XVIII. Облачные скалы и перунов цвет

На основании сходства впечатлений, производимых отдаленными горами и облегающими горизонт облаками, сходства столь близкого, что непривычный глаз путника нередко принимает видимые им горы за облака, — оба понятия были отождествлены и в языке, и в верованиях. В санскрите слова, означающие холм, камень, гору, в то же время означают и облако: parvata, giri, adri, a çma и др.; в гимнах «Ригведы» облака и тучи постоянно изображаются горами и камнями. Своей громовой палицей Индра буравит облачные скалы и с жадностью вытягивает из них бессмертный напиток (амриту, небесное млеко и мед), укрепляющий его к битвам с демонами; он разбивает горы-тучи, из мрачных вертепов этих гор низводит на землю дождевые потоки и дарует людям солнечный свет; он втесняется в пещеры демона Вритры и освобождает оттуда украденных им коров (= дождевые облака) и захваченных в плен водяных жен: «Ты (взывают к нему гимны) разбил в куски гору, большую, широкую, громовой стрелой, о громовержец! ты разрешил запертые воды, да текут рекой». — «Ты дробишь двери горы (и открываешь путь) светлым коровам»^[823]. Ему даются эпитеты adribhid — раскалывающий горы или тучи и g ôtrabhid — разбивающий облачную гору или коровий хлев; g ôtra означает и гору, и облако, и стадо коров. Темные пещеры туч, куда злой Вритра запирает на зиму дожденосных коров, стали уподобляться коровьим хлевам или загонам, в которых держат обыкновенные стада от поздней осени до весеннего выгона их в зеленеющие поля. Следы тех же представлений уцелели и в немецком языке: сканд. klakkr служит для обозначения скал и скученных, одно на другое нагроможденных облаков; англосакс. cl ûd — гора, скала, а родственное ему англ. cloud — облако. В песнях «Эдды» так описывается гроза: «Hnigu heilög vötn af himinfjöllum» — текут святые воды с небесной горы. Так как с облаками и тучами неразлучна мысль об их необычайной подвижности, полете и громовых ударах, то предки наши, называя ходячие облака горами и скалами, усиливали это поэтическое выражение эпитетами: горы летучие, скалы толкучие. Отсюда возникло индийское сказание, что некогда у гор были крылья; переносясь с места на место, они заваливали города и причиняли страшный вред земным обитателям. Люди взмолились Индре, и он стрелами, т. е. молниями, отрезал у гор крылья. Отсюда же возник и общий индоевропейский миф о подвижных горах, которые сталкиваются друг с другом и своим столкновением производят гром и смертельные удары. Это любопытное предание встречаем в стихе про Егория Храброго и в песне про Дюка Степановича:

Стоят тут горы толкучия;

Тые-ж как горы врозь растолкнутся,

Врозь растолкнутся, вместе столкнутся —

Тут тебе Дюку не проехати,

Тут тебе молодому живу не бывати.

«Одиссея» в двенадцатой песне упоминает о бродячих или толкучих горах, промеж которых ни одна птица не смеет пролететь; даже из тех быстролетных голубей, которые приносят Зевсу амброзию (= дождь), один завсегда погибает в опасных утесах, и Зевс каждый раз принужден заменять убитого голубя новым. Горы эти высятся на море, т. е. посреди воздушного океана. Завлечет ли сюда морская буря корабль — от него останутся одни доски да трупы несчастных пловцов. В своем странствовании за золотым руном аргонавты должны были проходить между этими страшными горами; басня о походе аргонавтов содержит в себе миф о добывании богомгромовником весеннего плодородия: корабль — туча, золотое руно — дождевое облако, озаренное лучами солнца. О толкучих горах рассказывают, что они не прежде останавливаются, как убивши кого-нибудь, т. е. после громового удара. Понятно, что именно в этих горах должна заключаться живая вода — весенний дождь, оживляющий природу от зимней смерти. Как с обыкновенных горных возвышенностей низвергаются источники и водопады, так из небесных гор льются потоки живой воды. По свидетельству польской сказки, вода, возвращающая молодость, приносится из подоблачной горы; по болгарскому преданию, Александр Македонский ходил добывать бессмертную воду, сокрытую между «две планини, кои се отвораха и се затвораха»; чтобы достигнуть этих гор, надо было пройти страну ночного мрака. В словацкой сказке мать посылает сына к двум великанским горам (о великанах — демонах темных туч см. гл. XXI), из которых правая отворяется в полдень и бьет ключом живой воды, а левая — в полночь и точит из себя мертвую воду. В русской сказке царевич (= бог-громовник) отправляется в тридесятое царство за живой водой: там есть две горы высокие, стоят вместе — вплотную одна к другой прилегли; только раз в сутки они расходятся и минуты через две-три опять сходятся; а промеж тех гор хранится вода живая и мертвая (целющая). Приезжает царевич к толкучим горам, стоит-дожидается, когда они расходиться станут. Вот зашумела буря, ударил гром — и раздвинулись горы; царевич стрелой пролетел между гор, почерпнул два пузырька воды и вмиг назад повернул; сам-то богатырь успел выскочить, а у лошади задние ноги помяло, на мелкие части раздробило. Взбрызнул он своего доброго коня мертвой и живой водой — и встал конь его ни в чем невредим. Украинская сказка упоминает о двух криницах с целебной и живой водой, которую оберегают вороны-носы железные (т. е. молнии), побивающие похитителей своими острыми клювами. За чудесной водой посылаются заяц и лиса, в образе которых миф олицетворял силы весенних гроз, отпирающих дождевые источники (см. гл. XII). На возвратном пути лиса счастливо проскользнула промеж толкучих гор, а у зайца горы хвост отшибли: от того он и куцый. В новогреческих сказках живая вода бьет из горы, которая раскрывается и замыкается так же быстро, как быстро сверкает молния; герой добывает здесь живую воду, черпая из того же источника, откуда берет ее и пчела: намек на мифическое отождествление нектара с медовым напитком. Еще в одной новогреческой сказке ламия, принадлежащая к разряду облачных жен, обещает царевичу дать живой воды, если он подымет камень — тяжестью в четыре центнера; когда царевич поднял и далеко забросил камень, ламия взяла молот (= молнию) и стала бить по скале, и вот скала разверзлась, и из недр ее была почерпнута живительная влага: предание, соответствующее мифическому представлению, по которому конь бога-громовника ударом своих копыт выбивает из скал дождевые ключи.

По сказанию белорусов, Перун разъезжает по воздушным высотам, и если увидит, что на земле творится беззаконие, то разбивает скалы или малые небеса (т. е. облачное небо, которое еще в глубочайшей древности было отличаемо от блестящего небесного свода = блаженной обители богов) и таким образом низводит на злых и нечестивых молнию. «Эдда» так выражается о владыке громов: «Тор идет — скалы дрожат!» Мифы всех арийских племен согласно утверждают, что божество грома, молнии и дождя признавалось сыном горы-тучи, рождающимся из ее мрачных недр. Индийский Шива родился в пещере небесной горы Меру; персидский демиург Митра почитался сыном священной горы Алборда; в темной пещере убил он быка-тучу и кровью его (= дождем) оплодотворил землю. Точно так же греческий Вакх рождается в пещере острова Наксос — в то время как мать его Семела гибнет при появлении Зевса во всей его грозной славе, т. е. туча, разбитая громом и молниями, исчезает, а из утробы ее исходит Вакх (вино = дождь). Сам Зевс, скрытно от отца своего, воспитывался в пещере острова Крита. Греческие сказания уже приурочены к известным местностям; на них, следовательно, видна печать позднейшей переработки мифа. В большей свежести сохранилось сказание о рождении Тора: он был сыном Одина и богини Земли — I ördh (Erde), но сверх того мать Тора носит и другое имя — Fi örgyn. Имя это, собственно, означает гору - тучу, как очевидно из того, что Ульфила греч. oÃroj — гора переводит словом fairguni,а готское fairguni (fairguns) тождественно с лит. Perkunas (Перун); ибо звук f в готском языке соответствует славянскому и литовскому п. «Эдда» дает указанное прозвание не только матери Тора (Fi örgyn), но и отцу Фригг (Fi örgynn), что сближает эту богиню-громовницу, супругу Одина, с нашей бабой-горынянкой. Итак, в мифе о рождении Тора сливаются два представления: Один, как верховное божество грозовых бурь и урожаев, производит его в союзе с горой-тучей; а как представитель неба, осеменяющего дождем мать-сыру землю, рождает его в период весеннего своего сочетания с богиней Землей. Обе плодящие матери: и гора-туча, и земля должны были отождествиться в убеждениях народа, как скоро позабыто было метафорическое значение горы, и в ней увидели не более как земную возвышенность. Рождаемый облачной горой, бог-громовник стал представляться исходящим из утробы матери-земли, и огнедышащие горы придали этому перенесению мифа с высокого неба на дольный мир особенную твердость. Подземные удары, слышимые во время землетрясений, совпали с громовыми раскатами: «Гром гремит — земля дрожит» (см. гл. XII); в старинных отреченных книгах («громовниках») предсказания по грому и трусу (землетрясению) поставлены рядом. Подобно тому, греческий бог молний, позднее бог подземного огня, славный кузнец Гефест был сын Зевса (= неба) и Геры; по другому сказанию, Гера родила его без помощи мужа; в ее образе греки олицетворяли тучу, из чрева которой сверкает молния, и потом землю, рождающую из себя вулканической огонь^[824]. Эти мифические сближения повели к уподоблению неба, покрытого темными тучами, подземному царству: поэтический образ, весьма часто встречаемый в сказочном эпосе.

Представляя облака и тучи небесными горами, древний человек созерцал на их вершинах своих творческих богов; при этом понятие о горах-тучах сливалось с представлением небесного свода светлой, блестящей горой (см. гл. III), ибо небо, как родина туч, как широкое пространство, где созидаются эти толкучие горы, само отождествлялось с облачным миром (небо и nubes). Сказки о заклятых царевнах (= богинях летнего плодородия, полоненных злым демоном зимы) заставляют их томиться в неволе не только в пещерах змеиных гор (= в тучах), но и на хрустальной горе, т. е. на небе. Впоследствии сказания о небесных горах стали приурочиваться к земным возвышенностям. Так, по мнению греков, Зевс восседал на высокой вершине Олимпа или, по другим свидетельствам, — на Иде и иных горах Греции и Малой Азии, и назывался akraiªoj (akrij — вершина горы); Посейдон (первоначально бог дождевого моря) — на вершине лесистой горы Сама; Эол изображался восседающим на скале, в темных пещерах которой были заключены буйные ветры: ударяя скипетром (= молнией) о скалу, он выпускал их на свободу и чрез то воздвигал грозные бури. Белорусское поверье рассказывает, что Перуну подчинены гарцуки ¢— духи, обитающие в горах, которые своим полетом производят ветры и непогоду; в великорусских губерниях думают, что зимние вьюги прилетают в ноябре-месяце от железных гор, т. е. из снеговых или окованных стужей туч; в снежных же горах замыкаются на зиму весенние болезни, так называемые поветрия, а когда солнце растопит эти снега — они разбегаются по белому свету и нападают на людей. В Скандинавии и немецких землях многие горы и скалы носят имена, свидетельствующие о посвящении их Одину и Тору: Odensberg, Donnersberg, Thonersberg, Thuneresberg;одна из высочайших гор в цепи Альп — теперешний Sanct Bernhard в раннюю пору Средних веков известна была под именем mons Jovis;в разных странах Западной Европы камни и скалы были местами жертвоприношений (Mahlsteine, Opfersteine) и признавались священными^[825]. В Литве долгое время сохранялось благоговейное уважение к некоторым камням; об одном камне рассказывают, что когда какой-то мельник хотел было достать его и употребить на жернов, то в глаза ему полетела с камня пыль — и он ослеп; помощников его также постигла небесная кара — один вскоре умер, у другого отнялись руки. Наравне с прочими индоевропейскими народами поклонение горам и камням было и у племен славянских. По свидетельству Гельмольда, балтийские славяне клялись священными камнями; у мыса Горенского, близ Рюгена, есть огромный утес, исстари называемый божьим камнем — Buskahm (Бужь-кам), а подле Деммина есть другой священный камень; Дитмар упоминает о высокой горе в жупе силенской, которую чтили жители во время господства язычества. Близ Будишина две горы, Белбог и Чернобог, названиями своими указывают на культ богов светлых и темных (см. гл. II). Козьма Пражский говорит о чехах, что они поклонялись камням и приносили жертвы горам и холмам. Краледворская рукопись упоминает о скале, любимой богами, где совершались жертвенные обряды:

Tamo w dubravu, tam s cesty skàla,

Bohóm zmilenà, na ieie wrсhu

Obietui bohóm, bohóm svym spasàm^[826].

У словаков доныне почитаются священными некоторые из вершин Татранских, где собираются на молитву тени усопших предков; у хорутан имя священной горы носит Триглав, у них же уцелел обычай оставлять на камнях плоды и ленты — вероятно, остаток древних жертвоприношений. Хорваты и сербы считают Велебитский хребет обиталищем вил; в Сербии есть гора Перуна-Дубрава (см. гл. VIII). Горы у славян были обычными местами жертвоприношений и сопровождавших их игрищ. Кумиры Перуна и других богов стояли в Киеве на холму: «И постави (святой Владимир) церковь Василiя на холмћ, идћже былъ Перун... идћже творяху потребы князь и людье»; там закалались жертвы: «И осквернися кровьми земля руска и холмъ отъ». В толстовском списке Новгородской летописи читаем: «Куда же древле погани жряху бћсомъ на горахъ, туда же нынћ церкви стоятъ златоверхiя каменозданныя и монастыреве». Исцеленный Христом человек в слове Кирилла Туровского говорит жидам: «Чили на высокыя холмы хощете мя повести, идћже вы своя дћти бћсомъ закаласте?» В старинном русском поучении проповедник увещевал свою паству: «Не нарицайте собћ бога... ни въ каменiи». На Ладожском озере, на острове Коневце под Святой горой лежит большой Конь-камень (12 саженей в окружности и 7 аршин в вышину), которому еще в XV веке приносили в жертву коня. В дар духам, которые обитали около этого камня и охраняли скот, перевозимый с берега на остров и оставляемый на тамошних пастбищах в продолжение целого лета, без всякого надзора, прибрежные жители ежегодно обрекали по одному коню; конь этот погибал зимой, и суеверные крестьяне были убеждены, что его пожирали незримые духи. Преподобный Арсений окропил камень святой водой, и нечистые улетели с острова в виде воронов. В Ефремовском уезде, на берегу Красивой Мечи, вокруг Коня-камня до позднейшего времени совершалось опахиванье, чтобы приостановить губительное действие скотского мора. В той и другой местностях Конь-камень служил видимым представителем бога-громовника, которому как пастырю небесных стад крестьяне поручали охранение своего скота. В житии преподобного Иринарха (XVII в.) рассказывается, что в городе Переяславле был поток, среди которого лежал большой камень, и вселился в тот камень бес и творил мечты; сходились к нему и мужи, и жены, и дети ежегодно на Петров день и творили камню поклонение. Уведав про то, преподобный Иринарх разжегся ревностью и велел дьякону Онуфрию зарыть камень в яму; Онуфрий исполнил приказ, но бес озлобился, наслал на него трясовичную болезнь и сотворил ему много пакостей. Есть указание, что белорусы до сих пор, следуя старому обычаю, кладут на камни деньги, холсты, пояса и другие приношения, которые потом поступают в пользу церкви. В Тамбовской губернии есть камень, почитаемый целебным от зубной скорби; чтобы унять эту скорбь, поселяне грызут его больными зубами — точно так же, как в других местах с той же самой целью грызут Перуново дерево — дуб (см. выше). Купальские и соботские огни разводятся славянами по горам. Почти во всех славянских землях существуют свои красные, червонные, русые, черные, гремучие, поклонные и святые горы (холмы). Эти эпитеты знаменательны: красная (червонная, русая) и черная горы напоминают нам сейчас указанные названия священных гор: Белбог и Чернобог. До сих пор на красных горках встречается у нас весна и восходящее весеннее солнце, с хороводными песнями и приношением хлебов; самый день, в который празднуется возврат весны (богини Лады), с ее благодатными грозами и ливнями, слывет Красной Горкой: это — воскресенье Фоминой недели, время брачного союза неба с землей и обычная пора свадеб в городах и селах.

На красной горе,

На всей высоте,

Крестись и молись, Земно кланяйся! —

говорит народное причитанье. На такое чествование холмов и гор указывают придаваемые им эпитеты святых и поклонных; наконец, название гремучие или гремячия горы прямо свидетельствует об их связи с громовником и небесными скалами-тучами — подобно тому, как тот же эпитет в применении к горным ключам свидетельствует о сближении этих последних с дождевыми потоками, ниспадающими из облачных гор. Я. Гримм приводит названия гор: Hromolan (от слова гром) — в Богемии и Grimming = славян. Germnik (grmnik) — в Штейермарке, недалеко от потока, называемого Donnersbach. В Воронежской губернии в меловых горах, идущих по берегу Дона, известны Дивы или Дивогорск, а в Пермской губернии Дивьи горы: названия, напоминающие дивов, духов, родственных со змеями-горынычами (см. гл. XX).

Яркое сияние солнца и пламя грозы старинный метафорический язык уподоблял блеску золота, серебра и самоцветных каменьев, а туманы, облака и туч — горам, пещерам и мрачным подземельям. Отсюда возник миф, что драгоценное золото солнечных лучей и молний, вместе с небесным вином или живой водой, т. е. дождем, похищаются на зиму злыми демонами и, сокрытые в облачных скалах или в подземном мире туманов и снежных туч, лежат недоступными для человека кладами. Клад (от глагола класть, кладу) означает запрятанное, то есть погребенное, похороненное со-кровище (от крыть, со-крывать = облачать, затемнять тучами); творческие, живительные силы природы (молния, дождь и все согревающий свет солнца) действительно умирают в зимнюю половину года и как бы погребаются за непроглядными туманами и облаками: по-гребать (за-гребать) — закапывать, хоронить = хранить, беречь, прятать, кладбище — место погребения усопших, кладовая = погреб. Подобно тому, гот. huzd (др.-верх.-нем. hord, англосакс. heord,сканд. hodd — клад) буквально соответствует лат. cust (custos, custodia — от curo = cuso), так что нем. h ûs (das hegende, schützende) и лат. curia (haus, Hof, домашний кров) одного корня; следовательно, в слове huzd лежит понятие охранения, сберегания. Нем. Berg (санскр. bhrgu) — гора (метафора тучи) происходит от bergen (лит. биргти,рус. беречь, берегти — прятать, скрывать; а собственное имя Татры (Карпатские горы) — от корня та (славян. таити, таю ¢ — celare) и приставки тра. Забывая первоначальный смысл метафорических выражений, народ низвел мифическое сказание о небесных кладах до простого, буквального объяснения: облачные скалы и вертепы обратились в его убеждениях в настоящие горы, из которых добываются благородные металлы, в курганы и могильные холмы, где вместе с умершими зарывалась и часть их сокровищ; в пещеры и подземелья, куда древний человек прятал свои драгоценности, чтобы обезопасить их от вражьего похищения^[827]. У славян, равно как и у других индоевропейских народов, ходит много любопытных рассказов о кладах; подробности, которыми они обставлены, исполнены мифического значения и не позволяют сомневаться, что это, собственно, — предания о небесных сокровищах, только перенесенные на землю. Клады таят под землей (в горах, городищах, курганах, оврагах и пещерах) несчетное богатство золота, серебра и самоцветных камней — в деньгах, вещах и необделанных грудах: целые котлы бывают наполнены этими драгоценностями. На том месте, где зарыт клад, ночью в известное время года горит синий огонек или свеча^[828]; если ударить по свече и произнести заклятие: «Аминь, аминь, рассыпься!» — то она превращается в кубышку или котел с деньгами. Поэтому, приметив блуждающий огонек, стараются искать вблизи клад, который (как только его найдут) выходит, по народному поверью, с треском. Клады обнаруживаются обыкновенно в начале весны и на праздник Купалы. По рассказам чехов, в Страстную пятницу открывается подземный мир, и спрятанное в нем золото горит желтым, а серебро белым пламенем; славонцы утверждают, что зарытые в земле сокровища горят красным пламенем — на Благовещенье. По русскому поверью, на Светлое Христово воскресенье, промеж заутренней и обедней и в ночь на Иванов день земля разверзается и клады просушиваются: в это время можно видеть, как в глубоких провалах и погребах висят на медных или железных цепях огромные котлы и бочки, полные серебра и золота; по краям котлов горят свечи; но все это тотчас же исчезает, как скоро пожелаешь подойти ближе или станешь творить молитву. Зарытие кладов народ приписывает колдунам, людям, отрекшимся Бога, душегубцам, славным мятежникам, разбойникам и грабителям; между ними называют Стеньку Разина, Пугачева, Гаркушу, Кудояра и других гайдамаков. В Алаторском уезде есть предание, что Разин на пути к Промзину городищу зарыл в горе две бочки серебра; бочки эти выходят по ночам из подземелья и катаются, погромыхивая цепями и серебряными деньгами. Клады редко полагаются без заклятия; чтобы укрыть их от поисков, тот, кто зарывает сокровище, причитывает вслух зарок или приговор: через сколько времени, как, кому и при каких условиях может достаться этот клад. Зароки бывают различные, но более заклинают на одну или несколько голов молодецких: только рука, совершившая определенное число убийств, может добыть заповедный клад. Без соблюдения условий, требуемых зароком, клад не дается; чем усерднее будешь рыть землю, тем глубже станет он уходить вниз; иной раз кажется, что совсем дорылся до сокровища, заступы уже стукнули о железную плиту или крышку сундука, как в то же мгновение со страшным гулом проваливается клад в преисподнюю, а из-под земли слышится неистовый, оглушающий хохот нечистой силы. Даже если бы кому и посчастливилось набрести на клад, все равно — он не в силах будет им воспользоваться: едва дотронется до него, тотчас почувствует во всем теле расслабление — словно руки и ноги перебиты — или, взяв золото, будет кружиться с ним около подвала и до тех пор не выйдет на дорогу, пока не положит добычи на прежнее место или и вовсе не вылезет из очарованного подземелья; при всякой попытке уйти оттуда не с пустыми руками земля начинает смыкаться и железные двери готовы с шумом захлопнуться; самые деньги скользят из рук и прыгают промеж пальцев. Клады оберегаются огненными змеями (драконами), колдунами и нечистой силой, которая пугает кладоискателей страшными видениями: то слышатся им удары грома, дрожит земля, клонятся к земле деревья и катятся с гор огромные камни; то несутся на них стаи хищных птиц, скачут бешеные кони, бросаются черные собаки и черные кошки; то прибегают нечистые в виде различных чудовищ, со свистом, гамом и дикими криками: «Режь, бей, губи!» В толпе демонов является и сама Смерть — костлявый скелет, дыша пламенем и щелкая зубами. По польским преданиям, черт охраняет сокровища в образе совы, а по чешским — в образе черной или огненной собаки; про старых черных котов чехи рассказывают, что в них поселяются злые духи, и тогда они немедленно исчезают из дому и сторожат подземные клады. Около места, где зарыты сокровища, бродит на страже и дух их усопшего владельца. Самые клады могут принимать разные образы: в то время, когда исполнится срок их подземного пребывания или «заклятия», они бродят по земле и показываются счастливцам то блуждающим огоньком, то золотой веткой, то петухом, золотой наседкой с цыплятами, барашком, козой, теленком, быком или коровой, конем, волком, свиньей, собакой или кошкой, иногда даже в человеческом образе. Это наиболее удобная пора, чтобы овладеть кладом: стоит только ударить по нему наотмашь чем ни попадя — и клад рассыпется звонкой монетой или оборотится кубышкой с деньгами. Животные, в образе которых являются клады, имеют серебряную и золотую шерсть, а иногда просто — белую, красную, рыжую или желтую. Белый цвет указывает на серебро, а красный, рыжий и желтый — на золото. В Калужской губернии рассказывают об одном крестьянине, который, возвращаясь домой, увидел белого коня; лошадь то и дело забегала вперед и преграждала ему дорогу. Крестьянин ударил ее кнутом — и она разлетелась в груды серебряных денег^[829]. В другом рассказе встречается следующая любопытная подробность: «Когда мы рыли, — говорил кладокопатель, — вдруг словно из земли выросла собачка, вся желтая, с одним глазочком во лбу; по цвету собачки нам ясно стало, что в кургане есть золото». Заметим, что болотные, блуждающие огни, почитаемые предвестниками кладов, признаются в Белой Руси за одноглазых малюток. Еще рассказ: пришел мужик ночевать в пустую избушку, и только начал засыпать — выскочила рыжая кошка и стала бегать по избе; сама вся светится, словно золото, а где хвостом ударит — там деньгами звякает. Мужик изловил ее, проговорил трижды: «Аминь, аминь, рассыпься!» — и кошка рассыпалась на червонцы.

По немецкому поверью, сокровище, зарытое в земле, медленно приближается к ее поверхности, ежегодно подымаясь вверх на петушиный шаг; почти то же рассказывается у славян и немцев о громовых стрелках: погруженные в глубь земли, они в течение семи лет возвращаются назад и выходят на свет божий. Смысл предания тот, что молнии Перуна скрываются на семь зимних месяцев в темных облачных пещерах и не блестят перед взорами смертных до той поры, пока не вызовет их теплая весна (сличи с мифом о покраже Торова молота — см. гл. XXI). В старинных памятниках год означает время вообще (година — час); впоследствии слово это получило более ограниченное значение, и вместе с тем выражение о семи зимних периодах времени (т. е. месяцах) стало пониматься как указание на семь полных лет. Означенное мифическое представление соединялось и с золотым сокровищем солнечных лучей. Пока продолжается зима, благодатные силы природы пребывают заклятыми (заколдованными) во власти злых демонов^[830] и никому не доступны; но с приближением весны близится и пора их освобождения. Уже на Коляду, при повороте солнца на лето, когда светило это вновь возрождается к жизни, старинная обрядовая игра заставляет искать схороненное золотое кольцо = символ светлого солнца, сокрытого зимними облаками и туманами; песня, сопровождающая игру, гласит: «Мое золото пропало, оно порохом запало, призаиндевело» — и называет его змеиная крылица, т. е. змеиным кладом, сокровищем, похищенным змеем-тучей; крылица = крыльце от глагола крыть (как било, бильце от бить, мыло, мыльце от мыть и др.) буквально тождественно со словом сокровище (см. гл. XXVIII). Весной на Светлое Воскресение раскрываются мрачные пещеры подземелий, и золотые клады ярко горят и светятся в больших котлах и бочках, т. е. светозарные лучи солнца и блестящие молнии, затаенные во время зимы в облачных горах и окованные морозами (почему котлы и бочки с золотом изображаются прикованными к железным цепям), с приходом весны воскресают к жизни вместе со всей природой; самое слово воскресение (от крес — огонь) означает возжжение огня = света. В христианскую эпоху предание о воскресении бога-Солнца слилось с новым верованием о восстании из мертвых праведного солнца — Христа. Отсюда создалась прекрасная легенда: один честной бедняк, воротясь на Светлое воскресенье от заутрени, хотел было затеплить свечку перед образами; хватился, а в печи богатья (горячих угольев) нет, и пошел просить по соседям. Но, следуя старинному обычаю, запрещающему давать в этот день огонь^[831], все соседи наотрез ему отказали. Призадумался бедняк, как ему быть? Глядь — в поле огонек светится: «Должно быть, чумаки остановились; пойду, у них попрошу». Пришел в поле — сидят вокруг огня чумаки в праздничных свитках. «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!» — «Дайте богатья, добрые люди!» — «Подставляй свитку; мы тебе в полу насыпем». Бедняк подставил свитку, чумаки нагребли жару и насыпали ему в полу; когда он воротился домой и высыпал жар в печку — горячие уголья превратились в золото. Узнали про то соседи, бросились толпой к чумакам и стали просить огня, да только попалили свои новые свитки, а золота не добыли. Древнейшая обстановка предания сохранена словацкой сказкой о странствовании бедняка на стеклянную гору (= небо), где у разведенного пламени (= солнца) сидели двенадцать месяцев; они позволили путнику согреться у своего огня и дали ему на прощанье мешок горячих угольев, которые потом превратились в чистое золото. Бедняк, добывающий золото солнечных лучей, есть бог земных урожаев, впадающий в нищету во время бесплодной и скупой зимы и богатеющий в щедрое на дары лето. Те же верования соединяют с кладами и племена германские; по их рассказам, клады выступают из земли в марте месяце, и тогда можно увидеть большие пивные котлы (Braukessel), насыпанные красным золотом. Пиво — известная метафора дождя, а котел и бочка — тучи. Клады эти горят (schätzen brennen) синим пламенем или горячими угольями, цветут, зреют и просушиваются на солнце — der Schatz blühet (ср.: das Glück blüht), zeitigt, Sonne sich»; когда клад скрывается, погружается в землю — говорят: er verblüht (он отцвел). Означенные выражения возникли из сродства понятий «светить», «гореть», «сушить», «цвести», «зреть» («созревать»). Древнейший язык сроднил эти понятия, так как лучи солнечные и светят, и сушат, и дают плодам зрелость; яркие краски цветов и золотистый отлив зреющих жатв фантазия сближала с золотыми лучами солнца и блестящими молниями (см. гл. IV о значении слова сушить и о представлении зрелых колосьев золотыми волосами богини Земли): глагол зреть (област. зорить) одного происхождения со словами заря, зарница и зрак (солнечный луч); цвет (квет) есть только фонетически измененное слово свет, и в областных говорах вместо «цвести» говорят свести, а вместо «цветок» — све (я) ток; последнее речение употребляется и в смысле утреннего рассвета^[832]. Следуя внушению языка, народ создал мифы о Зоре, рассыпающей по небесному своду розы, о золотых плодах, зреющих в облачных садах, и уподобил молнию золотому или огненному цветку. Немцы выражаются о грозе: «Blüht das Gewitter auf»^[833]. Отсюда понятна та близость, в какую поставлены предания о кладах в отношении к богу-громовнику как возжигателю молний, рушителю облачных скал и освободителю солнца из темного царства демонов. По русскому поверью, клад выходит из земли с треском, т. е. при ударах грома; ср. немецкое выражение: «Der Schatz wettert sich»^[834]. Рассказывают, что в то время, когда начинают рыть клад, вдруг подымается буря, на ясное небо набегают мрачные тучи — раздается гром, блестят молнии, льет сильный дождь и слышится треск падающих деревьев. Белорусы почитают владетелем кладов мифическое существо, известное под именем Деда: Дзедка, говорят они, ходит по дорогам с сумой, в виде нищего с красными, огненными глазами и с такой же бородой, и, встретив несчастного бедняка, наделяет его деньгами. На том месте, где зарыт клад, он показывается не весь — только голова его видна, а людям кажется, что то горит огонек. Кто усмотрит этот огонь, должен бросить на него что-нибудь из своей одежды; лучше всего бросать шапку (или клок волос с головы), потому что тогда клад останется на поверхности земли; иначе он уходит в землю — более или менее глубже, смотря по тому, какая часть платья кинута: та ли, которая носится ближе к ногам, или к голове. «Дзедзя гариць» означает: клад светится, блестит. В Херсонской губернии¢ рассказывают, что клад нередко является в виде старика в изорванной и грязной нищенской одежде. В великорусских рассказах встречаем того же таинственного деда. Случилось раз — увидел мужик, что в поле огонек светится, подошел поближе, и что ж? У огня сидит седенький старичок, подле него собака и костыль, воткнутый в землю, а напротив стоят три котла, да такие огромные, что и двадцать человек не сдвинут с места: в одном золото, в другом серебро, в третьем медь; по краям котлов горят свечи. Посмотрел мужик и отправился домой; ночью явился ему во сне седой старичок и наказал приходить и выкопать клад. Мужик послушался и совсем было выкопал, как вдруг — откуда ни возьмись — бежит на него солдат с ружьем: это было дьявольское наваждение, но мужик испугался и убежал без оглядки^[835]. На Украине рассказывают о старом, беловласом и сопливом деде, который бродит по свету, и если утереть ему нос, то он тотчас же рассыпается серебром: предание это белорусы относят к Белуну (см. гл. II), в образе которого олицетворялось ясное небо и который поэтому соединяет в себе черты бога-солнца и бога-громовника; как первый прогоняет ночь, так последний — темные тучи. Имя деда равно придается и Дажьбогу, и Перуну (см. гл. XIX). В зимний период это светлое божество утрачивает свой блеск, дряхлеет, рядится в грязные нищенские одежды и является неопрятным Неумойкой; сопли = метафора сгущенных туманов, и надобно утереть их, чтобы золотые лучи солнца могли просиять из-за облачных покровов (сума = облако — гл. VI и XXVI). Согласно с метафорическим названием огня и дневного рассвета — петухом, клады являются в виде этой птицы или золотой курицы; другие животненные превращения кладов объясняются тем, что небесные сокровища, облекаясь в тучи, необходимо принимают на себя и их мифические образы. Этим же сказочным животным приписывается и охранение кладов, ибо в их облачных шкурах затаено, спрятано от взоров смертных золото солнечного света и грозового пламени. Удар, наносимый такому оборотню, заставляет его рассыпаться деньгами, т. е. громовый удар, разрывая темные покровы туч, выводит из-за них сверкающие молнии и яркие лучи солнца; подобно тому, о чудесной драконовой плети (= молнии) рассказывают, что всякий удар ее заставляет прыгать золото. Поэтому лужичане и чехи советуют бросать нож или огниво (метафоры молнии) на то место, где горит клад, и думают, что в таком случае подземные богатства не уйдут от рук человека. Между немцами существует поверье, что удары грома приносят с неба золото, и в Тироле тот, кому удастся, вслед за пронесшейся грозой, найти монету, носит ее на шее, чтобы быть счастливым. Итак, обретение клада возможно только при условии, чтобы молния поразила оборотня-тучу. По мнению немцев, кладокопатель, для успеха в своем предприятии, должен на том месте, где зарыто сокровище, убить черного козла или черную курицу; позднее этот символический обряд получил значение жертвенного приношения подземным духам; в некоторых деревнях думают, что для обретения клада необходимо обнести вокруг церкви черную кошку. Похищение ярких лучей солнца и громовой палицы совершается демонами зимы, туманов и туч; отсюда — верование, что клады захватываются чертями, змеями, великанами и карликами, этими обитателями облачных гор и подземелий, и хитрыми кузнецами, искусными в обработке всяких металлов. Такой воровской, хищнический характер, присвоенный демоническим духам, дал повод назвать их разбойниками, грабителями, и вместе с тем, по низведении старинных мифов на землю, побудил народную фантазию связать предания о кладах с рассказами про славных разбойников; на этих последних, взамен древних великанов и демонов, были перенесены басни о зарытии и оберегании кладов. Наконец, по связи зимы с идеей смерти, облачных подземелий с загробным миром, а стихийных духов с тенями усопших (см. гл. XXIV), клады охраняются и мертвецами (привидениями), и самой Смертью. Землетрясение, звуки цепей, свист, гам, неистовый хохот, которыми сопровождается добывание клада, суть метафоры, означающей раскаты грома и вой грозовой бури; быстрое погружение клада в глубь преисподней — поэтическая картина наплыва новых облаков, которые заволакивают только что проглянувшее солнце, или живописное изображение молний, исчезающих во мраке туч. До весенней поры клад лежит сокрытый в темных пещерах, зачарованный или заклятый нечистой силой, и добывается оттуда не прежде, как после убийственных ударов, нанесенных Перуном демонампохитителям; говоря мифическим языком, клад заклинается на известное число голов, и пока не будет совершено это жестокое душегубство, пока не будет пролита кровь (=