерева капает амрита, а под ним растут целебные травы. Позднейшие индийские предания называют это дерево Ilpa: оно ростет в царстве Брахмы, по ту сторону потока, дарующего вечную юность, и приносит все плоды, какие только существуют во вселенной; на его вершине сидят две птицы, из которых одна клюет сладкую фигу; другие же обитающие здесь птицы выжимают и пьют сок амриты. О владыке небесного пламени (молниеносном Агни) было сказание, что он, укрываясь от богов, нашел себе убежище в фиговом дереве. Зендская мифология знает небесное древо жизни, от которого произошли на земле целебные и все другие растения и злаки. Его называли Jat-b és — бесскорбное и Harvi çptokhma,т. е. наделенное всеми семенами; называли также орлиным деревом, потому что на нем восседает подобная орлу птица Çînamr û: как только она подымается с дерева — на нем вырастает тысяча новых ветвей, как скоро садится, то обламывает тысячу старых и сотрясает с них семена. Другая птица (Tschamros)сидит всегда внизу дерева, собирает падающее семя и относит туда, где Tistar берет воду. Приняв вместе с водой семена, Tistar разбрасывает их в дождевых ливнях по всей вселенной. Древнейшее уподобление дождевых капель засевающим землю зернам (см. гл. XI) породило миф, по указанию которого вместе с дождем-подателем земных урожаев слетают с дерева-тучи и все растительные семена. Возле бесскорбного дерева находится белое растение Gao ke re na,из сока которого приготовляется небесная haoma (= сома, напиток, наделяющий здравием и бессмертием) и которое потому будет иметь важное значение в великом акте всеобщего воскресения. Оба чудесных растения служат для обозначения одной и той же идеи, только в двух отдельных поэтических образах. Оба они растут в море V ôuru-Kascha ^[785],на берегу которого обитает ящерица, созданная злым божеством мрака Ариманом (Agramainyus),и силится уничтожить хаому; но для охраны последней приставлено 99 999 светлых духов (Fervers). Эта ящерица соответствует демоническому змею древнейшей эпохи, который задерживает дождевые потоки. В Германии до сих пор облако, похожее по внешнему виду на дерево, называют Wetterbaum, Adamsbaum и Abrahamsbaum;с той стороны, куда обращена его верхушка, ожидают ветра; если оно цветет (bl üht = сверкает молниями), то будет дождь. «Эдда» рассказывает о старом, мировом, серединном дереве Иггдрасиль. Это дерево — ясень (askr);ветви его тянутся через всю вселенную, распростираясь и на небо, и на землю; три корня его идут: один в небесное царство асов, другой в преисподнюю ада (H ölle — мир смерти и разрушительного пламени), а третий в страну великанов туч и туманов (hrimthursen). Под каждым из трех корней вытекает по священному источнику: небесный источник называется Urdharbrunnr,возле которого боги совещались о создании мира, и сюда же собираются они судить о делах вселенной. Всякое утро вещие девы (норны) черпают из этого источника воду и окропляют ею ветви мирового ясеня, отчего и происходит роса, падающая на землю. Другой источник в стране великанов — Mimir’s brunnen,воды которого наделяют дарами мудрости и предвидения (см. гл. VII); имя адского источника — Hvergelmir. По объяснению Куна, Yggdrasil = das ross des Ygg (Одинов конь; Игг — одно из имен Одина), что согласно с общим индоевропейским представлением летучих туч конями и с преданием «Старшей Эдды», что кони валькирий сотрясают со своих грив росу в глубокие долины. По ветвям и у корней Иггдрасиля размещаются различные животные: орел, белка Ratat öskr,четыре оленя и змеи. Главный змей Nidhh öggr (злобнокусающий) лежит у адского источника и грызет корень ясеня; между ним и сидящим наверху орлом старается возбудить раздор бегающая взад и вперед белка¹. Имя орла неизвестно, но это — мудрая, многознающая птица, промеж глаз которой сидит ястреб Vedhrf ölnir. В образе белки миф олицетворял грызущие зубы молнии, в образе легконогих оленей, поедающих ветки ясеня, — четыре главных ветра, бурное дуновение которых рассеивает тучи; птицы, восседающие на ветвях всемирного дерева, суть птицы священные, разносители молний и бессмертного напитка (дождя-сомы); змей — олицетворение злого демона (Çushna), который задерживает благодатную влагу дождей, производит засуху и неурожаи. Из сказаний об Одиновом рае (Валгалле) узнаем, что посреди него стоит могучее дерево (Ljeradhr),листья которого обрывает коза Heidhr ûn,а ветвями питается олень Eikpyrnir. Коза — животное, посвященное Тору; из ее сосцов ежедневно натекает полный сосуд меда, осушаемый на пирах блаженными героями, подобно тому как из рога козы Амалфеи течет нектар. Из рогов оленя льется неиссякаемая вода, низвергаясь в подземный мир, и дает начало потоку Hvergelmir. Поводом сочетать представление о дереве-туче, в котором заключен мед амриты, с фиговым деревом и ясенем послужило то, что из фиг действительно приготовлялся в древности сладкий напиток, а особенный род ясеня (Fraxinus ornus) точит из-под своей коры сахарный сок, называемый манной. Рои пчел любят собирать этот сок; по народному же поверью, пчелы питаются росой, и на поэтическом языке «Эдды» роса, падающая с Иггдрасиля, называется honigfall. Свой сладкий сок ясень начинает точить с приходом весны — в то самое время, когда отпираются небесные источники и боги посылают смертным живую воду дождя и росы². В ближайшей связи

 

¹ Воспоминание о стародавней вражде змея с молниеносной птицей встречаемво многих народных сказках: в подземном царстве (= в области облаков) орел с орлицей свили себе гнездо на высоком вековом дереве; многоглавый дракон всползает по дереву и хочет пожрать молодых орлят. Является сказочный герой, убивает дракона, и в благодарность за это птицы выносят его на белый свет. Сербская песня говорит о яблоне, на вершине которой свил гнездо сокол, а внизу у корня лежит змея и грозит соколу:

Ако пуштих жива огња,

Гн’jездо ћy ти опалити, Тиће ћy ти пофатати.

Перевод: «Вот пущу живой огонь, хочу гнездо твое опалить, твоих птенцов захватить».

² Весьма вероятно, что на том же основании приписаны целебные свойства иберезе, сладкий сок которой любят пить поселяне. Чехи до сих пор пьют этот сок, чтобы пользоваться здоровьем и не быть бесплодными в супружестве.

со скандинавским Иггдрасилем стоит греческое мировое дерево meli¢a — ясень (одного корня со слово me¢li — мед,) от которой произошел человеческий род (см. гл. XIX). Вергилий в «Георгиках» упоминает о ясене, который достигает корнями Тартара, и насколько глубоко идут его корни в землю, настолько же в вышину простираются ветви среди пространного неба. В «Энеиде» он говорит про ясеневую ветку с золотыми листьями и плодами: никто не мог сойти в подземное царство, не принеся в дар Прозерпине плодов с этой ветки; как скоро сорван с нее один плод, другой тотчас же вырастает вместо утраченного. Литовцы называют ясень древом праведности; старинное предание гласит, что сами боги, сходя на землю, чтобы ближе присмотреться к людским деяниям, любили собираться в тени густого, развесистого ясеня и оттуда изрекали свои правдивые приговоры. Из-под корней мирового дерева текли источники мудрости и всякого знания; сюда приходили боги утолять свою жажду — и потому они ведали все прошедшее, настоящее и будущее, все доброе и злое, и могли творить святой и непреложный суд. Под влиянием того же воззрения здесь дано было пристанище и девам судьбы, определявшим людские жребии. Далее мы приведем свидетельства, что места народных судов издревле были назначаемы среди лесов, под сенью священных деревьев, и что в шелесте их листьев искали предвещаний о грядущих судьбах. Как дождь, животворный сок дерева-тучи уничтожает губительное действие засухи, производимой демоническим змеем, так точно сок обыкновенного ясеня может, по народному поверью, исцелять укушение ползучей змеи. В Германии ужаленным змеей давали пить этот сок с надеждой на полное выздоровление. На Руси думают, что змеи (гадюки) не могут выносить запаха ясеня, и потому если надеть платье, вымытое в щелоке из ясеневой золы или опрысканное отваром его коры, листьев, стружек и корня, и натереть этим отваром все тело — ни одна змея не только не ужалит, но при виде такого человека будет впадать в оцепенение. От змеиного укуса примачивают больное место ясеневым отваром или прикасаются к ране обмокнутым в него пальцем. Ветка ясеня подчиняет всех гадов и змей власти знахаря на расстоянии нескольких шагов. Чтобы укрыться от ударов молнии, преследующей дьявола, лучшее средство, по мнению чехов, стать во время грозы под ясень. Предание о всемирном дереве и текущих из него ключах еще не утрачено народной памятью. Немецкая сказка сообщает это предание со следующими подробностями: некогда мальчик-пастух погнал овец в поле и увидел чудное дерево (Wunderbaum), которое было так красиво и так громадно, что он долгое время стоял и смотрел на него в совершенном изумлении. Захотелось ему взобраться на то дерево, и это нетрудно было, потому что ветви его подымались вверх, словно ступени на лестнице. Мальчик снял башмаки и полез на дерево; целые девять дней лез он и достиг широкого поля: там стояли многие палаты из чистой меди, а позади палат был большой лес из медных деревьев, на самом высоком дереве сидел медный петух, а под деревом журчал источник, текущий медью, — и это был единственно слышный шум; исключая источник, все казалось мертво, ничто не двигалось, не шевелилось и никого не было видно. Насмотревшись вдоволь, мальчик сломил себе ветку с одного дерева, и, так как ноги его были утомлены, он вздумал освежить их в воде. Он опустил ноги в источник, и когда вынул назад — они казались покрытыми блестящей медью. Мальчик поспешил воротиться к исполинскому дереву, которое все еще высоко подымалось к самым облакам и вершины которого нельзя было разглядеть. «Там, наверху, должно быть еще лучше!» — подумал он и полез выше; девять дней взбирался пастух, не зная отдыха, и вот перед ним широкое поле: на том поле стоят палаты из чистого серебра, а позади них лес из серебряных деревьев; на самом высоком дереве сидел серебряный петух, а внизу у корня журчал источник, текущий серебром. Мальчик сломил себе ветку и вздумал умыть свои руки в источнике; окунул их в воду — и они тотчас стали серебряными. Снова воротился он к исполинскому дереву, вершина которого терялась высоко в поднебесье. «Там, вверху, должно быть еще лучше!» — подумал пастух и полез выше; через девять дней он очутился на самой верхушке, и перед ним открылось широкое поле: на том поле стояли палаты из чистого золота, а позади них лес из золотых деревьев; на самом высоком дереве сидел золотой петух, а внизу у корня журчал источник, текущий золотом. Мальчик сломил себе ветку, снял шляпу и нагнулся заглянуть в источник; волосы его упали в льющееся золото и сами сделались золотыми. Спустившись с исполинского дерева, пастух нанимается к королю поваренком и выговаривает позволение никогда не снимать шляпы, сапог и перчаток под предлогом, что у него злая короста. Потом он совершает трудный подвиг — взбирается на стеклянную гору (Glasberg), на которой сидела прекрасная королевна; под его медными ногами стекло умягчалось, как воск, и он не скользил, не спотыкался; наградой за это была рука королевны. Другая немецкая сказка упоминает о трех лесах: в одном все деревья были медные, а посреди стоял медный замок, принадлежавший медному дракону (Kupferdrache). Пастух гонит в тот лес своих коз, убивает мечом-самосеком дракона и уносит из замка медную узду. Вечером он пригнал стадо домой, и его козы дали молока несравненно больше, чем когда-либо прежде. На другой день пастух гонит свое стадо в другой лес, в котором все деревья были из чистого, блестящего серебра, убивает серебряного дракона (Silberdrache) и берет серебряную узду. Вечером козы дали молока втрое больше, чем накануне. На третий день пастух отправляется со стадом в золотой лес, убивает золотого дракона (Golddrache) и захватывает с собой золотую узду; в этот раз козы принесли молока вдевятеро больше, чем в предыдущий вечер. Затем он пошел к темной скале (= туче), из которой бьет живой ключ, помочил в том ключе голову, и волосы его заблистали, как чистое золото. Три взятые узды имели то чудное свойство, что если ими потрясти, в ту же минуту появлялись бесчисленные войска в медных, серебряных и золотых вооружениях (= духи грозы, см. гл. VI); с помощью этих войск добрый молодец поражает неприятелей и женится на прекрасной королевне. Норвежские сказки говорят о лесах медных, серебряных и золотых, которыми владеют тролли (драконы, змеи); говорят о них и славянские сказки, приписывая этим чудесным деревьям дар предвещать будущее. Блистая золотистыми молниями, преломляя в себе солнечные и лунные лучи и окрашиваясь блестящими красками, тучи-деревья породили сказание о металлических лесах и зреющих в них золотых плодах (яблоках); древний человек сияние солнца, зари, ночных светил и молний уподоблял блеску меди, серебра и золота и те же метафорические выражения прилагал и к весенним тучам, озаряемым то грозовым пламенем, то солнечным или лунным светом. Эпитеты «медный», «серебряный» и «золотой» сопровождают все мифические образы, в каких фантазия изображала весенние тучи: называет ли она их небесными источниками, горами, дворцами или царствами — всегда спешит добавить означенные признаки. На вершинах металлических деревьев сидят медный, серебряный и золотой петухи — птицы, олицетворяющие молнию; по сказаниям «Эдды», в Валгалле поет мифический петух Salgofnir. Майское дерево (maje), с которым встречают весну, в Славонии называют kokotjim (Hahnenbaum). Сказочные леса, по свидетельству преданий, находятся во власти драконов — демонических представителей туч; герой, побивающий этих чудовищ мечом-самосеком (= молнией), напоминает собой наших могучих богатырей, у которых по локоть руки в золоте, по колена ноги в серебре, и есть не кто иной, как бог-громовник. Согласно с древнейшим представлением Перуна пастырем небесных стад, он является в сказке пастухом, и чем более козы его (= стада облаков) пасутся в лесах медном, серебряном и золотом, тем более дают молока (= дождя).

Дождевые ключи, бьющие из великанского дерева-тучи, текут медью, серебром и золотом, и все, что ни коснется их, претворяют в свои блестящие цвета. Подобные представления, возникшие на почве метафорического языка из сейчас указанного основания, скреплялись в убеждениях младенческих племен той близостью, в какую стародавнее воззрение поставило понятие света и воды. Как стихии необыкновенно подвижные, всюду быстро проникающие, свет и вода производили одно общее впечатление стремительной текучести. В санскрите v âri — вода, у нас вар имеет значение и горячей воды и вообще жара; так, Афанасий-тверитянин* говорит в своем путешествии: «Въ Гундустани же силнаго вару нћтъ». От того же корня произошли врети (варити), вре (е) мя — т. е. сначала жаркая часть года, а потом и весь годовой период, подобно тому как слово лето получило более широкий смысл в выражении «столько-то лет». От санскр. tap образовались наше топить, равно прилагаемое и к воде, и к огню (топить печь, топлево, топленое молоко или масло, у-топить кого, по-топ = вода снегов, растопленных лучами весеннего солнца, наводнение), и лат. tepeo, tempus (время). В русском языке употребительны выражения «пламя разлилось», «луна (или солнце) льет свой свет»; ср. немецкие обороты «der Mond über den Berg sein Licht ausgoss», «die Sonne ergiesst ihre strahlen»^[786]. В областных наречиях, для обозначения утреннего рассвета, говорят: «Солнышко спорыдает», т. е. восходящее солнце брызжет своими лучами; тот же глагол прилагается и к ярко вспыхнувшему пламени: «Берестечко так и зарыдало!» Выше (см. гл. IV) были указаны свидетельства, что небесные светила уподоблялись сосудам, наполненным светящейся жидкостью, и лампадам, в которых горит масло. Для месяца существуют следующие метафоры: «Шел я мимо, видел диво: висит котел о девяносто ведер»; «над двором-двором стоит чаша с молоком». Бледный свет луны уподобляется молоку, на что невольно наводили фантазию эпические выражения «белый свет», «белый месяц». По болгарскому поверью, ведьмы доят луну и из добытого молока приготовляют целебное масло. В силу той же метафоры получила название и матовая полоса Млечного Пути (пол. droga mleczna,нем. Milchstrasse,лат. via lactea). Народ думает, что Млечный Путь есть молоко, не всосанное одним дитятей и разлитое по небу: предание, принадлежащее отдаленной старине, ибо оно встречается еще у греков. По их сказаниям, Гера оторвала от своей груди сосавшего Гермеса или Геракла и отбросила ненавистного ей ребенка; капли молока брызнули из груди и образовали Млечный Путь. Отсюда видно, что поэтическая фантазия воспользовалась названием, данным Млечному Пути, и связала его с другой метафорой, по которой дождь, посылаемый тучами, назывался молоком; в туманных пятнах небесного свода она признала следы молока-дождя, разлитого богом-громовником; в следующих главах мы укажем, что дождевые тучи представлялись женскими грудями, а молния — прекрасным и сильным малюткой, который сосет из них молоко (см. гл. XXIII). У греков был миф о золотой солнцевой чаше, в которой Гелиос переплывает воздушный океан, что совпадает с изображением солнечного бога плавающим в ладье, какое встречается на египетских памятниках. Римские писатели называют солнце fontem coelestis или aetherei luminis;идея эта по преимуществу соединялась с утренним рассветом. Греки полагали солнцевы источники на восточном краю вселенной и, следовательно, смотрели на утреннюю зарю как на родник дневного света, которым она брызжет с востока. Но так как с зарей соединялась мысль о светлой богине весны, а с возвратом весенних дней отмыкались облачные криницы, то естественно, что представление о солнцевых источниках должно было прилагаться и к живой воде дождевых ливней. Сверх того, понятия блеска, чистоты, прозрачности на самом деле нераздельны с водой, которая нередко и сравнивается с кристаллом; озаренная лучами солнца и луны, она действительно поражает глаз своими золотыми и серебряными переливами. Выражения «светлый ручей», «серебристая река» принадлежат к числу самых обыкновенных; в народном заговоре читаем: «Понеси ты, матушка быстра река, своей быстриной — золотой струей»; в «Слове о полку...»: «Уже бо Сула не течетъ сребреными струями»; в «Суде Любуши» вода названа сребропенной. Эпитеты быстрый (у сербов бистар — светлый) и синий одинаково придаются обеим стихиям: и воде (синий Дон, синё море), и огню (синее пламя, в «Слове о полку...»: синии молнии); чеш. pramen значит ручей и луч; mare Balticum стоит в родстве с лит. baltas, balts и означает белое море; в предыдущей главе указано нами на связь слова белый с названиями рек, водяных нимф и эльфов, — точно так же, как прилагательное русый (= светлый) роднится со словами русло и русалка.

Народный эпос довольно часто говорит об источниках, текущих серебром и золотом, или заменяет их кипучими котлами, в которые стоит только окунуться, чтобы волосы, руки и ноги получили серебряный или золотой блеск. Одна из свадебных песен, записанных мною в Москве, рассказывает про кипучий колодец, пена которого есть чистое серебро и золото:

Ты кипи, кипи, колодец!

Ты кипи, кипи, студёной!

Ключевою водою

Со серебряной пеной.

Тут Аннушка^[787] выходила,

Свет-Ивановна выходила;

Она пену снимала,

Она ризу сливала

На икону Миколу,

А еще-то сливала

Золотое колечко, А еще-то сливала

Два венца золотые.

В собрании сказок братьев Гримм упоминается Goldbrunпеп — источник чистый и светлый, как кристалл; когда водой этого колодца королевич намочил себе голову, то его волосы стали золотыми и заблистали как солнце (und glänzte wie eine Sonne). Русские сказки говорят о двух ключах ЧудаЮда (Морского царя или змея): если испить воды из одного ключа — станешь сильномогучим богатырем; если помочить голову в воде другого — будут волосы золотые; говорят также о двух чудесных мазях, принадлежащих тому же Чуду-Юду: если натереть голову одной мазью — волосы будут серебряные, а натереть другой — будут золотые. В сербской приповедке мальчик нанимается на службу у старухи-вилы и находит у нее горшок: опустил в него руку — рука сделалась золотая, окунул голову — голова позолотилась. В норвежской сказке сын вдовы, находясь в услужении у тролля, входит в запретные палаты; в одной комнате стоял большой медной котел и сильно кипел, хотя под ним и не было огня; юноша опустил в котел палец — и палец озолотился; в другой комнате он сам искупался в котле и сделался страшно силен и так румян и бел, как кровь с молоком. По свидетельству другой норвежской сказки, королевич, нанявшись к великану пасти коз, обмакивает свою перчатку в трех кипящих котлах, и она сперва делается медной, потом серебряной и наконец золотой. Все эти подробности указывают на весенние дождевые тучи, которые на метафорическом языке древнейшей эпохи назывались небесными источниками и сосудами (бочками, котлами, кружками), наполненными живой водой; потому источники эти и сосуды находятся во власти облачных духов и нимф (великанов, драконов, вил, Морского царя), и воды их не только золотят, но и сверх того наделяют неописанной красотой и богатырской силой. Окованные зимними холодами, тучи застывают, делаются безжизненными и не дают дождей; но с приходом весны их топит грозовое пламя, и они проливаются на землю шумными потоками; подобно тому и земные источники под влиянием весеннего тепла сбрасывают с себя льды, претворяются в живые, быстротекучие воды и своим журчанием, брызгами и пеной напоминают горячий кипяток. Вот почему колодцы и котлы весенних грозовых туч называются «кипучими». Сказочные герои, которые в них купаются, представляют собой то златокудрое солнце, то бога-громовника, победителя демонов мрака и холода; в печальное время зимы они облекаются в туманные одежды и скрывают свои прекрасные образы, свой золотистый блеск от очей смертного, но с весной, искупавшись в потоках дождя, снова предстают во всей сияющей красе и вступают в брачный союз с богиней Землей. Золотые волосы, руки, ноги и пальцы суть старинные метафоры солнечных лучей и молний.

Народные русские сказки, в числе других подвигов, совершаемых добрым молодцем-Перуном при возврате весны, заставляют его добывать живую воду (дождь) и поющее дерево, т. е. дерево-тучу, громозвучная песня которого раздается в диких завываниях грозовой бури (сл. с преданиями о волшебных музыкальных инструментах — см. гл. VI). Чтобы овладеть тучевыми деревьями, герою сказки необходимо содействие буйных ветров, на крыльях которых приносятся и уносятся ходячие облака, или, выражаясь метафорическим языком древней поэзии: он должен насвистывать в волшебную дудочку — и чудесный сад, послушный ее звукам (т. е. веянию свистящих вихрей), последует за ним хоть на край света. Этим подвижным деревьям соответствует миф о бродячих горах-тучах, о которых сохранились довольно ясные предания в семье индоевропейских народов (см. гл. XVIII). Не позабыто славянами и то исполинское мировое дерево, которое играет такую важную роль в мифологиях зендской и скандинавской. Сербская песня помещает его в раю и дает ему золотые ветви с серебряными листьями:

Расло дрво сред paja

Племенита дафина,

Племенито родила,

Златне гране спустила,

Лишће jоj jе сребрно;

Под н(ь)ом света постел(ь)а,

Сваког цвећа настрта;

Понаjвише босил(ь)ка

И румене ружице; На н(ь)оj светац почива, Свети отац Никола^[788].

Приходит к нему Илья громовник: «Вставай (говорит), пойдем в лес, построим корабли и станем перевозить души с того света на этот». Ильяпророк и святой Никола являются здесь вместо Перуна и древнего бога морей; о корабле и перевозе душ см. гл. XI. Об этом дереве вспоминает и малорусская щедривка:

А в пана дядька

Да на ёго двори —

Там стояло древо

Тонкее, высоке,

Лыстом широке

Да кудрявенькее,

А на тому древи

Золотая кора,

Жемчужная роса.

Де взялыся райские пташки,

Обзюбали золотую кору, Жемчужную росу.

Далее говорится, что выходила панна — дочь хозяина, поздравляемого с праздником, посбирала ту кору золотую и росу жемчужную, понесла к мастеру и просит: «Скуй мне на свадьбу обручальный перстень». Нельзя не заметить полного согласия приведенной песни с преданиями других народов: райские птицы, обламывающие золотую кору и сотрясающие с дерева росу, тождественны с птицами «бесскорбного древа», которым приписывается ломка ветвей и сотрясение с них плодотворного семени, падающего на землю вместе с дождевыми ливнями; как с ясеня Иггдрасиль, так и с нашего дерева осыпается роса, которой придан эпитет жемчужной на основании древнего уподобления капель утренней росы драгоценным каменьям и жемчугу (см. гл. XII). В апокрифической беседе Панагиота с фрязином Азимитом (по рукописи XVI в.) мировое дерево описано так: «А посреди рая древо животное, еже есть божество, и приближается верхъ того древа до небесъ. Древо то златовидно въ огненной красотћ; оно покрываетъ вћтвями весь рай, имћетъ же листья отъ всћхъ деревъ и плоды тоже; исходитъ отъ него сладкое благоуханье, а отъ корня его текутъ млекомъ и медомъ 12 источниковъ». Простолюдины до сих пор убеждены, что где-то далеко на востоке есть страна вечного лета, насажденная садами из золотых и серебряных деревьев и оглашаемая песнями райских птиц, в которой реки текут млеком и медом, серебром и золотом.

Предания о мировом дереве славяне по преимуществу относят к дубу. В их памяти сохранилось сказание о дубах, которые существовали еще до сотворения мира. В колядке карпатских руссов поется, что еще в то время, когда не было ни земли, ни неба, а только одно синее море (= воздушный океан), среди этого моря стояло два дуба, а на дубах сидело два голубя: голуби спустились на дно моря, достали песка и камня, из которых и создались земля, небо и небесные светила (см. объяснение этого мифа в гл. XIX). В одной из апокрифических повестей о создании вселенной упоминается о железном дубе, «еже есть первопосажден», на котором держится вода (= воздушное море, небо), огонь (= пекло, ад) и земля, а корень его стоит на силе божией (см. гл. XVI). По свидетельству заговоров на море-на окиане, на острове-на Буяне стоит дуб мокрецкий, а под ним лежит змея Гарафена (Горыныч?): эпитет «мокрецкий» указывает на связь его с дождевыми ключами^[789]. Другой эпитет, придаваемый этому дереву, именует его святым. Любопытно следующее заклятие ратника, идущего на войну: «На святом окияне-море стоит... сырой дуб кре(я)ковистый, и рубит тот сырой дуб стар мастер (матёр?) муж своим булатным топором, и как с того сырого дуба щепа летит — такожде бы и от меня (имярек) валился на сыру землю борец-молодец по всякий день, по всякий час», т. е. как от ударов Перунова топора (= молнии) исчезают тучи, так да падут от моих ударов вражеские воины. Народная русская сказка, известная и другим славянам, рассказывает про дуб, который вырос до самого неба; полез старик на то дерево, лез-лез и взобрался на небо, где сидел кочетокзолотой гребешок — птица, которая ни в огне не горит, ни в воде не тонет^[790], и стояли чудесные жорновки — эмблема весенней грозы, дарующей земле плодородие, а людям их насущный хлеб. По указанию хорутанской приповедки, вилы = облачные девы, родственные норнам, обитают в дупле и питаются сахарными яствами, т. е. сладкой амритой; а польская сказка упоминает о дубе с золотыми листьями и желудями. Соединяя вместе эти разрозненные черты, сохранившиеся в различных памятниках, мы убеждаемся в совершенном соответствии нашего стародуба со скандинавским ясенем: на нем держатся три великие мира — небо, земля и ад, на ветвях его гнездятся молниеносные птицы, а у корня лежит страшная змея, наконец при этом дереве текут живые источники и обитают вещие девы. В Калужской губернии у Мещовска стоят два сухих дуба, под которыми, по местным рассказам, собираются ведьмы на свои шумные игрища. В Германии думают, что ведьмы, собирая дубовые листья в сорочку и вешая этот узел на дерево, могут вызвать ветры, рассеять тучи и восстановить ясную погоду; с целью же произвести грозу — они кипятят дубовые листья в горячей воде. По русскому поверью, ведьмы втыкают нож в дерево и тем самым заставляют течь из него молоко (см. гл. XXVI), т. е. вонзая острие молнии в дерево-тучу, ведьмы проливают небесное молоко дождя. Народный сказочный эпос знает дуб, под которым бывают сборища духов; с его ветвей падает целебная роса — подробность, напоминающая Иггдрасиль; прилетала райская птица, садилась на дуб и поведала: кто умоется этой росой, тот получит здравие, кровавые раны его залечатся и слепые очи прозреют. Вместо райской птицы в хорутанской сказке указывают на целебную росу вилы, а в чешской — ведьмы¹. Не одни славяне — и другие народы соединяют с дубом мифические представления о дереве-туче. Мудрый Вяйнямейнен, повествует «Калевала», посадил желудь; дуб принялся и начал расти не по дням, а по часам; он вытянулся так высоко и раскинул свои ветви на такие необъятные пространства, что ни одному облачку не стало прохода, ни лучам солнца и луны доступа к земле. Вяйнямейнен стал обдумывать, как бы срубить гигантское дерево, но нигде не обреталось такого силача, чтобы мог взяться за это трудное дело. Тогда Вяйнямейнен взмолился своей матери, чтобы она послала к нему на помощь силы могучей воды — и вот вышел из моря крохотный человечек (мальчик-с-пальчик), с ног до головы закованный в тяжелую медь, с маленьким топориком в руках; он срубил дерево, солнце осветило землю, и все ожило на ней, зацвело и задвигалось², т. е. грозовой карлик, обитающий в дождевом море, раз-

 

ние дневного светила и молниеносного пламени (Агни). Весьма вероятно, что первоначальный смысл загадки был тот: на дереве-туче восседает птица-молния.

¹ Галицкая загадка: «Упал дуб (ночная тьма) на весь свет, а на коньци коваликують (месяц светится)» первоначально означала темную грозовую тучу, в которой мифические кузнецы куют молнии, а потом уже стала прилагаться к ночи.

² Та же поэма рассказывает, что Вяйнямейнен чародейным пением (= вой гро-зовой бури) создал ель, которая подымалась своей цветущей верхушкой к самому

бил тучу топором-молнией, освободил солнце из-за темных облачных покровов и напоил землю животворной влагой дождя. Под влиянием метафоры, уподобившей сияние солнца блеску благородных металлов, возникло сказание, что за деревом-тучей, помрачающим дневное небо, скрываются несметные сокровища; так в русской сказке упоминается дуб, который если выворотить с корнем — то под ним найдешь богатые клады серебра и золота. Приведенному эпизоду финской поэмы соответствует норвежская сказка; прямо перед окнами королевского замка вырос дуб, да такой громадный, что не пропускал в комнаты ни единого солнечного луча; сколько ни старались срубить его — все было напрасно: с каждым ударом, наносимым дубу, он становился и толще, и крепче; наконец был найден топор саморуб (орудие Тора), который и повалил гигантское дерево. Замечательно, что это предание о дубе сказка соединяет с другим — о твердой скале, в которой надо было вырыть колодец, чтобы напоить все царство, жаждущее от недостатка воды: эта трудная задача исполняется каменной киркой-саморойкой (другое представление молнии, роющей облачные горы и скалы).

В продолжение долговременных переселений арийских племен некоторые из общих названий, служивших для обозначения всякого дерева, сделались частными, стали присваиваться только одному известному роду или виду, и наоборот, некоторые частные название обобщились. Первоначально слово дуб заключало в себе общее понятие дерева, что до сих пор слышится в производных дубина, дубинка, дубец — палка; точно так же греч. druªj — quercus соответствует санскр. dr û — arbor; славян. древо,кимр. deru, армор. d ér ô. Впоследствии эти название (дуб, druªj слились с понятием самого крепкого и долговечного дерева, которое и было посвящено богу-громовнику. У сербов дуб называется грм, грмов (дубовый лес — грмик),что без сомнения указывает на ближайшее отношение его к Перуну и небесным громам. Старинные грамоты, определяя по этому священному дереву границы родовых владений, называли его Перуновым¹. Согласно с демоническим представлением туч, с которыми постоянно сражается праведный Перун, сербы дают дубу эпитет вражьего (враг — черт, см. гл. XIV): «Да je сваки дан божић, не би било дуба вражиjега», т. е. если бы всякий день — «божич» (Рождество), не было бы дуба вражьего; все бы дубы на бадняки были посечены. Древний человек добывал огонь из дерева и древесными ветками и обрубками поддерживал его священное пламя на очаге; мог ли он иначе объяснить себе явление грозового пламени, как не этим знакомым ему способом? Понятно, что в туче, которая порождает молнии и ими же пожирается, он должен был увидеть небесное дерево, а в дожде — его сок, выгнан-

 

небу и золотыми ветвями рассекала тучи; и месяц, и созвездие Большой Медведицы блистали между ее ветвями.

¹ В червонорусской грамоте 1302 года сказано: «и отъ Перунова дуба до... такого-то мћста».

ный с помощью огня. В силу этого воззрения дождь получил метафорическое название смолы или дегтя. Своей громовой палицей Перун сверлит тучу-дерево и, зажигая грозовое пламя, шлет дожди, а с ними изобилие плодов земных и всякое довольство. На земле представителем этого небесного пламени и его животворящих свойств был так называемый живой огонь, добываемый трением из дубового дерева. По словам летописи, литовцы заботились, чтобы перед истуканом Перкуна горел неугасимый огонь «з’ дубового древия»; у них сохранилось поверье, что хлебные семена были ниспосланы на землю в шелухе желудей, что прямо приравнивает дуб бесскорбному дереву зендской мифологии, с которого разносились семена по всей земле. По славянским преданиям, семена приносятся весенними ветрами из вечнозеленых садов рая (см. гл. XVI); а немцы, присматриваясь к раскрытому желудю, по его признакам заключают, будет ли урожай или голод и болезни. У Додонского оракула, высокочтимого во всей Греции, рос тенистый, посвященный Зевсу дуб (druªj u¥yikomoj Dio£j); верующие приходили внимать шуму его листьев, колеблемых ветром, и в этих таинственных звуках слышались им пророческие глаголы самого бога; на ветвях дуба сидели священные голуби, а у корня бил вдохновляющий ключ, известный под именем Зевсова источника. Римляне посвящали дуб Юпитеру, почему и желудь назывался у них плодом этого бога — juglans (= joviglans, Jovis glans). Басня о золотом руне (весеннем дожденосном облаке) говорит, что оно висело на дубе и оберегалось страшным драконом (см. гл. XIII). Кельты относились к дубу с религиозным уважением; вещие друиды избирали дубовые рощи местами своего постоянного пребывания и никаких священнодействий не совершали без дубовой ветки. В странах, заселенных германскими племенами, были дубы, посвященные Донару; о