Угрюм-Бурчеев. Ю. Ворогушин, 1956 г.

 

Мы с вами совсем недавно отметили, что эпилептоид может оказаться вполне разговорчивым, доказывая свою правоту. Я хочу обратить ваше внимание на то, что манера поведения Угрюм-Бурчеева тесно связана с народными идеалами: у нас всегда считалось, что скупость на слова является признаком мудрости, то есть той самой принадлежности человека к сфере истины.

Другой градоначальник города Глупова по фамилии Беневолинский был вполне разговорчивым. Только каждый его разговор почему-то оборачивался новым приказом, точнее говоря — инструкцией. Беневолинский как бы «изнанка» личности Угрюм-Бурчеева: он тоже знает, как правильно жить, только у него другая «психологическая техника» доказательства своей мудрости и превосходства. Она хорошо знакома все жителям сегодняшнего, бюрократического, государства российского. Беневолинский пытался создавать законы, тотально регламентирующие все сферы жизни обывателя вплоть до сна или… выпечки пирогов:

 «УСТАВ О ДОБРОПОРЯДОЧНОМ ПИРОГОВ ПЕЧЕНИИ

«1. Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в будни.

2. Начинку всякий да употребляет по состоянию. Тако: поймав в реке рыбу — класть; изрубив намелко скотское мясо - класть же; изрубив капусту - тоже класть. Люди неимущие да кладут требуху.

Примечание. Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов навсегда возбраняется.

3. По положении начинки и удобрении оной должным числом масла и яиц, класть пирог в печь и содержать в вольном духе, доколе не зарумянится.

4. По вынутии из печи всякий да возьмет в руку нож и, вырезав из средины часть, да принесет оную в дар.

5. Исполнивший сие да яст».

Суть подобной эпилептоидной техники заключается в том, что выполнить полностью все противоречащие друг другу законы и инструкции не в силах никто из города Глупова.

Это означает, что обладает истиной только автор или хозяин этих законов и установлений, а именно - губернатор Беневолинский.

И в случае Угрюм-Бурчеева, и в случае Беневолинского, речь идет не о необходимости тех или иных форм реагирования, а о способах закрепить за очередным губернатором право распоряжаться истиной.    

«Солнечная чакра» хочет оставаться единственным «светилом».

Партнеры по общению, обычно, ощущают «колючесть» или исходящую от человека третьей чакры обжигающую угрозу, когда пытаются ему возражать. Особенно в том случае, когда мнение собеседника о проблеме не совпадает или просто является более сложным, чем мнение эпилептоида.

Однако истинный эпилептоид способен уважать стойкого противника: «Раз уверенно возражает, значит - право имеет». Особой любви к оппоненту эпилептоид никогда не будет испытывать, и будет стремиться сохранить по отношению к нему дистанцию. Интересно, что эпилептоид, в отличие от больного эпилепсией, в случае изменения социальной ситуации способен принять точку зрения того самого «уверенного оппонента». Очень часто он (особенно, если он является начальником оппонента) придерживает альтернативные взгляды «про запас».

Надо сказать, что эпилептоиды вовсе не так редко, как это принято думать, меняют свои взгляды на прямо противоположные. Тогда становится неясно, как быть со сверхценными идеями. Дело в том, что сверхценные идеи нуждаются в «сверхчувствах», а вот сверхчувство у эпилептоида только одно; психиатры говорят, что аффекты таких людей направлены только в одну сторону. Единственным сверхценным чувством для эпилептоида является его право быть «солнцем», то есть чувство обладания истиной ощущение собственной правоты.

Позднышев не любит свою жену в общепринятом смысле этого понятия, стало быть, речь не может идти о чувстве ревности. Музыкант, с точки зрения Позднышева, пытается отнять у него то, что ему принадлежит «по праву». Здесь важно, что Позднышев сознательно подбирает себе «плохонькую» невесту, которая будет считать его «ангелом», то есть боготворить. Именно этот его расчет и не оправдывается в его же собственном уме. Именно неправоту своих «простеньких» рассуждений Позднышев не может перенести. Ревность направлена не на жену, а … на самого героя повести.

Так и получается. Здесь скрывается нравственный императив Толстого: убивая другого человека, мы всякий раз убиваем себя. Позднышев не в состоянии больше считать себя «ангелом», а если он не ангел, то, как же быть с ощущением собственной правоты? Герой повести не в состоянии решить нравственную дилемму. Точнее, убив другого человека, он уже решил её раз и навсегда. Эпилептоидная личность кусает сама себя за хвост. Так и кажется, что оскал Кали на символе чакры превращается в злобную усмешку. Позднышев навсегда застревает в моменте убийства. Это духовная смерть, таящаяся в самоопределении с помощью прямолинейных идей.

Единственный и неописанный у Толстого выход для Позднышева заключается в том, чтобы сменить идею. В реальной жизни «позднышевы» меняют их полярным способом. Из «хозяина жизни» эпилептоид может внезапно превратиться в ее «жертву». Позднышев может, например, вполне «логично» продолжая свою мысль объявить себя жертвой музыкальных экспериментов собственной жены. Найдется большое количество женщин, готовых пожалеть жертву «гипнотических» музыкальных экспериментов. За счет неверно понимаемого христианского идеала «Позднышев» снова сможет управлять судьбами других людей.

 Прямолинейные или простые идеи нужные эпилептоиду в первую очередь потому, что они понятные другим, то есть позволяют «вести за собой толпу».

Человеческая история представляет собой постепенную смену идеалов. В основе каждого идеала лежат те самые «прямолинейные» или «простые» идеи и лозунги.

Мы вместе со многими читателями пережили смену идеалов, и многие из нас заметили, с какой легкость коммунистические начальники эпохи атеизма перекрасились в «православных руководителей», а перед этим, в 90-х годах - в лидеров или сторонников многочисленных религиозных или сектантских движений.

Для того чтобы быть правым, нужно вовремя оказаться на стороне тех взглядов, которые побеждают в данный момент - на стороне тех, кто сильнее. Авторитет и возможность влияния на людей все время оказываются то на стороне атеистов или «хозяйственников», то есть прагматиков и оголтелых циников, то на стороны разнообразных религиозных и мистических идеалов.

 

                  Надменный временщик и подлый, и коварный,

                  Монаха хитрый льстец и друг неблагодарный,

                  Неистовый тиран родной страны своей,

                  Взнесенный в важный сан пронырствами, злодей.

                  Ты на меня с презрением взираешь,

                  И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь,

                  Твоим вниманием не дорожу, подлец,

                  Из уст твоих хула – достойных хвал венец.

 

Именно так поэт-декабрист К. Рылеев в стихотворении «К временщику» обращается к графу Аракчееву, - самому известному эпилептоиду своего времени.

«Коварство» и «пронырство» являются отнюдь не «прямолинейными» чертами характера. Рылеев описывает известную историкам способность Аракчеева в нужный момент менять свои взгляды и говорить о них с искренней убежденностью лидера.

Нам знакомы и другие понятия, описывающие подобные формы поведения эпилептоида, например «ханжество» и «фарисейство». Ханжество - это проповедь моральных норм, которые должны исполнять все окружающие проповедника люди, кроме самого проповедника. В своем сознании он - хозяин этих норм, потому и может распоряжаться ими по своему усмотрению.

Фарисейством, в переносном смысле, мы называем религиозное лицемерие: надетую человеком на себя личину аскетизма, праведности и набожности. Церковь считает, что фарисейство основывается на неспособности человека осознать свою греховность. В психике эпилептоидной личности фарисейство оказывается неспособностью усомниться в собственной правоте, даже не смотря на то, что всего несколько лет назад нынешний «православный катехизатор» был столь же убежденным атеистом

Понятно, что мы снова говорим о моде. Способность незаметно для внешнего наблюдателя менять свои концепции и идеалы на прямо противоположные, несомненно, относится к истерическому радикалу в психологической конструкции человека третьей чакры, что ещё раз подтверждает принцип матрешки.

Тип человеческой личности, который способен формировать сознательные концепции и идеалы и менять их, несомненно, находится выше человеческой личности, которая способна только на внешнее или телесное подражание.

Сегодня мы можем наблюдать, как наша культура окрашивается в эпилептоидные тона. Мы пережили культуру безликого коммунистического ананказма и чуть не захлебнулись в культуре модного потребления. Как мне думается, в результате наступает и разочарование в идеале «быть как все» или «нравиться всем» и в идеале «накопить как можно больше добра».

Большинство обывателей или «простых граждан» современной России потерялось в дебрях многочисленных идей и идеалов, выставленных на продажу. Как ни странно, с точки зрения Тантры - это позитивный момент в истории, заставляющий каждого человека искать свою собственную систему ценностей. Этот поиск собственных ценностей мы обычно и называем «поиском смысла жизни».

Человек может осознать свои ошибки, только приступив к подобному поиску.

Беда в том, что большинство из нас стремится к поиску «прямолинейных истин» - тех самых простых и понятых лозунгов «без всякой там философии», которые могут подсказать человеку способы «ясного» или уверенного существования.

«Мне надо срочно родить ребенка, а потом я буду думать обо всем остальном»;

«Если всех врачей одеть в униформу, то клиника будет работать лучше»;

«Православие — единственный выход для России» (при этом православие понимается как фарисейство, то есть как свод норм и установлений для «правильной жизни»).

В быту редко применяют понятие «сверхценных» или «фиксированных» идей. Сегодня принято пользоваться понятием «упертость», а такого человека именуют «упертым». Это замечательное слово как будто несет в себе ростки дисфории: характеризуя кого-либо как «упертого», мы имеем в виду, что содержание той мысли, в которую человек «уперся» лучше не затрагивать в общении - собеседник рискует нарваться на гнев или агрессию.

Слово «упертый», скорее всего, является звуковой карикатурой на слово «упорство». Разницы мы почти не чувствуем, забывая о том, что упорство требует гибкости - способности встраивать собственное мнение в систему взглядов окружающих. Разница между понятием сводится к дисфории: упорству дисфория мешает, упертости - помогает. Дисфория оказывается эмоциональной границей «собственного мнения». Все взгляды, которые с ним не согласуются, вызывают раздражение: раздражение и гнев выталкивают альтернативную точку зрения из сознания человека третьей чакры.  

Элементы эпилептоидных дисфорий мы можем наблюдать… в общественном транспорте. В московском метро люди едут с таким выражением на лицах, что сразу становится ясно: если задать какой-нибудь вопрос или подойти ближе, чем положено, то человек, если не укусит, то обругает обязательно. А уж если не дай бог толкнешь кого-нибудь в толпе, то появляется ощущение, что в ответ тебя толкнут на рельсы.

Это ощущается повсюду - в дружеском общении, в организациях и на корпоративных вечеринках. Каждый человек не только находится в некотором истерическом образе, но сам этот имидж на поверку оказывается психической защитой некой элементарной идеи: человек надевает маску, чтобы сохранить какую-то простую идею, которую он в данный момент пытается объявить своим смыслом жизни, для того чтобы добиться успеха.

Эти идеи, как правило, являются простейшими «я-концепциями»:

«Смысл жизни девушки в том, чтобы выгодно выйти замуж»;

«Мой смысл жизни - это мои дети»;

«Я православный»;

«Я буддист в ожидании просветления».

Разумеется, ничего плохого в этих концепциях нет, … кроме их элементарности. Дело в том, что девушка абсолютно не задумывается о том, что она будет делать в замужестве. Та же девушка, мечтающая о детях, не собирается думать о том, какому смыслу жизни она будет учить своего ребенка. Огромное количество православных не затрачивает времени на чтение Нового Завета или хотя бы Символа Веры. Что уж говорить о «буддистах», которые усваивают суть учения из популярных брошюрок, даже не задумываясь о том, что буддизм, по сути, является не столько религией, сколько филигранной философской системой.              

Каждый отдельный носитель подобных идеалов смертельно боится, что собеседник спросит его о том, что перечислено выше, поскольку подобный вопрос способен разрушить ощущение превосходства над окружающими, которое давала избранная - «разумная» - «система ценностей».

В культуре, проходящей эпилептоидный кризис, вопросы, вскрывающие смысл или семантику человеческих поступков и устремлений, вообще «не в моде».

Нельзя спрашивать человека: «Зачем ты это сделал?» или «Почему ты считаешь именно так», - подобные вопросы могут вызвать дисфорический эмоциональный взрыв.

Вы, наверное, обращали внимание на то, что во время обеденных перерывов, в дружеской компании, социальных сетях Интернета, на профессиональных конференциях люди больше не разговаривают друг с другом. Точнее говоря, никто никого не слушает. Градоначальники города Глупова тоже не хотят вступать в диалог с обывателями. Речь есть, а диалога нет. Если можно так выразиться, то это и есть «дисфорическая форма общения». Говорящий не просто хочет высказаться - он боится, что ему ответят или зададут вопрос, нагнетая у себя внутри тревожную, «дисфорическую» напряженность. 

«Прыжок» от второй чакры к третьей является прыжком на большее расстояние по той простой причине, что это прыжок из детского возраста в подростковый. Все мы знаем, что ребенок, становясь подростком, существенно меняется - становится другим человеком.

Немецкий психолог второй половины прошлого века Эрик Эриксон определял кризис подросткового возраста как кризис достижения личностной идентичности: молодой человек должен ответить на вопрос «Кто я?», иначе он рискует запутаться в бесконечном разнообразии половых и социальных ролей.

Мы уже знаем, что ответ на этот вопрос может основываться на подражании, то есть идентификации себя с «кумирами» или «авторитетами». Но большинство подростков никогда не признается в том, что они сознательно подражают кому-либо.

«Сверхценностью» для подросткового возраста является ощущение собственной уникальности: неповторимости, оригинальности, особенности; одним словом, индивидуальности. Стоит подчеркнуть, что собственную уникальность подросток должен обнаружить не в будущем - не после долгого и упорного труда, а прямо сейчас, до достижения восемнадцати лет. Оказывается, нет ничего удивительного в том, что ему нужны «скороспелые» «я-концепции».

Не только молодые люди - вся взрослая культура, входя в период смены идеалов, оказывается в подростковом возрасте.

Меня не покидает ощущение, что политика «реформаторства», требующая кардинальных перемен за короткий период пребывания у власти очередного президента или премьер-министра, по сути, является «подростковой» или «эпилептоидной» политикой.

Отечественные реформы образования или здравоохранения начала 10-х годов XXI века представляют собой «скороспелые» концепции, создатели которых абсолютно не задумываются об их последствиях для страны и народа.

Вопросы «Зачем?» пугают «топменеджеров» социальной сферы точно так же, как они пугают недалекого подростка. Я думаю, что цели этих реформ ничем не отличаются от надписи «здесь был Вася», нацарапанной на античной колонне где-нибудь на раскопках древних поселений. «Менеджеры» хотя заявить о себе, оставить свой след в истории: они хотят сделать это как можно быстрее и как можно более простыми способами, с колоссальным упорством, невзирая на сопротивление общественного мнения, «проталкивая» или «пропихивая» свои начинания-реформы в жизнь.

Многие считают, что подобные инициативы не могут быть настолько наивными, и видят за происходящими социальными процессами коррупционные интересы или «международный заговор».

Согласно Тантре, третья чакра впитывает в себя энергию солнца, - в природе нет более мощного источника энергии. А в психической жизни нельзя придумать более мощную энергию, чем сверхценное желание эпилептоида к самоутверждению.

Нам это очень хорошо известно: в смысловой путанице идей и ценностей, внутри которой мы существуем, очень многие люди оценивают достоверность или важность для себя услуг, товаров, мнений и идей, высказываемых другими людьми по степени уверенности, которая ощущается в голосе человека их предлагающего или пропагандирующего. Человек, чувствующий себя неуверенно, испытывающий тревогу или страх, склонен инстинктивно следовать за человеком с повадками «вожака стаи».

 Я не случайно использую понятие «инстинкт». При лесном пожаре уверенное поведение вожака спасительно для стада животных. Люди порой просто не успевают включить разум и следуют за бессознательно возникающей симпатией по отношению к уверенно и понятно говорящему эпилептоиду.

Способность вести за собой людей говорит о… тонкой эмоциональной чувствительности или «сенситивности» людей третьей чакры.

В психиатрии принято считать эпилептоида человеком эмоционально бедным. Однако если понимать эпилептоидность так широко, как позволяем себе это мы, опираясь на древние символы, то выяснится, что для того чтобы вести за собой людей, эпилептоид должен очень четко чувствовать, какой именно прямолинейной идеи не достает окружающим его людям. Я думаю, что подлинно эпилептоидными личностями являются как раз те люди, которые умеют ограничивать свою эмоциональную восприимчивость нуждами лидерства.

Такую черту личности третьей чакры психиатры часто называют термином «гиперсоциальность». Среди литературных примеров эпилептоидности достаточно много утонченных натур. Достаточно вспомнить Иудушку Головлева у того же Салтыкова-Щедрина; Фому Фомича Опискина у Достоевского; Яго у Шекспира; Гобсека у Бальзака…

Если вспомнить приведенное выше определение прямолинейного мышления, то станет ясно, что это определение не позволяет эпилептоиду меняться: «…Прямолинейное мышление не может остановиться, свернуть с пути, а может лишь неукоснительно идти вперед». Подобная окончательность «приговора», характеризует слабоумие, то есть неспособность адаптироваться к обстоятельствам. Я склонен утверждать, что эпилептоидная личность чрезвычайно адаптивна, и меняет свои «элементарные истины» вместе с меняющимися обстоятельствами. Дисфория же у эпилептоида как раз и начинается как кризис дезадаптации в ситуации, когда кто-то или что-то ставит под сомнение его право на обладание «истиной разума» (Волков П. В.).  

Другое дело, что, став начальником, как каждый губернатор города Глупова, эпилептоид должен немедленно начать реформу или столь же немедленно направить свои силы на достижение более высоких постов и званий. Он не может позволить себе «остановиться на достигнутом» - ему необходимо руководить «перманентной революцией».

Дело в том, что «прямолинейные» или «простые» идеи являются достаточно эффективными для привлечения внимания «толпы», а вот для вот удержания ее внимания нужна гораздо более сложная и глубокая проработка тех самых идей, которые вывели эпилептоида на лидирующие позиции.

Дело даже не в «занудной» части деятельности лидера - разработке проектов, приказов или построении иерархии, - на это эпилептоид вполне способен. Его проблема заключается в том, что те самые бюрократические процедуры размывают у подчиненных ощущение чувство правоты идей лидера. То есть для поддержания чувства «идеи лидера истинны, потому что они верны» снова необходимо расширение и углубление этих идей, а вот на это человек третьей чакры не способен - ему проще сменить идею и вступить в борьбу за новую власть.    

В неспособности расширить и углубить свои взгляды заключается беда как подросткового возраста, так и вполне взрослого эпилептоида, только у подростка беда эта временная…

Психиатры часто отмечают некоторую замедленность реакций эпилептоида на слова и события. Сраженный в древнем мифе Гераклом великан Антей набирался сил, припадая к матушке-земле. Эпилептоид набирается сил, для того чтобы ответить или отреагировать, «прикасаясь» к своей прямолинейной идее. Он как будто проверяет события или слова на соответствие или несоответствие с принятой им на данном этапе идеологией. На людей реагирует как бы не он сам, а эта самая идея, живым олицетворением которой он является.

Диспропорция между жестокостью и сентиментальностью связана именно с этой фиксацией эпилептоида на идее. Жестоким по отношению к окружающим в результате оказывается как бы не он, а идея, которую он олицетворяет. Многие лидеры нацизма были «хорошими людьми».

Гитлер, как мог, берег и защищал Еву Браун, и был нежен со своими собаками, … равнодушно отправляя миллионы людей на смерть. Геббельс действительно был примерным семьянином и отцом шестерых детей, которых убил личный врач семьи по приказу жены Геббельса Магды. С чем была связана эта немыслимая для образцовых отца и матери жестокость?

С крахом вульгарной идеи, которую они олицетворяли…

Возможно, архетипическим образцом личности третьей чакры в нашей культуре является образ Иуды Искариота: тринадцатого апостола Нового Завета.

Судя по текстам Евангелий, Иуда был самым прилежным, аккуратным и «ответственным» членом апостольской общины: недаром же он выполнял обязанности хранителя общественной казны и писца. Иуда предал Христа по «идеологическим соображениям»: его сознание не могло вместить необходимость крестной жертвы. Он мог представить себе воплощение Бога в земном человеческом теле только в качестве царя и властителя. Духовная суть учения Христа им воспринималась как слабость, а в слабости для эпилептоида скрывается ложь.

Позднышев у Толстого точно так же воспринимает музыку: он не видит в ней способ возвышения духа - он воспринимает её только как попытку лишить его своей маленькой правды. Они оба совершают самоубийство, потому что, совершив убийство (Позднышев - своими руками, а Иуда - чужими), больше не могут чувствовать себя «ангелами». Они лишают себя своей «правоты».

Огненный круг третьей чакры может обернуться алхимическим уроборосом - змеей, кусающей себя за хвост. Это участь любой человеческой утопии, которая зиждется на одном только разуме, лишенном сочувствия и любви.

Это механизм, по которому формируются болезни этой чакры, почти всегда представляющие собой неосознанное самоубийство. Достигнув вершин власти или карьеры («пройдя по трупам» и став начальником в большой или маленькой социальной группе) эпилептоид вдруг начинает чувствовать, что он никому не нужен: «Меня никто не любит».

Человек, который подменяет отношения с людьми своим влиянием на них, рано или поздно осознает, что людям нужны его деньги, его связи, очень часто даже его идеи или продукты его творчества, но не он сам. Погружаясь в рассудочность, он избегает чувств и не может рассчитывать на то, что ему будут сочувствовать другие люди.

Это самое страшное в жизни и смерти Иуды: однажды совершив поступок во имя земной власти, он не может рассчитывать на сочувствие или симпатию людей, читающих Новый Завет когда-либо в будущем. Точно так же не могут рассчитывать на сочувствие и симпатию убийцы в литературе и в реальной жизни: Позднышев, Гитлер, Сталин…     

Или могут?

Могут, если наступает время эпилептоидного кризиса в культуре. Кризис - это период социальных болезней, когда «ясность» теорий и концепций подменяет собой ясность человеческих чувств.   

 

Глава 10. Внешний и внутренний закон: импринтирование и дхарма. Сверхценные идеи и слишком серьезное отношение к себе. Казнить нельзя помиловать: к вопросу о запятой. Конфликт обесценивания и «обида на жизнь». «Универсальное крушение» К. Ясперса. «Эпилептический кризис» Р.Г. Хамера и «домината» Ухтомского. Болезни эпилептоидного кризиса. От дисфории к гипертонии. «Горе от ума»: интеллектуальная конкуренция и мигрень. Камни Сизифа и камни в почках. Гиперестезия и страх проникновения.

 

 

Механизм самоограничения личности, с которым мы сталкиваемся в трех первых чакрах, можно описать в терминах зависимости:

 Человек муладхары зависим от вещей (разумеется, химические вещества тоже относятся к классу материальных объектов);

Человек свадхистаны зависим от общества (моды или модных авторитетов);

Человек манипуры зависим от собственных идей или концепций. Авторами этих концепций являются другие люди, но человек манипуры принимает их как свои собственные (импринтирует). У него создается ощущение, что конкретные идеи дают ему силу властвовать или оказывать влияние на окружающих людей.

Собственно говоря, любая зависимость оказывается подобным «импринтом» (термин современного американского философа Роберта Антона Уилсона). Внешнее по отношению к человеку - вещи, модели поведения или идеи впечатывается в сознание, как его собственная «структурная основа». Оно становится призмой, сквозь которую человек воспринимает окружающий мир.

В повседневной речи такое сужение границ восприятия обычно обозначается терминами долженствования, в очевидно не соответствующих этому случаях:

«Я не могу жить без моей коллекции» («Я должен продолжать собирательство»);

«Я не могу не пить» («Не могу без наркотиков»);

«Я не могу пойти в школу без айфона» («Вы должны купить мне айфон»);

«Я не представляю своей жизни без идей великого Ленина» («Все должны руководствоваться идеями марксизма-ленинизма»).

В современном сознании понятие «импринтинга» тесно связно с понятием «внушения».

В рамках нашей книги важно отметить, что психолог Тимоти Лири, придавший этому биологическому термину психологическую окраску, имел в виду необходимость импринтов для человеческого сознания. Личность не является «жертвой импринтирования» - она добровольно и сознательно ищет в окружающей среде готовые идеи или модели поведения, которые позволяют упростить взаимодействие с внешним миром.

  Ощущение себя жертвой внушенных идей, должно являться ощущением собственной слабости или неуверенности. Это ощущение хорошо знакомо нам по первой чакре: чуждые личности - внушенные мысли и идеи порождают у субъекта «синдром навязчивости». Личность сопротивляется им, не понимает, зачем они появились в структуре ее психического мира, что порождает чувства тревоги или страха.

«Добровольное импринтирование», наоборот, порождает ощущение собственной силы, способности судить или оценивать других людей, то есть становится источником уверенности в себе. Принятие или создание теорий и концепций, объясняющих существование человека в мире, является естественной потребностью человеческого разума.

Я уже ранее писал, что подобную потребность разума в поиске истинных жизненных ценностей мы называем «поиском смысла жизни».

Каким же образом смысл человеческого существования становится врагом человека? Вроде бы, в этой книге мы утверждаем, что этот смысл - и есть европейское название энергии Кундалини.

В этой аналогии и скрывается ответ. Тантристы говорят: Дакини становятся добрыми, если человек следует дхарме.

Понятие «дхарма» относится к числу понятий, которые невозможно окончательно определить словами - можно только почувствовать. Само слово происходит от санскритского корня «дхр», что означает «держать» или «поддерживать»; чаще всего, его переводят как «закон». Разумеется, имеется в виду божественный закон, а не законы человеческие. Но здесь очень важно то, что дхарма - это преломление непостижимого божественного закона в жизни каждого конкретного человека.

Дхарма - это то, что мы называем «честью», «моральным долгом», иногда - «совестью». И, вместе с тем, все эти понятия не являются синонимами слова «дхарма». Дхарма - это наше предназначение, которое человек постигает всю жизнь, но постичь его окончательно может только после смерти.

Смысл жизни, постигаемый через понятие дхрамы, из статического термина становится динамическим. Мы не способны окончательно постичь притчу, которую Бог пишет с помощью нашей жизни - мы способны лишь расширять и развивать постигнутые нами смыслы. Именно это бесконечное движение по развитию постигаемых нами смыслов бытия и передается в Тантре символически с помощью образа Кундалини, движущейся вверх по древу Сушумны. Дхарма - это не подчинение личности некоторому закону, а открытие закона субъектом внутри самого себя.

На каждом этапе развития личности, человек пытается ограничить или «свернуть» постигаемые им смыслы. Нам все время хочется объявить наши человеческие представления о мире окончательными. Это попытка присвоить «дхарму» из внешнего мира, не затрудняя себя ее поисками.

Подобное усилие разума позволяет человеку объявить себя богом или, по крайней мере, почувствовать себя равным богам. Осознание себя в исихиазме, называемое «умным деланием» или «внутренним деланием» - очень непростая работа души. Вот мы и пытаемся «приколотить» собственную Кундалини гвоздями к «кресту» окончательного взгляда на жизнь. Кажется, что если этого не сделать, то «комплекс неполноты» - ощущение незавершенности собственного «я» - окажется слишком болезненным. 

Мы стараемся не обращать внимания на то, что все религии мира учат: в этой незавершенности человек должен научиться обнаруживать радость.

Это чувство хорошо знакомо старшему поколению. Помните старый анекдот?

- Ты «Три мушкетера» читал?

- Не а… 

- А «Мастера и Маргариту»?

- Не а…

- А «Преступление и наказание»?

- Не а…

- А «Двенадцать стульев»?

- Не а…

- …Счастливый!

В этом совсем неактуальном для нашего времени анекдоте рассказчик под «счастьем» имеет в виду саму возможность своего оппонента прочесть книги и испытать потрясающую радость раскрытия новых смыслов и аспектов бытия.

 Анекдот неактуален и не смешон, потому что во время эпилептоидного кризиса культуры «сила» оказывается на стороне ничего не читавшего в своей жизни оппонента.

Сила ощущается в том, что человек уже познал, а не в его способности узнавать что-то новое.

Лозунг эпилептоидного кризиса: «Для жизни мне достаточно того, что я уже знаю, и читать ваших книжек мне не нужно». Необходимость чтения книг «теоретически» всем понятна, но чтение может смутить уверенность эпилептоида в его убеждениях - поколебать его уверенность в себе… Любая прочитанная книга, и даже сама мысль о чтении как способе «распечатывания» замкнутой кубышки «личного мнения» вызывает… дисфорию.

Недаром каждая тоталитарная культура сжигала и запрещала книги своих оппонентов.

Чем больше ум стремится ограничить познание, тем увереннее себя чувствует человек. Смысл анекдота сегодня воспринимается совершенно противоположным способом: он выглядит как признание интеллигента в том, что сила и счастье на стороне его оппонента — недоумка, который книг читать и не собирается. Из старого анекдота исчезает ирония: то, что было анекдотом, становится невеселым «симптомом» современной жизни.

Ирония вообще есть способ преодоления ограниченности той или иной идеи или системы идей. Сверхценной идеей как раз и является та идея или концепция, к которой человек относится «на полном серьезе» - теория, над которой нельзя шутить: это вызывает обиду.

Слишком серьезное отношение к своим взглядам, это и есть результат «импринтирования»: человек считает такие взгляды самим собой.

Мнения, точки зрения и взгляды - это понятия принципиально динамические - предполагается, что человек может их «строить», то есть дополнять, расширять и видоизменять. Импринтирование - это превращение конкретного личного мнения в программу собственного существования.

Жак Лакан, основатель французской школы психоанализа, заметил как-то в телеинтервью: «В нормальных субъектах, а, следовательно, в нас самих, происходит ряд вещей, которые мы постоянно стараемся не принимать всерьез. Вполне возможно, что главная разница между нами и психически больными в этом и состоит. Именно поэтому в глазах очень многих, даже если они не отдают себе в этом отчет, психически больной - это воплощение того, к чему может привести человека привычка принимать происходящие вещи абсолютно всерьез».

Размышления эти очень важны для нашей книги.

«Обиды» человека ограничивающего себя «призмой» третьей чакры, «остывая» превращаются в соматические болезни. 

В легендарном фильме Стивена Спилберга «Список Шиндлера» есть сцена, в которой заходит разговор о том, что такое власть: главный герой обсуждает власть с молодым нацистом, который говорит об убийстве и насилии как о единственном подлинном наслаждении человека.

Казалось бы, диагноз ясен: Шиндлер беседует с садистом, и ничего с этим поделать нельзя - это патологический тип, он все равно не изменится! Нациста можно только уничтожить. Однако у Шиндлера абсолютно иная задача: ему нужно спасать людей. Выполнение этой цели целиком зависит от садиста, с которым он разговаривает.

Ясно понимаемая героем задача заставляет его исходить из предположения о том, что человек может меняться. В этом - огромное преимущество Шиндлера перед «тоталитарной» или «эпилептоидной» психологией. Психология нацизма, как и психология коммунизма, исходит из предположения, что «психопат», «шизофреник» или больной депрессией меняться не может - он должен «лечиться», то есть пожизненно принимать таблетки ради того, чтобы соответствовать главным тоталитарным ценностям.

Однако Шиндлер считает, что молодой нацист, скорее жертва «тоталитарного импринта». Шиндлер понимает: чем больше молодой человек говорит об «удовольствиях», тем выше для него соблазн удовольствий, которых он не ведает.

Герой рассказывает нацисту о том, что подлинное наслаждение властью человек ощущает не тогда, когда казнит, а тогда, когда милует: ибо «наслаждение жизнью сильнее, чем наслаждение смертью».  

Власть миловать - сильнее власти казнить, поскольку она принадлежит только богу и императору. Вышестоящие начальники скрывают от молодого нациста этот факт, поскольку оставляют это наслаждение себе. Молодой нацист решает, что «тайное наслаждение» следует попробовать и позволяет Шиндлеру забрать заключенных.

То, что демонстрирует Шиндлер, является главным для психотерапевта способом работы с «упертым» пациентом.

В конце концов, наслаждения, доступные человеку, который расширил горизонт своих фиксированных идей, всегда богаче и тоньше тех, которые доступны «ананказму мысли».

А ещё в «приеме Шиндлера» есть неподражаемая ирония - это она позволяет зрителю почувствовать, что Шиндлер духовно несравненно выше своего оппонента. Молодой нацист оправдывает жестокость своей культуры с помощью импринтированной концепции «насилия, как единственного подлинного человеческого удовольствия». Шиндлер видит убожество этой концепции насквозь, поскольку его жизнь заполнена высшим смыслом - спасением человеческих жизней.

Но и этого недостаточно… слишком часто эпилептоид понимает свою миссию как «спасение» людей, которые его об этом не просят. Тот молодой нацист из фильма тоже ведь «спасал арийскую расу», а садистские удовольствия - это так, маленькая радость, которую может позволить себе человек, выполняющий миссию «спасителя».

Еще раз: это концепт, а Шиндлер несет в себе чувство, которое примерно в те же годы, о которых рассказывает фильм, немецкоязычный теолог и врач Альберт Швейцер назовет «благоговением перед жизнью» или «уважением к жизни».

Человек может уважать чужую жизнь только в том случае, если оставляет з<