X. Баснословные сказания о птицах

У всех индоевропейских народов находим мы мифические олицетворения явлений природы в образе различных птиц и зверей, возникшие из одного общего для тех и других понятия о быстроте. Стремительное разлитие солнечного света, внезапное появление и исчезновение несущихся по небу облаков, порывистое дуновение ветра, мгновенно мелькающий блеск молнии, неудержимое течение воды, резвый полет птицы, рассекающая воздух пущенная с лука стрела, борзый бег коня, оленя, гончей собаки и зайца — все эти столь разнообразные явления производили одно впечатление чрезвычайной скорости, которое отразилось и в языке, и в мифе: а) пар (= жар: «пар костей не ломит»), п áрить и пари ¢ ть — высоко летать, пол. sz-parki, малорус. шпаркый — быстрый, парко (арханг.) — сильно, шибко; яр — пыл, ярый — горячий, жаркий, яровать — кипеть и яро — быстро, сильно, я ¢ ровый и яроватый — скорый, быстрый, нетерпеливый, поспешный, яро-водье — весенний разлив вод; серб. журитисе — торопиться — одного корня со словами греть, гореть; от кыпети, по догадке Миклошича*, происходит пол. kwapi ¢ c ¢ sie (— спешить, торопиться; с глаголом пылать одного происхождения рязанское пылять — бегать, пылко — быстро (костромск.) и очень (вологодск.); а со словами вар, врети и област. варовый — быстрый и общеупотребительное, сложное с предлогом про-вор-ный. В Архангельской губернии главное летовое перо в крыльях птиц называется огнива; тем же именем называют и кость в крыле. Санскр. âçuga,сложное из âçu — быстрый и ga — идущий, означает и ветер, и стрелу^[277]; от того же корня происходит наше ясный, с которым первоначально соединялось понятие о стремительной скорости света. В лужицком наречии jesno значит: быстро, jesnoc ¢— быстрота. Народные русские песни до сих пор величают сокола «свет-ясён сокол»*, т. е. птица, быстрая как свет, как молния. Как слово ясный совмещает в себе понятия света и скорости, так сербское бистар (= быстрый) означает: светлый. b) Глагол течь в малорусском, польском и чешском имеет при себе слова со значением быстрого бега: утикать, ucieka ¢ c ¢, utikati;при словах реять — летать и ринуть (ся) — бросить встречаем малорус. ринуть — течь, пу (о) ринать — нырять, вы-ринать — выплывать наверх. Старинное славян. стри — воздух, ветер должно быть родственно со словами стре-миться, стре-мглав; стригнуть или стрекануть — быстро уйти, скрыться (старин. стре-кати,«дать стречка»), к которым близки: наше струя,пол. strumien ¢ — ручей, чеш. stru-men — источник, сибир. стрежь и малорус. стрижень — быстрина реки. Слово ручей роднится с пол. rа (czy,чеш. ruc i — быстрый, которые употребляются как эпитет коня, подобно тому как серб. брзица (скоро текущая по камням вода) напоминает эпитеты б óрзый конь, борз áя собака. Пол. prа (d — быстрина в реке объясняется старославян. пр @ дьнь,пол. pre (dki,малорус. прудкий (прыткий, скорый); област. бырь — быстрина реки, быркий — быстрый (говоря о реке), быролом — лес, выломанный бурей; т óрок (арханг.) — вихрь, внезапно набежавший шквал, серб. трчати — бежать, трк — бег.

Поэтическая фантазия, сблизившая утренние лучи солнца и быстро мелькающие молнии с «летучими» стрелами, то же самое уподобление допускала и по отношению к бурным порывам ветра и шумно ниспадающему дождю, как это видно из эпических выражений «Слова о полку...»: «Се вћтры вћютъ съ моря стрћлами»; «Быть грому великому, идти дождю стрћлами». Если о дождевых каплях можно было сказать, что они падают стрелами, то, наоборот, о самых стрелах, пускаемых с лука, говорилось: прыскать — «прыщеши стрелами». Стремительность этих небесных явлений сроднила их с несущейся стрелой, и на том же основании и те и другие сближены с представлением летящей птицы. В санскрите одно из названий птицы, если перевести его буквально, было «по сквозь-видимому (т. е. по воздуху) ходящая»; очевидно, что название это так же удобно могло прилагаться и к стреле, и к ветру, и к облаку. Стреле придается эпитет пернатой — не только потому, что верхний конец ее оперялся для правильности полета^[278], но и в смысле прямого уподобления птице; Гомер называет стрелу крылатой, а русская народная загадка на своем метафорическом языке изображает ее так:

Летит птица перната,

Без глаз, без крыл, Сама свистит, сама бьет.

Или:

Не крылата, а перната,

Как летит — так свистит, А сидит — так молчит.

По единогласному свидетельству преданий, сбереженных у всех народов арийского происхождения, птица принималась некогда за общепонятный поэтический образ, под которым представлялись ветры, облака, молнии и солнечный свет; стихиям этим были приписаны свойства птиц, по преимуществу тех, которые поражали наблюдающий ум человека быстротой своего полета и силой удара, и наоборот: с птицами были соединены мифические представления, заимствованные от явлений природы; мало того, фантазия создала своих баснословных птиц, олицетворяющих небесные грозы и бури^[279]. У индийцев находим следующий замечательный рассказ: король Узинара приносил жертву. Голубка, преследуемая ястребом, спасаясь от своего неприятеля, прилетела к королю и села на его колени. Ястреб стал требовать голубки; но король не соглашался выдать ее и предлагал взамен быка, борова, оленя и буйвола. «Дай мне лучше, — сказал ястреб, — столько собственного своего мяса, сколько весит голубка». Узинара отрезал кусок от своего тела, но голубка была тяжелее; он снова отрезал, но вес голубки увеличился еще более. Король стал наконец сам на весы. Тогда ястреб сказал: «Я — Индра, царь неба, а голубка — бог огня; мы испытали твою добродетель, и слава твоя наполнит весь свет!» Итак, Агни превращался в голубя, а Индра, владыка громов и молний, принимал образ ястреба. У нас существует примета, указывающая на связь ястреба с огнем: когда выметают печь и при этом загорится веник, то дозволяется залить пламя водой, а никак не гасить его ногами; за такое непочтение к огню ястреб перетаскает у хозяина всех кур.

Любимыми и главнейшими воплощениями бога-громовника были орел и сокол. Орел,пол. orzel,илл. oro, oral,чеш. orel,гот. ara,др.-нем. aro, arn, англосакс. earn,сканд. ari, arin, ern,лит. eris, er élis, ar élis,кимр. eryr, erydd, корн. er,армор. erer, er,ирл. iolar, iolair имеют корень r?, ar,заключающий в себе понятие движения; в санскрите ara — быстрый, нем. arn, earn, arin соответствуют санскритскому arna, arnava — беспокойный, буйный, стремительный и название демона ветров и зендскому e re nava — резвый бегун, рысак. От того же корня происходит армян. ori — копчик. Название сокол, лит. sakalas,ирл. segh, s éigh (с утратой окончания) родственно с санскр. çakuna, çakuni, çakunta — гриф, огромный орел и вообще птица, бенг. sokun — гриф, перс. shakrah — сокол; корень — çak (valere), от которого производные означают силу, резвость, проворство: санскр. çakra (сильный, могучий) служит прозванием Индры. Выше мы указали на связь постоянного эпитета, придаваемого в наших песнях соколу («свет-ясён»), с санскр. корнем a çu, a çva — быстрый и конь. Корень этот, с изменением небного с в к или ц, является в латинских словах: acu-pedius — быстроногий, aquila — орел, aquilo — северный ветер. Греки и римляне почитали орла посланником Зевса, носителем его молний; до сих пор на гербах изображают орла с громовыми стрелами в лапах. Подобно тому как в гимнах вед сокол добывает дождьсому, которой упивается могучий Индра, или сам Индра в виде сокола похищает из туч этот бессмертный напиток; так по греческим сказаниям орел приносил Зевсу божественный нектар^[280], а Зевс в образе орла похитил небесного кравчего Ганимеда. По скандинавским преданиям на священном дереве Иггдрасиль (= туче) сидел вещий орел; когда Одину удалось похитить из облачной горы вдохновляющий напиток мед, он обратился в эту быстролетную птицу, почему в некоторых местностях представляли его с орлиной головой и давали ему прозвание Arnh öfdhi (= Adlerhäuptig); иногда он являлся и в виде сокола. Летучие облака, предвещающие грозу, называются в Исландии kl ôs îgi (klauensenkung), ибо там думают, что орел производит бурные грозы взмахом и запусканием своих когтей. Финская «Калевала» изображает мифического орла с огненным клювом и сверкающими очами; он так громаден, что зев его подобен шести водопадам; одним крылом разделяет он морские волны, а другим небесные тучи; в другой песне говорится об орле, перья которого пышут пламенем. Согласно с этими данными, отождествляющими орла с богом-бросателем молний и проливателем дождей, свидетельствует и один из наших заговоров: «Летел орел из-за Хвалынского моря (море = небо), разбросал кремни и кремницы по крутым берегам, кинул громову стрелу во сыру землю, и как отродилась от кремня и кремницы искра, от громовой стрелы полымя, и как выходила туча и как проливал сильный дождь...» О представлении громовой стрелы кремнем или камнем, из которого высекается огонь, сказано было выше. Отсюда родилось поверье об орловом камне; в XVII веке думали, что камень этот охраняет от поветрия, порчи и всяких бед и что его можно находить в гнезде орла: «А держит он его для оберегания своих детей». В немецкой сказке героиня, попав к великану, говорит: «Здесь не знают об огне; как же я его достану?» На помощь к ней прилетает птица и приносит камень, который надобно ударить об стену, чтобы высечь огонь. В «Калевале» дарование огня смертным приписывается Ильмаринену: орлиными крыльями высекает он пламя, и оно падает с облаков красными клубами. Огонь, по древнеарийскому мифу, был низведен с неба на землю в виде падающей с воздушных высот молнии и только по особенной благости бога-громовержца стал служить на пользу человека; миф этот народная фантазия связала с различными птицами, в образе которых олицетворялась летучая молния. Индусы верили, что искры небесного пламени принесены на землю златокрылым соколом. Немецкие и славянские племена приписывают низведение небесного пламени аисту и дятлу. Аист, обыкновенно появляющийся с приближением бури и грозы, принят был за символический образ этих естественных явлений; красный цвет его ног напоминал огонь, точно так же, как рыжий или красный цвет шерсти различных животных давал повод ставить их в ближайшее соотношение со стихией огня и солнечного света. В Германии верят, что дом, на котором аист совьет свое гнездо, безопасен от громового удара; почитая эту птицу священной, никто не осмеливается не только убить ее, но и разорить ее гнездо; если бы кто это сделал, такого нечестивца поразит молния. Рассказывают, что один аист, у которого унесли детенышей, прилетел с огнем в клюве и бросил его в свое опустевшее гнездо, отчего и сгорел весь дом дотла. Напротив, те дома, в которых никто не беспокоит аистов, предохранены от пожара; если бы где и загорелось — аисты немедленно приносят в своих клювах воду (намек на дождь) и, носясь в воздухе, льют ее и гасят показавшееся пламя. На кровлях зданий хозяева нарочно кладут для их гнезд тележные колеса: обычай, имеющий мифическое значение, так как живой огонь, эмблема грозового пламени, добывался через трение колеса (см. гл. XV). То же поверье известно и на Руси: по мнению поселян, на чьей соломенной кровле устроит аист (черногуз) свое гнездо, тому хозяину будет во всем удача; не следует только обижать птицы. Но если похитить ее птенцов или яйца или разорить самое гнездо, то быть беде; раздраженный аист улетает и немного спустя возвращается с целой стаей других аистов: все они приносят в клювах жар (горячие уголья) и с разных сторон поджигают избу. Лужичане верят: где в доме или на дереве гнездится аист — туда не ударит молния и не проникнет пожар. В Нормандии птица, называемая r éblo,признается священной за то, что принесла с неба огонь; кто убьет ее или разорит ее гнездо, того постигнет несчастие. Римляне знали avis incendiaria ^[281]и принимали дятла (Picus)* за птицу, посвященную Марсу, за низводителя небесного пламени; и наши, и немецкие предания приписывают дятлу добывание чудесной разрыв-травы (Springwurzel), под которой разумелась разящая молния (гл. XVIII); в Норвегии о дятле с красным хохолком (Getrudsvogel) рассказывается легенда, будто Христос осудил эту птицу не иначе утолять свою жажду, как в то время, когда будет идти дождь.

Возвращаемся к орлу, метателю молниеносных стрел. В позднейшее время, когда ружейная пуля заменила стрелу, удар молнии стал сближаться с ружейным выстрелом; народная фантазия тотчас же воспользовалась этим сближением и стала представлять «ружье» под метафорическим образом орла, как это видно из следующей загадки: «Летит орел, дышит огнем^[282]; по конец хвоста — человечья смерть»^[283]. В сказках орел является с такими мифическими свойствами: он за один раз пожирает по целому быку, выпивает по полному ушату медовой сыты или в день съедает по три печи хлеба, по три туши бараньи, по три туши бычачьи, своей могучей грудью разбивает в мелкие щепы столетние дубы и прожигает огнем крепкие города; все эти черты, как увидим ниже, присваивались и богу-громовнику.

Как орлы были посланниками Зевса, так, по свидетельству «Эдды», вестниками Одина были два вещие ворона. Утром посылал их Один собирать известия о совершившихся в мире событиях; они облетали весь мир и к полудню возвращались назад, садились на плечи отца богов и поведывали ему на ухо собранные вести. Вороны эти назывались Huginn (hugr — animus, cogitalio) и Muninn (munr — mens), что совершенно будет ясно, если мы припомним о той тесной связи, в какую поставили предания мозг и его умственные отправления с дождевыми облаками. По греческим сказаниям ворон был вестником Аполлона и приносил ему свежую ключевую воду, т. е. дождь из облачных источников. С этими данными вполне согласны русские поверья. Постоянный эпитет ворона^[284]— вещий; это птица — самая мудрая из всех пернатых; песни и сказки наделяют ее даром слова и предвещаний. В гнезде ворона незримо хранятся золото, серебро и самоцветные камни, он достает и приносит живую и мертвую воду и золотые яблоки, т. е., переводя метафорические выражения на общедоступный язык, ворон как громоносная птица гнездится в темных тучах, закрывающих блестящие светила, и проливает из них потоки всеоживляющего дождя. В полночь на чистый четверг, когда, по мнению поселян, наступает благодатная весна, ворон со всем своим племенем спешит искупаться в воде, наделяющей в то время силами и здравием, т. е. весной, с появлением грозовых, темных как ночь, облаков ворон купается в живой воде дождя; четверг — день, посвященный Перуну. Так как пролившийся дождь возвращает помраченному тучами небу свет = зрение, то народные сказки заставляют ворона поведать героям о средстве, с помощью которого можно исцелить слепые очи; средство это — живая вода. Подобно тому в одной старинной рукописи XV века сохранилось предание, указывающее на древнейшую связь орла с живой водой: «Орелъ егда състарћется, отягчаются очи ему и ослћпнетъ; обрћт’ же источникъ воды чистъ, и възлетить выспрь на въздухъ солнечный и мракоту очiю своею, и снидеть же доловъ и погрузится въ ономъ источници трикраты». Старость = зима, она отымает у Зевсовой птицы ее молниеносные очи (о поэтическом представлении молний взорами громовника было сказано выше), а весенние ливни снова возвращают ей зрение. Мифическое значение ворона как низводителя дождей сказалось в любопытном заговоре на останавливание крови: «Летит ворон без крыл, без ног, садится к рабу (имярек) на главу и на плечо. Ворон сидит посиживает, рану потачивает. Ты, ворон, не клюй — ты, руда, из раны не беги... ты, ворон, не каркай — ты, руда, не капни!» Слово ворон употреблено здесь как метафора молнии, летящей без крыл, без ног и точащей дождевую влагу из тучи; фантазия проводит параллель между этим естественным явлением и раной, из которой точится кровь, — параллель, тем скорее возникавшая в уме, что молния уподоблялась острому оружию, а дождь — льющейся крови. Заговор заклинает ворона ни клевать, ни каркать, чтобы кровь остановилась, не текла из пореза — точно также, как с окончанием грозы вместе с потухшими молниями и замолкнувшим громом перестает идти дождь. Уподобляя мелькающие молнии, стремительные ветры и несущиеся по небу тучи быстролетным птицам, предки наши, пока еще не был забыт ими источник таких представлений, очень хорошо понимали, что это только метафоры и что означенные птицы летают без крыл и двигаются без ног. Народные загадки о буйном ветре, грозовой или снежной туче выражаются таким образом: «Без крыл летит, без ног бежит!», о бурном вихре: «Без рук, без ног воюет» или «Без рук, без ног под окном стучит, в избу просится, на гору ползет». В этих кратких выражениях, как в зерне, кроются зачатки живых поэтических образов, творимых фантазией. Как глубоко верно и художественно отнесся в данном случае народ к явлениям природы, это лучше всего свидетельствуется замечательным согласием его воззрений с картинным описанием бури у новейшего поэта:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То, как путник запоздалый, К нам в окошко застучит.

В дальнейших главах настоящего труда мы встретимся с народными сказаниями, уподобляющими разрушительный полет бури рыскающему голодному зверю, а вой ветров — плачущему ребенку; теперь же обращаем внимание читателя на два последних стиха. — Греки называли облака летучими, окрыленными. Старонемецкая загадка (IX и X века), изображая снежную тучу птицей, говорит: «Es flog ein Vogel federlos auf einen Baum blattlos, da kam die Jungfrau mundlos und asz den Vogel federlos», т. е. прилетела бесперая птица = снег, пала на землю, лишенную зелени (т. е. осенью), пришла дева = Солнце и съела ту птицу, не имея рта — от жарких лучей солнца снег растаял. Загадка эта уцелела и в Литве, и в России: «Летит птиця без крил, без ног, зварив кухар без огню, изјила пани без рота» или: «Стоит дуб без корня, без ветвей, сидит на нем птица-вран; пришел к нему старик без ног, снял его без рук, заколол без ножа, сварил без огня, съел без зубов». Маннгардт* приводит леттскую загадку: «Птица летит — перья сыплются» (снеговое облако). Итак, туча уподобляется птице, а падающий из нее снег, ради его белизны и мягкости, перьям и пуху. По свидетельству Геродота, скифы считали северные страны неудобными для странствований, потому что они покрыты перьями; в Англии простой народ думает, что метель подымается от того, что в это время на небе щиплют гусей, а в Германии, что древние богини (например, frau Holle)или ангелы вытрясают свои перины. Ту же мысль проводят и наши загадки: «К божьему мясоеду гусей щиплют» (снег идет); «Белый лебедь на яйцах сидит» (поля, покрытые снегом). «Лебеди на крылах снег понесли» — говорят про их отлет в теплые страны. На том же основании сблизила фантазия снег и с заячьим пухом: «Заюшка беленький!

полежи на мне; хоть тебе трудно, да мне хорошо» (снег на озимом хлебе).

Народные памятники ставят орла, сокола и ворона в близкие отношения к дубу, который издревле был признаваем за священное древо Перуна; так, один из заговоров упоминает о вещем вороне, свившем себе гнездо на семи дубах; в старинной песне поется:

На дубу сидит тут черной ворон, А и ноги, нос — что огонь горят.

В сказках орел, сокол и ворон сидят перед своими дворцами на высоких дубах. Огненный клюв дается ворону как эмблема молниеносной стрелы; под влиянием того же воззрения клюв его представляется железным острием, которым он всякого поражает насмерть, и как в вышеприведенной загадке орел принят за поэтический образ ружейного выстрела, так и ворон и вообще птица служит в народных загадках для подобного же обозначения: «Летит ворон, нос окован, где ткнет — руда канет»; «летит птица — во рту спица, на носу смерть»^[285]. Немцы ночного ворона (Nachtrabe; эпитет «черный» или «ночной», приданный ворону ради цвета его перьев, в мифических представлениях послужил указанием на мрак грозовой тучи) называют железной птицей; народное поверье дает ему железные или медные крылья, ударом которых он убивает до смерти. В заговорах призывается на помощь птица с железным носом и медными когтями. В связи с этими данными возникло поверье, что если ружейное дуло вымазать кровью ворона, то ружье станет бить без промаха, т. е. так же метко, как бьет молниеносная стрела, вылетающая из дождевой тучи. Что в старину вороны пользовались у славян религиозным почетом, на это находим указание в Краледворской рукописи; жалуясь на притеснения чужеземцев родной вере, чешская песня говорит: «Пришли чужеземцы в нашу родину, сокрушили богов, посекли заповедные деревья и всполошили воронов из священных дубрав». Доныне русские простолюдины не решаются стрелять в ворона; от такого выстрела, по их мнению, непременно испортится ружье.

Сова как птица ночная, с большими светящимися и способными видеть во тьме глазами, дала свой образ для олицетворения черной тучи, сверкающей молниями. Греки и римляне считали ее птицей, посвященной богинегромовнице — воинственной Афине (Минерве); сова по-гречески glauªc, а glaukwªpij (светлоокая) был обычный эпитет Афины. Народная русская загадка именем совы означает огонь: «Летела сова из красного села, села сова на четыре кола» (горящие лучины или огонь в светце с четырьмя ушками). По польским преданиям злой дух, превращаясь в сову, сторожит драгоценные клады.

Буря и вихри обыкновенно олицетворялись в образе орла, на что ясно указывают предания скандинавские, немецкие и других народов. Норманны верили, что на небе сидят великаны (= тучи) в виде громадных орлов и размахом своих крыльев производят ветры; их полету сопутствуют буря и град. В Средние века было общее поверье о тайной связи между орлом и ветром. Но кроме орла, и все другие хищные птицы, известные своей быстротой и напоминающие своим резким криком, жадностью и пожиранием падали разрушительные порывы бури, как, например, коршун, ястреб, копчик, принимались для символического обозначения буйных вихрей. На средневековых миниатюрах ветры изображались с птичьими головами. Между словами aquila и aquilo, vultur (коршун) и vulturnus (юго-восточный ветер), anà emoj и aÃeto¢j (от aÃw, aÃhmi)существует очевидное филологическое сродство^[286]. Отсюда родилось общее верование, что хищные птицы криком своим вызывают бурю. Славянские и немецкие племена знают баснословную птицу, с помощью которой сказочные герои совершают свои воздушные полеты. В народных памятниках она является под различными названиями. В сказке «Норка-зверь» царевич возвращается из подземного царства (т. е. из-за облачного неба, см. ниже) на крыльях птицы, которая столь огромна, что, подобно тучам, заволакивающим небо, затемняла собой солнечный свет. В другой сказке добрый молодец отправляется в далекое тридесятое государство искать свою невесту; подходит к синему морю — через море переправы нет. Рыбаки зашивают его в брюхо нарочно зарезанной лошади и бросают на берегу; вдруг подымается буря и подымается она от взмаха крыльев птицыльвицы или гриф-птицы, которая величиной будет с гору, а летит быстрей пули из ружья. Греки представляли грифа с головой и крыльями орлиными, с туловищем, ногами и когтями льва^[287], — какое представление попало и в русскую сказку. Гриф-птица хватает мертвечину и вместе с ней переносит молодца через широкое море. Подобным же образом совершает путешествие на высокую золотую гору молодой приказчик, зашитый в лошадиное брюхо семисотным купцом; его уносят туда черные вороны-носы железные, напоминающие собой тех прожорливых птиц с железными перьями, заостренными как стрелы, которые обитали в Стимфалийском болоте и которых разогнал Геракл Гефестовой трещоткой, т. е. громом. Предание это встречается и в арабских сказках^[288] и в средневековой литературе. Ниоп de Bourdeaux *совершил такую же поездку на грифе; в баснословной повести Псевдо-Каллисфена Александр предпринимал воздушное путешествие на «крылатых зверях» или грифах и управлял ими с помощью копья*, на острие которого был настромлен кусок мяса. Чешская повесть о королевиче Брунсвике (XVI в.) заменяет грифа страусом: когда корабль Брунсвика был притянут к магнитной горе и все его спутники погибли, дядька зашил королевича в конскую шкуру, обмазал сверху кровью и положил на горе; прилетала птица Ног (серб. ној — страус), унесла его в далекие страны и бросила в свое гнездо; королевич убил ее птенцов и отправился в новые странствования. В сербских приповедках, собранных В. Караджичем, Соломон поймал двух страусов и не кормил их несколько дней, чтоб они хорошенько проголодались; затем привязал им за ноги большую корзину, сел в нее и поднял вверх на длинном рожне жареного ягненка. Птицы, желая схватить мясо, взмахнули крыльями и летели все выше и выше — до тех пор, пока Соломон ни ткнул рожном в небесный свод; тогда он повернул рожон вниз, и птицы опустились на землю. Название «Ног-птица» из переводных рукописей перешло в уста русского народа, и в наших сказках явилась птица Ногай ^[289], с которой совершенно тождественна Стратим или Страфиль - птица стиха о Голубиной книге (греч. strouªJoj — страус). Об этой последней духовный стих выражается так:

Стратим-птица всем птицам мати⁴,

Живет Стратим-птица на океане-море (= на небе)

И детей производит на океане-море, По божьему все повелению.

Стратим-птица вострепенется —

Океан-море восколыхнется;

Топит она корабли гостинные С товарами драгоценными^[290].

Итак, как скоро встрепенется эта птица — от удара ее могучих крыльев рождаются ветры и подымается буря: представление, совершенно сходное со скандинавскими орлами-великанами. По белорусскому поверью, гарцуки (от гарцевать — играть, бегать взапуски), духи, подвластные Перуну, летают в виде разных хищных птиц и, разыгравшись в воздухе, крыльями своими производят стремительные ветры; чем быстрей и сильнее взмах их крыльев, тем суровее дуют ветры и разрушительнее действует буря. Народная фантазия иначе не представляет ветры, как существами крылатыми; таковы греческие Борей, Зефир и другие их братья. До сих пор в разных языках, в том числе и в нашем, сохраняется эпическое выражение: «прилететь на крыльях ветра». В «Хождении Зосимы к рахманам» (рукоп. XIV в.) читаем: «И възвея буря велика и взятъ мя отъ земля и вземши мя на крило свое и несе мя... и приде облакъ съ ветромъ и взятъ мя на крилћ свои». В «Слове о полку...» Ярославна взывает: «О Вћтре-вћтрило! чему, господине, насильно вћеши? чему мычеши хиновьскыя стрћлкы на своею нетрудною крыльцю (на своих легких крылышках) на моея лады вой?» Выражения эти нисколько не принадлежат к произвольным риторическим украшениям; в них сказывается давнишнее воззрение человека на природу, основанное на том живом впечатлении, какое она производила на чувства человека. Возвращаясь к огромной, быстролетной птице сказочного эпоса, мы убеждаемся, что в ее грандиозном образе фантазия воплотила тот неудержимо несущийся бурный вихрь, который, нагоняя на небо черные тучи, затемняет солнечный свет, волнует моря и с корнем вырывает столетние деревья. На крыльях ветров приносится животворная влага дождей: отсюда понятно, почему под крыльями сказочной птицы хранится богатырская или живая вода, почему стоит ей дунуть и плюнуть (дуновение = ветер, слюна = дождь) на отрезанные икры доброго молодца — и они тотчас же прирастают к его ногам; понятно также, почему заменяют ее иногда змеем или драконом, в образе которого олицетворялась громоносная туча. Чужеземные имена страуса и грифа приданы этой птице под влиянием средневековых бестиариев, которые (как известно) составляли в старину любимое чтение грамотного люда; нередко, впрочем, птица-ветер или птица-облако, несущая на своих крыльях сказочного героя, называется орлом, вороном, соколом или коршуном. Подобно змею-туче, сокол, орел и ворон сватаются в сказках за прекрасных царевен, похищают их и уносят в свои далекие области (объяснение этого мифа см. в гл. XX); когда они являются за красавицами, прилет их сопровождается вихрями и грозой; сверх того, чтобы помочь брату похищенных царевен, орел воздымает бурю, ворон приносит целящей, а сокол живой воды, и таким образом оживляют убитого царевича. Весьма знаменательно, что в других тождественных по содержанию сказках вместо этих чудесных птиц выводятся прямо могучие силы летних гроз, под собственными своими названиями; так, в сказке о Федоре Тугарине сватаются за красавиц и уносят их с собой Ветер, Град и Гром. Тех же мифических героев, только с заменой Града Дождем, встречаем в сказке об Иване Белом; женившись на трех сестрах-царевнах, они учат брата их царевича великой премудрости: Гром научает его грохотать в поднебесье, Дождь — лить потоки и топить города и села, а Ветер — дуть, царства раздувать да хаты перевертать. Ворона Вороновича народный эпос часто отождествляет с Ветром; так, в одной сказке, по русской редакции, Солнце, Месяц и Ворон женятся на трех родных сестрах, а по редакции словацкой сестры эти выходят замуж за царя-Солнце, царя-Месяца и царя ветров, который и уносит девицу на своих крыльях. В трудных случаях жизни сказочные герои обращаются с вопросами к Солнцу, Месяцу и к Ворону или Ветру.

В своем быстром полете ветры подхватывают и разносят всевозможные звуки; признавая их существами божественными, древний человек верил, что они не остаются глухи к его мольбам, что они охотно выслушивают его жалобы, клятвы и желания и доставляют их по назначению. В народных песнях весьма обыкновенны эпические обращения к ветрам, чтобы они скорее донесли весточку к милому другу или к роду-племени^[291]. Но как ветры олицетворялись в образе птиц, то понятно, что подобные же обращения стали воссылаться и к этим легкокрылым обитателям лесов и рощей. Потому и в мифических сказаниях, и в народной поэзии птицы являются услужливыми вестниками богов и смертных. Приведем примеры:

Ой, орле, орле, сивый соколе!

Чи не бував ты в моей стороне?

Чи не чував ты о якой новине?

Или мать спрашивает орла про своего сына-казака, отъехавшего на чужбину, и получает от него печальное известие: «Твой сын, мати, в поле спочивае!» В «Любушином суде» ласточка прилетает к окну княжны и объявляет ей о распре двух братьев Кленовичей; в песнях поляков, чехов и словаков она переносит вести любовников. В малорусских песнях кукушка прилетает к матери с вестью о судьбе ее сына, а через соловья посылает девица поклон на далекую родину и разведывает про своего милого:

Соловейко, мала пташечка!

Полети в мою стороночку,

Понеси батькови поклоночку; Нехай батько не журится, А матуся не печалится!

Соловейко маленький!

В тебе голос тоненький,

Скажи — де мий милéнький?

К галке обращаются с такими же просьбами:

Ой полети, галко! де мий ридный батько; Нехай мене одведае, коли мене жалко!

Или: «Галочко черненька! ты скажи, де моя миленька?» В старинной былине голубь с голубкой приносят Добрыне весть, что жена его идет за другого замуж. По указанию доселе сохранившейся поговорки, сорока на хвосте вести приносит.

Мифические представления бури, ветров и туч быстролетными птицами послужили источником, из которого возникли приметы, поставившие в самое близкое соотношение крик и полет различных птиц с непогодой. Карканье ворон, чириканье воробьев, крик галок, грай воронов пророчат ненастье и, смотря по времени года, дождь или снег; то же предвещают гагары — если кричат на лету, сороки — если прячутся под кровлей, ласточки и голуби — если вьются около человека; ласточки, летающие низко над водой, заставляют ожидать дождя; полет птицы-бабы бывает перед ветром: если полет ее плавный — то ветер будет умеренный, а если она рассекает воздух резко, со свистом — то надо ждать бури. Вообще если птицы кружатся в воздухе с криком, то зимой это знак метели, а летом — дождя; если же сидят спокойно — то будет ясная погода (Черниговская губ.). Когда гусь хлопает по снегу крыльями или поджимает одну ногу под себя — это служит предвестием стужи^[292]. Так как в бурных грозах видели наши предки небесные битвы и пожары, ожесточенную борьбу стихий, то хищные птицы принимаются за предвестниц не только атмосферных явлений, но и грядущих войн, победы или поражения, смерти и пожаров. По свидетельству «Илиады», Зевс посылал своих орлов во знамение того исхода, какой должна иметь начинаемая битва. Германик во время войны с херусками, увидя орлов, направляющих свой полет к лесу, у которого стоял неприятель, приказал воинам немедленно следовать за этими птицами как божествами римских легионов (propria legionum numina).

И у славян, и у германцев орел, парящий над походным войском, предвещает ему победу^[293]. Ипатьевский летописец под 1249 год, приступая к описанию кровопролитной битвы Ростислава с Даниилом Галицким, говорит: «Бывшу знаменiю надъ полкомъ (Даниила) сице: пришедшимъ орломъ и многимъ ворономъ, яко оболоку велику, играющимъ же птицамъ, орломъ же клекъщущимъ и плавающимъ криломы своими и воспрометающимъся на воздусћ, яко-же иногда и николи же не бћ;и се знаменiе на добро бысть». Ворон — вестник Одина, отца побед, и потому, по указанию «Эдды», шумная стая воронов, следовавшая за войском, сулила торжество над неприятелем. Другие памятники соединяют с этой птицей предвестия военной неудачи, поражения; «Слово о полку...» в числе недобрых знамений, усмотренных русским воинством, упоминает: «Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху». «Ой у поли черный ворон кряче, то ж вин мою голову баче», — говорит казак в малорусской думе; почти то же повторяет Нечай, захваченный ляхами: «Нехай мати плаче, ой над сыном над Нечаем ворон кряче!» В сербской песне два черные ворона поведают царице Милице об истреблении храбрых полков ее мужа. «Ворон даром не крякнет» — говорит русская пословица, и сербы заменяют его именем самый рок: «У всякого — и у старого, и у малого свой злой ворон!», т. е. у всякого есть своя несчастливая доля! Прилетит ли на двор, сядет ли на кровлю ворон, сыч, сова, филин, жолна, дятел — это верный знак, что дому грозит разорение или кто-нибудь из родичей умрет в скором времени; крик ворона, совы и филина на кровле дома предвещает пожар. Зловещий характер присвоен ворону ради черного цвета его перьев, а сове, филину и сычу как ночным птицам. Эти разнообразные приметы, гадания по полету и крику птиц (воронограй, куроклик и пр.) вызвали против себя ряд осуждений со стороны христианского духовенства. В старинном слове (в сборнике XV в.) высказаны такие укоры: «Вћруемъ въ поткы, и въ датля (дятла?), и вороны, и в синици. Коли гдћ хощемъ поити, которая (птица) переди пограеть, то станемъ послушающе: правая ли, или лћвая? лидаще ны пограеть по нашей мыслћ, тъ(о) мы къ собћ глаголемъ: добро ны потка си, добро ны кажеть, ркуще окаяннiи, чи не Богъ той поткћ указалъ добро намъ повћдати. Егда ли что ны на пути зло створитьсь, то учнемъ дружинћ своей глаголати: почто не вратихомся, а не безлћпа ны потка не додяше пойти, а мы ся не послушахомъ».

В индийской мифологии известна баснословная птица Гаруда (Garudha), с прекрасными золотыми крыльями; знают ее и предания других народов. На Руси она слывет Жар-птицей,у чехов и словаков pt ák Ohniv ák — названия, указывающие на связь ее с небесным пламенем и вообще огнем: жар — каленые уголья в печи, жары — знойная пора лета. Перья Жар-птицы блистают серебром и золотом (у птака Огнивака перья рыже-златые), глаза светятся как кристалл, а сидит она в золотой клетке. В глубокую полночь прилетает она в сад и освещает его собой так ярко, как тысячи зажженных огней; одно перо из ее хвоста, внесенное в темную комнату, может заменить самое богатое освещение; такому перу, говорит сказка, цена ни мало, ни много — побольше целого царства, а самой птице и цены нет! У немцев птица эта называется золотой — der goldene Vogel,что основывается на прямой филологической и мифической связи золота с огнем и светом. Такой поэтический образ издревле присваив