Предательство чехами адмирала Колчака

 

Во время описанных иркутских событий адмирал Колчак находился со своими поездами на ст. Нижнеудинск, где он был задержан по распоряжению генерала Жанена, как это видно из посланной Колчаком Каппелю телеграммы от 27 декабря: «Я задерживаюсь в Нижнеудинске, где пока все спокойно. Чехи получили приказание генерала Жанена не пропускать даже моих поездов в видах их безопасности». Какую опасность предвидел Жанен, отдавая свое распоряжение, решить теперь мудрено. Если мотив безопасности был искренен (в чем позволительно сомневаться), то, значит, Жанен проявлял известную заботливость к судьбе адмирала. Загадкой остается, почему эта заботливость через несколько дней превратилась в полнейшее и бессердечнейшее безразличие, когда Колчака выдавали подчиненные Жанена на распятие.

Вслед за изложенным распоряжением о непропуске поездов адмирала последовало новое приказание, на этот раз от штаба союзных войск, переданное Колчаку командиром чешского ударного батальона майором Гассек, что не только поезда должны быть задержаны, но и конвой Верховного правителя должен быть разоружен. Этот акт уже ни в коем случае не мог быть отнесен к заботливости об особе генерала, а должен был быть продиктован все тем же паническим страхом чехов, опасавшихся, что Колчак, при его известной вспыльчивости, мог попытаться силой проехать, что повлекло бы за собою вооруженное столкновение конвоя с чехами.

После протеста адмирала Гассек получил новые инструкции от Жанена:

1) Поезда адмирала и с золотым запасом состоят под охраной союзных держав.

2.) Когда обстановка позволит, поезда будут вывезены под флагами Англии, Соединенных Штатов, Франции, Японии и Чехии.

3) Станция Нижнеудинск объявляется нейтральной.

4) Конвой адмирала не разоружать, а в случае вооруженных столкновений между войсками адмирала и нижнеудинскими разоружить обе стороны.

Вслед за этим охраняющие адмирала чехи получили новую инструкцию: «Коли адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне».

Приведенные данные я заимствую у генерала Занкевича, состоявшего при адмирале в должности генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего и ехавшего с Колчаком в поезде от Омска до Иркутска. [8]

К сожалению, Занкевич не приводит дат получения приведенных распоряжений, ни кем каждое из них было подписано. Без этого совершенно невозможно разобраться, что собственно заставило адмирала принять решение бросить свои поезда и пересесть в чешский вагон, что и привело его к трагическому концу. Между тем, последовательность распоряжений и текст их не дают основания считать, что союзники «требовали» от адмирала покинуть поезда и конвой. В одном говорится, что поезда будут пропущены, когда обстановка позволит, в другом – «если адмирал пожелает». Значит, он мог бы и не пожелать и остаться в Нижнеудинске выжидать, когда обстановка позволит ему проехать в своих поездах и с конвоем. Все это темные страницы.

Надо думать, что на психологию Колчака подавляюще действовало, что он был оторван от всяких сношений и с армией (Каппель со штабом пересел на сани 22 декабря) и с советом министров, с которым, надо думать, союзники не давали ему телеграфной связи.

Во всяком случае, Колчак решил, что с его поездами на восток его не пропустят надо принимать какое-то иное решение. Явилась мысль, горячим сторонником был сам Колчак — двинуться на лошадях через Монголию со всем конвоем в 500 человек. Чехи предложили дать точные сведения их разведки — где, в каком числе можно ожидать встречи с красными.

Адмирал собрал конвой, в преданность которого себе верил безгранично, и опросил, кто желает с ним идти. За исключением нескольких человек все отказались. Разочарование страшно потрясло Колчака. Зачем только было спрашивать: конвой был на службе, приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров.

Тогда решено было идти одним офицерским отрядом в числе 80 человек, но и от этой мысли Колчак отказался по пустячному поводу. Один из бывших при нем морских офицеров предложил, что будет более безопасно, если Колчак сядет в чешский поезд, а офицеры пойдут через Монголию; за ними одними, наверное, никто гнаться не будет. Из этого разговора Колчак вывел заключение, что все его бросают и после долгого раздумья сказал: «Думать нечего, надо ехать». Это превратное умозаключение показывает, пожалуй, больше всего, что Колчак утратил всякую энергию и активность, почему и остановился на самом пассивном и в тоже время наиболее обидном для его даже личного самолюбия решении.

Генерал Занкевич сделал еще одно предложение — Колчаку переодеться солдатом и скрыться в одном из чешских эшелонов. К счастью, Колчак этим советом не воспользовался и не уподобился Керенскому. Слишком было бы позорно верховному правителю садиться в чешский эшелон в одежде солдата. Да чехи, несомненно, выдали бы его и в таком виде, потому что с его выдачей, как увидим ниже, они покупали себе у красных право беспрепятственного следования до Байкала. Но вместе с тем, изумляет ответ, который дал адмирал Занкевичу на его предложение: «Не хочу я быть обязанным своим спасением чехам». Зачем же в таком случае он вслед за этим пересел к чехам, хотя и без переодевания солдатом? Какая-то странная непоследовательность мышления, свидетельствовавшая о полной потере душевного равновесия, толкавшая на принятие самого пассивного из всех возможных решения.

Жаль, что ни Колчаку, ни его окружению не пришел в голову еще один наипростейший выход: пересесть в сани и двинуться на запад навстречу армии Каппеля. Где последняя находилась при ее следовании по тракту, легко было узнать через чехов или поляков по ж.д. телеграфу, так штаб Каппеля очень часто останавливался на ночлег у железнодорожных станций. При расстоянии в 500 верст, двигаясь навстречу друг другу, можно было встретиться с 3-й армией, шедшей все время по тракту, уже через пять дней. Адмирал спасся бы так же точно, как спаслись все мы.

Адмирал покинул свой поезд и перешел в вагон второго класса под флагами английскими, американскими, японскими, французскими и чешскими. Это вывешивание союзных флагов было одной комедией, так как вопрос о выдаче адмирала Политическому Центру было уже решен чехами, с одобрения ли или только по попустительству со стороны генерала Жанена. Садясь в чешский поезд, Колчак не выговорил никаких условий о своей безопасности. Генерал Занкевич удостоверяет, что в инструкции, которую получил начальник эшелона майор Кровак, значилось, что «в Иркутске адмирал будет передан Высшему Союзному Командованию». Мы и чехи, добавляет он, были уверены, что от Иркутска конвоирование будет возложено на японцев. При приближении к Иркутску, Кровак предупредил Занкевича, что данное время происходят какие-то переговоры между Сыровым и Жаненом, и что он не знает, пойдет ли вагон дальше Иркутска. По прибытии в Иркутск, начальник эшелона бегом направился к Сыровому и, вернувшись спустя короткое время, с волнением сообщил, что адмирала решено выдать иркутскому революционному правительству. Колчак вступил на свою Голгофу.

Это было 15 января. На вокзале спешно составлялся акт передачи Верховного правителя Политическому Центру, причем техника передачи была заранее установлена особым соглашением между чешским доктором Благош и представителем П.П. Косьминским.[9] В своем усердии перед П.П. чехи выдали всех, ехавших в вагоне адмирала, даже женщин. Спаслось всего несколько человек, в том числе генерал Зенкевич, которые вышли незаметно из вагона.

Присутствовавшие на вокзале японцы молчаливо наблюдали сцену передачи адмирала, но, по словам японского полковника Фукуда, когда передача уже состоялась, он, Фукуда, разыскал Сырового и предложил ему в тот же день, 15 января, взять на себя перевозку адмирала, если чехи извлекут его из тюрьмы. Сыровой отказался, потому что эта услуга подвергла бы его войска мести, которой он хотел избежать, выдавая адмирала «трибуналу русского народа».[10]

Адмирала Колчака и премьер-министра Пепеляева немедленно отправили в тюрьму, остальных лиц, его сопровождавших, перевезли туда же на другой день. Над адмиралом и Пепеляевым было наряжено следствие, но его до конца не довели и 6-го февраля 1919 г. их расстреляли накануне подхода к Иркутску каппелевской армии.

Когда по приходе поезда в Иркутск Колчаку объявили, что он будет выдан революционному правительству, он схватился за голову и воскликнул: «Значит, союзники меня предают».

Это восклицание было криком наболевшей души, вполне понятным в положении несчастного генерала, но едва ли оно соответствовало действительности. В самом деле, о каких союзниках могла идти речь. Ведь н одно правительство, в лице своего Высокого Комиссара, не давало гарантии в безопасности адмирала. Если бы подобная гарантия была дана, то она и была бы, несомненно, выполнена, так как на измену своему лову союзные правительства никогда не пошли бы. Да и самое предательство, как ненужная жестокость, не имела цели, а несмываемым пятном на правительства ложилось бы. Предавали Колчака вовсе не союзники, а чехи и только одни чехи, а союзники в лице их комиссаров и военных миссий, остававшихся еще в Иркутске, лишь умывали, как Пилат, руки и не сделали даже попытки, чтобы удержать чехов от задуманной ими низости. Из всех союзников, если переданный выше рассказ ген. Занкевича верен, лишь один генерал Жанен принял непосредственно участие в выдаче адмирала. Это явствует из сообщения майора Кровака Занкевичу в пути, что «ведутся какие-то переговоры между Сыровым и Жаненом», и что именно к Сыровому Кровак бросился по приходе поезда в Иркутск.

Чтобы оправдать себя в предательстве, чехи в своем обращении к Сибири заявляли, что они передавали адмирала Колчака для народного суда не только, как реакционера, но и как врага чехов, так как он якобы приказал атаману Семенову не останавливаться перед взрывом туннелей, чтобы задержать чешское движение на восток.

В действительности Колчак никогда такого распоряжения не делал, но о возможности его был сделан намек в телеграмме Каппеля Жанену, если не ошбаюсь, из Ачинска. Телеграмма эта проходила через мои руки, была ли послана — я не знаю. В ней значилось дословно следующее: «…доведенные до отчаяния, мы будем вынуждены на крайние меры…». По-видимому, телеграмма была отправлена, дошла по назначению и понята правильно, т.е. что если нам суждено погибать из-за чехов, то пусть и они погибнут вместе с нами. Желание и решение, законные в стране, где мы были хозяева, а Жанен и чехи — незваные нами гости.

Чтобы сложить с себя вину, чешский командующий генерал Сыровой выпустил обращение «К братьям», в котором объявлял, что эвакуация чехов была решена еще 28 августа совершенно независимо от положения на Сибирском фронте. Десяток русских эшелонов, по его словам, отходящих в паническом страхе из Омска по обоим путям, грозил прервать не только планомерное проведение чешской эвакуации, но и завлечь их в арьергардные бои с большевиками. «Поэтому, — говорит Сыровой, — я распорядился остановить отправку эшелонов на линии Николаевска на восток, пока не пройдут наши эшелоны в первую очередь. Только таким образом мы выбрались оттуда. Это нисколько не повредило движению поездов по отправке на фронт и для снабжения. Между задержанными очутился и адмирал Колчак со своими семью поездами и стал жаловаться союзникам и Семенову на наше войско».

В этом обращении «Брата Сырового» столько же лжи, сколько наивности. Во-первых, русских эшелонов было не десяток, а тысячи; во-вторых, отходить по железной дороге «панически», вообще говоря, нельзя до тех пор, пока движение совершается согласно ж.д. правил. Но как только чехи взяли движение в свои руки, то их переезд действительно получил вид панического бегства по железной дороге. Каждый эшелон овладевал паровозом, как собственностью, ставил на него часовых и заставлял машиниста ехать до тех пор, пока паровоз без осмотра и продувания не приходил в негодность. Тогда он бросался и брался другой от всякого нечешского эшелона. Ясно, что о кругообороте паровозов при таких условиях думать не приходилось.

Столь же правдиво заявление Сырового, что такой порядок не повредил обратному движению по отправкам на фронт и для снабжения. Он, конечно, знает, что ни того, ни другого, не было и быть не могло.

Сознательная ложь, будто чехам грозила опасность быть вовлеченными в арьергардные бои с большевиками. От этой опасности они гарантировали себя тем, что в задние эшелоны назначили поляков и румын. Ни одного чеха там не было и даже железнодорожные коменданты-чехи заменялись польскими, как только проходил последний польский эшелон. Как себя чувствовали поляки, мы увидим дальше.

Вопрос о предательстве адмирала Колчака чехами нельзя затушевать никакими обращениями «К Сибири» и «К братьям». Братья выдали потому, что иркутские революционеры грозили чинить препятствие движению до взрывов полотна включительно. Перед этими угрозами «братская совесть спасовала». Вопрос ясен.

Было бы крайней недобросовестностью и явно неумным переносить на весь чешский народ преступления, совершенные в Сибири маленькой горсточкой этого народа, именовавшейся «чешскими легионами», заброшенными в далекую нашу окраину и развращенными нашей же революцией. Но столь же не умно и малопорядочно было бы замалчивать содеянное чехами и особенно их старшими начальниками, которые обязаны были поддерживать порядок среди них и не позволять им вести себя бандитами в дружественной и союзной стране, встретившей чехов с распростертыми объятиями.

Самым волнующим русское сознание вопросом является бездействие в указанном направлении главнокомандующего чешскими войсками генерала Жанена. К сожалению, нет никаких данных, чтобы разобраться в причинах и мотивах его бездействия ни тогда, когда чехи творили всяческие безобразия в Сибири и на железной дороге, ни тогда, когда они столь позорно предали Колчака, доверившегося предложению стать под их охрану. Те выступления в печать, которые делал сам генерал Жанен, служат не к выяснению, а к затемнению вопроса. В них он, когда правильно, когда предвзято, судит о наших русских действиях, об ошибках Колчака, о недостатке жертвенности у офицеров, среди которых встречались старавшиеся уклониться от службы на фронте и т.п. Но в этих чисто русских делах мы сумеем разобраться и без помощи генерала Жанена. Но вот чего мы сами никогда не поймем: почему генерал Жанен не хотел обуздать самоуправство чехов, почему он ни разу не ответил на обращения к нему главнокомандующего Каппеля, который умолял его предоставить распоряжаться на железной дороге нашему министру путей сообщения, причем заверял, что от этого не произойдет ни сокращения, ни задержки в движении чехов. А самое главное, чего до сих пор ни разу не сказал генерал Жанен — это мог ли и хотел ли он предотвратить предательство чехами адмирала Колчака на расстрел и по какому праву он предоставил чехам свободу распорядиться Колчаком как пленником, тогда как добровольно он отдался им лишь под охрану. На этот счет мы имеем лишь косвенное указание у Гинса, который на странице 497 т. II передает со слов чиновника для поручений Язвицкого, командированного на ст. Иркутск для переговоров с союзниками, такую фразу генерала Жанена: «Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать».

Вот чудовищная психология, где жизнь человека, да еще возглавителя союзного, на протяжении четверти века, правительства, сопоставляется с золотом. Если ты в свое время не доверил мне 657 миллионов золота, то я «психологически» не могу гарантировать твою жизнь. В таком случае естественно тоже «психологически» допускать, что генерал Жанен разделял взгляд подчиненных ему чехов, что Колчака надлежало предать народному суду. Но по какому праву он и чехи брали на себя такое решение? Скажут ли когда-нибудь об этом генералы Жанен и Сыровой? Едва ли. Между прочим, Жанен объясняет, что он не мог посылать на убой чехов для спасения Колчака. Оправдание более, чем странное, так как никто на чехов не покушался, как и на Колчака. В Иркутске силы революционеров были так ничтожны, что им и в голову не могло бы прийти вступать в бой с чехами. К тому же, был очень простой способ обезопасить Колчака: очистить при его проезде станцию от посторонних и пропустить поезд без остановки.

Что же касается до бесчинств, творящихся чехами на железной дороге, то ни Жанен, ни Сыровой не могут отговариваться неведением. Сидя в глубоком тылу в Иркутске, хотя им и следовало бы быть ближе к задним эшелонам, они могли не вполне ясно представлять себе, что делалось там, где люди соприкасались с большевиками. Однако у них имелись в бесконечном числе телеграммы Колчака, Каппеля, министра сообщения и другие сведения, не доверять которым у них не было оснований.

Вот, например, что телеграфировал генералу Жанену половник Сыробоярский 14 января 1919 года (Гинс, стр. 502): «Ваше Превосходительство, Ваш преждевременный спешный отъезд в тыл возглавляемых Вами частей лишил Вас возможности быть непосредственно свидетелем и беспристрастным судьей всех ужасных преступлений, проводимых Вашими подчиненными. Сведения, поступающие к Вам из источников явно тенденциозного свойства, не могли дать истинной картины всего происходящего. Лучший судья человечества — время — даст будущей истории фактические данные о роли возглавляемых Вами чехов в переживаемые тяжкие дни России. Об издевательствах и оскорблениях, нанесенных чехами главе и представителю российской армии, адмиралу Колчаку, говорить не приходится, так как неожиданная перемена в поддержке неформально признанной Вами Всероссийской власти вызывает сомнения в чистосердечности прежних отношений».

А вот для углубления картины выдержка из письма, адресованного генералу Сыровому, начальнику чешских войск, тоже находившемуся далеко от фронта (Гинс т.II стр. 507):

«Я приведу только один факт, где Вы были главным участником предательства и его одного будет достаточно для характеристики Иуды славянства, Вашей характеристики, генерал Сыровой.

9 января сего года от нашего высшего польского командования с ведома представителей держав, всецело присоединившихся к нашей телеграмме, было передано следующее: Пятая польская дивизия, измученная непрерывными боями с красными, дезорганизованная беспримерно трудным передвижением по железной дороге, лишенная воды, угля и дров, и находящаяся на краю гибели, во имя гуманности и человечности просит Вас о пропуске на восток пяти наших эшелонов (из числа 56) с семьями воинов: женщинами, детьми, ранеными, больными, обязуясь предоставить в Ваше распоряжение все остальные паровозы, двигаться дальше боевым порядком в арьергард, защищая, как и раньше, Ваш тыл».

«После долгого, пятичасового, томительного перерыва, мы получили, генерал, Ваш ответ, ответ нашего доблестного брата-славянина».

«Удивляюсь тону Вашей телеграммы. Согласно последнему приказанию генерала Жанена, Вы обязаны идти последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на Восток. Только после ухода последнего чешского эшелона со ст. Клюквенная, Вы можете двинуться вперед. Дальнейшие переговоры по сему вопросу и просьбы считаю законченными, ибо вопрос исчерпан».

Так звучал ответ Ваш, генерал, добивший нашу многострадальную дивизию.

«Я требую от Вас, генерал, ответа только за наших женщин и детей, преданных Вами в публичные дома и общественное пользование “товарищей”, оставляя в стороне факты выдачи на ст. Тулуне, Зиме, Половине и Иркутске русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению с Вами, для расстрела, в руки товарищей совдепско-эсеровской России…. Но за войска их, замученных и расстрелянных, несомненно, потребуют ответа мои братья-славяне, русские и Великая славянская Россия. Я же, лично, генерал, требую от Вас ответа хотя бы только за нас, поляков. Больше, генерал, я не могу и не желаю говорить с Вами — довольно слов, не я, а беспристрастная история соберет все факты и заклеймит позорным клеймом, клеймом предателя, ваши деяния. Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к вам: к барьеру, генерал. Пусть дух славянства решит наш спор, иначе, генерал, я называю вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину. Капитан польских войск в Сибири, Ясинский-Стахурек. 5 февраля 1920 года».

Сыровой на это письмо ничего не ответил. В Харбине он получил от генерала Жанена орден Почетного Легиона за успешную эвакуацию. Этот орден и «успешная» эвакуация были куплены потокам русской крови, пролитой без надобности, только потому, что чехи и их начальники впали в панику до такой степени, что забыли, что они не одни должны были пользоваться нашей русской железной дорогой. Сейчас эта страница истории перевернута, но не закрыта навсегда.

 

 

Глава XX