Конец Белой борьбы в Сибири. Причины ее неуспеха

 

5 января 1920 г. с отъездом из Иркутска совета министров и с почти одновременным переходом адмирала на положение чешского пленника, закончилась фактически и юридически агония власти Верховного правителя, начавшаяся еще под Курганом после неуспеха казаков и ускоренная затем легкомыслием Сахарова, взявшегося удерживать Омск, равно нерешительностью самого адмирала, не сумевшего определить свое место ни при армии, ни при своем правительстве и оставшегося, в конце концов, буквально между небом и землей.

Золотой запас перешел к большевикам.

От прежнего совокупного могущества правительства адмирала Колчака оставалась одна армия, которая, разделившись на две колонны, стихийно двигалась на восток, не зная ничего из того, что происходило в Иркутске. Вторая армия шла по дорогам к северу от ж.д. магистрали, третья к югу; первая армия как-то распылилась.

Памятуя Красноярский опыт, Каппель принял меры, чтобы вторая армия, по возможности, не встречалась с красными и поэтому вскоре после Красноярска свернул с дороги и пошел по реке Кан. Получился небывалый в военной истории ста десяти верстный поход по льду реки, куда зимою ни ворон не залетает, ни волк не забегает, кругом сплошная непроходимая тайга. Мороз был до 35 градусов. Одно время мы попали в критическое положение, когда в конце пути наткнулись на горячий источник, бежавший поверх льда и обращавший его в кашу. Вереницы саней сгрудились у этого препятствия, так как лошади по размокшему льду не вытягивали, а обойти его не было возможности из-за отвесных берегов. Боялись, что лед рухнет под тяжестью такого количества саней и лошадей, но все обошлось благополучно, пробрались поодиночке, вылезая из саней. Промокшие валенки немедленно покрывались ледяной корой. Чтобы избегнуть воспаления легких, последние за рекой 10 верст пришлось идти пешком в пудовых валенках. На этом переходе Каппель схватил рожистое воспаление ноги и затем легких и вскоре скончался. Умерших во время перехода тифозных складывали прямо на лед и ехали дальше. Сколько их было, никто не знает, да этим и не интересовались, к смертям привыкли.

Этот легендарный Ледяной Сибирский поход сравнивают обычно с Ледяным походом Корнилова и даже считают его более трудным. Надо правду сказать, что такое сравнение, хотя и лестное для нас, шедших по Кану, совсем неправильно. Наше положение было несоизмеримо легче Корниловского, потому что мы не имели перед собой противника, нам не приходилось «пробиваться», а это коренным образом поменяло дело. Затем, яркое солнце, полное безветрие позволяли легко переносить мороз, да и одеты все без исключения были в валенки и полушубки, никто, кроме того, не шел пешком. У Корнилова было совсем иное положение и нам не приходится ровняться на его Ледяной поход.

У станции Зима мы столкнулись с красным отрядом, который, к счастью для нас, был атакован с тыла чехами и частью перебит, частью взят в плен. Грустно было впервые проезжать мимо валяющихся трупов своих же русских людей (конечно уже до белья раздетых, на этот счет исключения не было) и смотреть на испуганно выглядывавших из-за ворот деревни жителей, видевших в первый раз гражданскую войну и ничего в ней не понимавших.

До Иркутска добрались благополучно. Здесь узнали, что адмирал был накануне расстрелян. Этим отпадал главный мотив, чтобы атаковать город. Чехи, как в свое время было с генералом Сычевым, предупредили, что они не допустят обстрела Иркутска со станции Иннокентьевской, где мы находились. Это обстоятельство не играло большой роли, так как в Иркутске красных почти не было — они ушли накануне — и город можно было взять с любой стороны, но на совещании начальников начальник Воткинской дивизии ген. Молчанов заявил: «Войти в город мы, разумеется, войдем, а вот выйдем ли из него — большой вопрос, начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом». Это мнение было решающим и в ночь с 7 на 8 февраля обошли город с юго-западной стороны. Красные послали вдогонку несколько артиллерийских выстрелов и тем дело кончилось. В конце февраля без приключений добрались до Забайкалья и, наконец, вздохнули спокойно — теперь между нами и красными стояли японцы.

В Забайкалье собралось около 12 тысяч человек, не считая жен и детей. Это все, что осталось от когда-то, хотя и не грозной, но многочисленной 800 тысячной армии. Так сумел адмирал Колчак растратить доставшееся ему богатое имущество, без славы и без ратных подвигов.

Попытки возродить армию кончились ничем. Мы продержались в Забайкалье ровно до тех пор, пока там оставались японцы, которых красные не осмеливались атаковать. Как только ушли японцы, так и наши войска отступили в Маньчжурию, были там разоружены китайцами и невооруженными перевезены в Приморскую область. В конце 1921 года генерал Дитерихс, возглавивший армию, пробовал восстановить сопротивление красным, двигавшимся от Благовещенска, но безуспешно. Его небольшой армии пришлось сначала эвакуироваться в Корею, потом распылиться по разным китайским городам, ища заработков.[11]

С эвакуацией в Китай был закончен последний этап Сибирской борьбы, когда-то, четыре года назад, начатой так успешно и сулившей так много. Возглавленное 18 ноября 1918 года адмиралом Колчаком дело потерпело полное крушение. Это не дает еще оснований, чтобы история вынесла ему обвинительный приговор. Он делал все, что было в его силах и умении, а за свои ошибки жестоко расплатился мученической кончиной. Но несомненно, история отметит роковую для Колчака и России случайность, что адмирал оказался в Омске в тот самый момент, когда Директория доживала свои последние дни и сам собою народился вопрос о единовластии. Нашелся ли бы тогда не только в Омске, но в России человек, который не указал бы на Колчака как на как бы судьбой предназначенного диктатора? Тогда в Омске власть должна была достаться ему, как законная дань его славе по командованию флотом в Балтийском и Черном морях. Впоследствии другим, а может быть и самому Колчаку, стало ясно, что из всех возможных тогда кандидатов он был, по характеру и по его неподготовленности к военному и государственному управлению, наименее пригодным для носителя верховной власти. Но таков был перст судьбы.

Однако, разбираясь в неудачах адмирала Колчака, нельзя не заметить и не подчеркнуть, что он был не один из числа потерпевших крушение. Мы проиграли Белую борьбу на всех румбах — Северном, Южном, Западном и Восточном. Это уже не случайность, не перст судьбы, а определенное указание на то, что были какие-то общие причины, не позволившие нам выйти победителями. Некоторые из этих причин лежали вне нашей воли, другие, к сожалению, зависели от нас самих.

Первой по важности и хронологически было то, что Германия неожиданно капитулировала, когда наше движение было еще только в зародыше. Случись это хотя бы на полгода позднее, союзники помогли бы нам в Сибири серьезно, да и чехи не ушли бы с фронта.

Вторая причина, тоже связанная с Германией, заключалась в нашей твердости обязательствам, когда-то на себя принятым. Не только Временное правительство, как преемник царской власти, ни разу не помыслило о сепаратном мире, но и генералы Алексеев и Деникин с их Добровольческой армией продолжали считать себя в войне с немцами. Между тем они ни в коем случае не могли рассматривать себя как преемников Временного правительства и тем менее царской власти. Как власть, притом на очень ограниченном пространстве, они народились сами по себе и должны были не разбрасываясь думать только о свержении большевиков, ставить себе лишь одну эту цель, не задаваясь раньше срока великодержавностью. В таком аспекте и коль скоро союзники жаждали восстановления русско-германского фронта, ничто не мешало Алексееву и Деникину вместо ожидания подаяний поставить союзникам определенные требования о помощи. При неудовлетворении их оставить за собою свободу действий и соединить свои усилия со Скоропадским. Отвергая союз с этим последним и будируя против Краснова, Добровольческая армия все же ничего не выиграла перед союзниками, а в общерусском деле проиграла, так, побудила немцев более настойчиво поддерживать большевиков, всячески противодействуя добровольцам, а затем и Сибирскому правительству.

В той же твердости своим обещаниям лежал страх адмирала Колчака, когда он, боясь связать себя словом на будущее, уклончиво телеграфировал в Париж о согласии на самоопределение Литвы, Латвии и Эстонии, а на предложение генералов Юденича и Маннергейма о помощи стотысячной финской армии в обмен на признание независимости Финляндии очень сухо ответил, что этот вопрос подлежит решению Учредительного собрания. На горе нам, Колчак умел ставить себе политические цели, но лишен был чувства осязания политических возможностей данной минуты, жил вне времени и пространства, как бы сидел в своей адмиральской каюте и строил планы, не считаясь с тем, что в это время происходит на палубе и в море.

Наивно было думать, что финляндцы пошлют свою армию для отвоевания для нас Петрограда, а затем спокойно будут дожидаться, к чему их приговорит наше будущее Учредительное собрание.

Как-то в Новониколаевске после доклада, в частном разговоре, я спросил адмирала, почему он в свое время не ответил более определенно Клемансо о судьбе прибалтийских государств. Колчак немедленно запылал, «заштормовал», как там говорили, и, повышая голос, сказал: «Я не мог поступиться завоеваниями Петра Великого». При охватившем его волнении и при бесполезности пререканий, я не мог уже ответить ему, что он ни в какой мере не является наследником Петра Великого. Подобного рода аберрация мыслей наших бывших вождей и повела к тому, что прибалтийские государства все равно стали независимыми, но зато Россия перестала существовать, превратившись в нечто бесформенное под титлом триэсерии.

Самая же главная причина наших белых неуспехов лежала, несомненно, в том, что мужик и серая солдатская шинель оказались не на нашей стороне. Солдат — потому что мы, как дятел, неустанно твердили о своем желании продолжать войну с немцами, между тем как солдат только потому и к революции примкнул, что не желал больше воевать и рвался с фронта. Мужик — вследствие того, что мы не сумели привлечь его на свою сторону. Все из-за той же боязни связать себя обещаниями и веруя в Учредительное собрание, мы не только не давали мужику синицу в руки, но и журавля в небе посулить опасались, а думали растрогать его призывами к «единой-неделимой» и звали идти на свержение «захватчиков власти» — большевиков. Между тем в глазах крестьянина эти захватчики были не хуже, а лучше предыдущих тоже захватчиков — Временного правительства. Большевики войну кончили и предложили брать чужие земли где, кто и сколько хочет.

Отдать справедливость, мужицкая психология после отречения царя оказалась жизненнее нашей интеллигентской. Мужик сразу посчитал власть Временного правительства за ноль, а мы долго не замечали, что после 3 марта 1917 года у нас вообще никакой власти не было, а значит, не могло быть и ее преемственности. Алексееву и Деникину и надо было прямо начинать от пустого места, не оглядываясь на предшествующие договоры.

Само собою разумеется, что все эти причины, даже вместе взятые, не оказались бы для нас роковыми, если бы военные операции в Сибири были проведены по-другому; для этого так много возможностей было до тех пор, пока управление армией не очутилось в совершенно неумелых руках Лебедева и К°. В этом заключается отрицательная поучительность всех перипетий сибирской борьбы, и смысл в том, чтобы почаще на нее оглядываться и уразуметь, отчего там ничего не удалось совершить, несмотря на благие порывы и намерения.

 

 

Послесловие

 

Всякий прочитавший эту книгу, вероятно, задаст себе вопрос, почему в начале я так восторженно отношусь к адмиралу Колчаку, а в дальнейшем изложении, и особенно в конце, не обинуясь, безоговорочно признаю его одним из главных виновников Сибирской катастрофы.

Ответ очень простой. Вначале я говорю о Колчаке как о выдающемся моряке и о его благородном рыцарском характере. В порядке изложения его деятельность, как государственного человека, взвалившего на свои плечи огромное дело, которое оказалось ему не по силам и которое он бессознательно погубил. Сам он этого не видел, иначе по благородству своего характера, наверно, или за него не взялся бы, или, взявшись, отстранился бы вовремя. Но России не легче от того, что он не сознал своего бессилия, и это должно быть ясно и точно отмечено в истории, чтобы на будущее время другие действовали осмотрительнее и не уповали на чудеса, которых Колчак и Лебедев с Сахаровым и Ивановым-Риновым все время ожидали, как проигравшиеся игроки. Что толку от одних благородных порывов. Государственные интересы всегда требуют реальных и положительных результатов, а не идеологических побуждений.

Несомненно, не один Колчак повинен в случившемся в Сибири. Ответственность должны с ним разделять все его министры и особенно старшие генералы царской службы. Они обязаны были указать адмиралу на его непростительные, чудовищные ошибки по руководству армией и подать ему коллективный мотивированный совет уйти от дела, которое он вести не может. Тогда могло бы не быть ни сибирской катастрофы, ни личной трагедии адмирала Колчака.

 

 

Тринито-Виктор

Франця

Сентябрь 1931 года.

[1] Принято считать, что требование исполнения гимна после 3 марта 1917 г. есть признак махровой реакционности. Забывают при этом, что в этих случаях гимн, не заключая в себе никакого словесного содержания, сохраняет за собой духовное значение, как напоминание о днях славы и величии России и как противовес интернационалу, или хотя бы Марсельезе, которую с первых дней нашей революции начали исполнять вместо народного гимна.

 

[2] Сам адмирал был горячий сторонник установления единоличной всероссийской власти. С этой мыслью он носился еще до избрания Директории и предлагал ее на обсуждение некоторым лицам во Владивостоке, выдвигая, как кандидата, генерала Хорвата. Непонятно, почему он не вспомнил об этой кандидатуре, когда в Омске вопрос был поставлен реально.

[3] Тот самый, что арестовывал Директорию и был произведен Колчаком в генералы. Это производство дало повод врагам адмирала указывать на его собственное участие в перевороте.

[4] Так когда-то Австрия выиграла войну 1799 г. только потому, что отдала свои войска под начальство иностранца Суворова.

[5] Всю эту сцену я передаю со слов очевидца в кабинете адмирала Колчака. По непонятным для меня причинам, он просил фамилию его не называть в печати. Подтверждающий письменный документ у меня имеется.

[6] В это самое время чехи, как правило, ехали по четыре человека в теплушке с таким же количеством русских баб, а в некоторых теплушках были даже поставлены пианино — от благодарного населения.

[7] С.П. Мельгунов (т. II ч. III стр. 81) неверно говорит, что Сахаров был освобожден подошедшим отрядом Каппеля. Ни такого отряда, ни самого Каппеля на ст. Тайга не было, да и освобождать Сахарова не было надобности — Пепеляев его немедленно отпустил, когда узнал, что Сахаров отчислен от должности. Пепеляев-министр взял обещание, что над Сахаровым будет наряжено следствие для предания суду.

[8] Журнал Белое дело №2.

[9] С.П. Мельгунов т.II, ч. III, стр. 552

[10] С.П. Мельгуновский т.II, ч.III, стр.552

[11] Многие офицеры и солдаты поступили по найму в китайские войска и приняли участие в борьбе Мукденской армии против коммунистической армии юга.

По этому поводу в Париже наша эмиграция немедленно разделилась на два лагеря. Одни возмутились, что русские воины обратили себя в ландскнехтов. Другие, искренне или притворяясь, утверждали, что их повлекло в китайские войска желание продолжать, во что бы то ни стало, воевать с коммунизмом, хотя бы и на китайской службе.

Неправы были и те и другие. Порицатели упускали из вида, что найти кусок хлеба на востоке чрезвычайно трудно, так как на черной работе невозможно конкурировать с китайцами, кули которых довольствуются платой в 20-30 сантимов в день; а работа в виде личных услуг — шоферы, повара и т.п. — по традициям запрещены белым. Вот если бы те, что так горячо осуждали ландскнехтничество, предоставляли бывшей русской армии базы и средства для переезда в Европу, то охотников подставлять лоб з китайцев не оказалось бы; отпал бы разговор и о продолжении борьбы хотя бы с китайскими коммунистами во имя идеи.