Боевые действия Сибирской армии

 

После этих многих отступлений от темы, я могу обратиться к самому ходу военных операций Сибирских войск под верховным командованием адм. Колчака и фактическим управлением полковника Лебедева.

Как я уже упоминал вскользь раньше, решено было главное наступление вести от Перми на Вятку и далее на Москву. Рассчитывали застать красных врасплох, как то было зимою у Перми, и на легкий успех над ними. Между прочим, все мы помним, какой эффект произвело взятие Перми и какое огромное значение придавалось этому событию и в России и заграницей. Раздули сильно это дело и в Омске. Действительность оказалась много скромнее: трудно было подойти к Перми в мороз и по глубокому снегу, но подойдя, ничего не стоило ее взять, так как красные и не сопротивлялись, а просто ушли из города и потери с обеих сторон выразились скромной цифрой в два убитых и тринадцать человек раненых. Между тем, овладение Пермью в известной мере предопределило направление будущего наступления. Между прочим, в Сибири в широких военных кругах создалось убеждение, что на выбор московского направления подействовала больше всего боязнь молодых сибирских маршалов встретиться с Деникиным, по соединении с войсками, которого им пришлось бы сойти на нет. Второе, что лестно было — это войти в Москву первыми и тем самым закрепиться на своих высоких постах. Отрицать совсем наличие таких побуждений нельзя, но было бы большой несправедливостью считать их главными рычагами. Толкал на север молодой задор свежеиспеченных полководцев, их безграмотность, уверенность, что красные не окажут серьезного сопротивления, а больше всего — английский полководец Нокс и чешский воевод Гайда. Нокс с душой отдался снабжению русской армии всем необходимым и естественно желал перебросить базу на кратчайшее от Англии расстояние — на Архангельск-Котлас-Вятку. Гайда мечтал вывезти чехов на родину через Архангельск и тем прославиться у себя в Праге, а безудержное честолюбие тянуло его первым войти в Москву и явиться спасителем русского народа, а там кто знает… ведь был же претендентом на русский престол поляк Владислав, никого и ни от чего не спасавший.

По плану Лебедева наступление должно было начаться в марте в трех направлениях: Гайда на Вятку и Москву, Вержбицкий на Казань, Ханжин на Самару. В начале наступление пошло успешно, перед Сибирской армией Гайды красные бежали к Вятке, очистив всю Каму; Западная армия с налета взяла Уфу, войска стремительно наступали вперед, совершенно не считаясь с тем, что фронт, благодаря эксцентричному движению, уширялся, связь между армиями прервалась, а резервов сзади не было никаких. Лебедев торжествовал, адмирал был в восторге и щедро раздавал награды. В донесениях, как это всегда бывает и в настоящих войнах, преувеличивались потери противника и собственные трудности. Но неосмотрительно начатое наступление быстро захлебнулось. Западная армия была так отрепана, что пришлось отходить назад. Московские заправилы быстро сообразили, чем грозит им наступление с Урала, и, ослабив нажим на Деникина, перебросили часть си против Колчака. Теперь их войска состояли не из сброда рабочих, а из мобилизованных солдат старой армии, которых они не боялись ставить в строй, потому что во второй линии находились коммунисты с пулеметами для удержания бегущих. Были призваны для командования спецы-генералы, которым не трудно было разобраться, что сибирские войска разбросаны на широком фронте и их легко бить по частям. Первые удары обозначались вдоль Сибирской железной дороги в разрыве между армиями Гайды и Вержбицкого.

Любой строевой генерал сразу же решил бы, что для противодействия красным, необходимо сибирским войскам принять более сосредоточенное положение, чтобы армии могли поддержать одна другую и, перейдя к обороне, выждать, когда Деникин вновь притянет на себя красных. В тоже время следовало позаботиться об образовании стратегического резерва для парирования случайностей. Вместо этого азбучного решения, Лебедев отдал изумительное приказание — Сибирской армии Гайды энергично наступать на Глазов, т.е. еще больше подставлял под отдельный удар и армию Гайды. Красные не замедлили воспользоваться удобным случаем и нанесли такой удар Гайде, что его войска покатились назад в положении, близком к катастрофе. Неудивительно, что сам Лебедев не сознал собственной безграмотности, для этого он был слишком самонадеян, но поразительно, что и у Колчака не раскрылись глаза на нелепость стратегии его начальника штаба. Человек он был, бесспорно, и очень умный и в своем морском деле широко образованный; к тому же, если у моряков и у сухопутных тактики совершенно различны, то стратегия и тех и других отправляется от одних и тех же научных принципов. Поэтому-то совершенно необъяснимо, что Колчак до самого конца не сумел разобраться в нелепости Лебедевской стратегии. Первым разобрался в нелепостях, совершаемых Лебедевым, Гайда, но реагировал на них самым невероятным образом: послал Колчаку и отдельно своему министру ультиматум о смещении Лебедева с должности руководителя военными операциями. Это, конечно, взорвало Колчака, тем более, что он много раз виделся с Гайдой и тому ничто не мешало высказать в приемлемой для генерала форме свои соображения о непригодности Лебедева. И вот для Колчака создается новая трагедия, ка поступить с Гайдой. Естественно, отчислить, но как быть, если Гайда откажется повиноваться, какого намерения он вовсе и не скрывал. Случай с Семеновым еще свеж в памяти Верховного Правителя и на этот раз он действовал осторожно. Посоветовавшись с Жаненом и Ноксом, адмирал сам поехал в Пермь к Гайде. Тот, к счастью, не сопротивлялся, и отчисление прошло гладко. Затем произошло примирение и все осталось по-старому, Гайда ничего не потерял, оставшись командующим армией, Россия потеряла из-за того, что и Лебедев остался на своем месте, а авторитет Верховного Правителя явно пострадал, ибо адмирал не вышел победителем из конфликта. То было естественное следствие того, что бесспорности и беспрекословности авторитета власти у него и не было, как бывает у коронованных особ, а завоевать этот авторитет на поле сражения он не мог. Вспыльчивость, быстрая отходчивость, вообще неуравновешенность характера и чрезмерная доброта только ухудшали трагическое положение Колчака. Ему повиновались и то не всегда, но в его способности крепко брать бразды правления не верили, и это положение красной нитью протянулось на всем крестном пути покойного адмирала, оно горело желанием сделать все, но не сделал ничего за недостатком знания, умения и твердости характера.

10 июня 1919 г. красные вновь прорвали бронь у Сарапула и Бирека, причем у нас впервые обнаружились тревожные признаки по части неблагополучия в войсках — 21-й полк перебил офицеров и перешел к красным.

8 июля мы потеряли Пермь и Кунгур. Положение становилось грозным и осторожные люди, как военный министр Будберг, советовали во время убрать правительство в Иркутск, отвести войска за р. Ишим, дать им устроиться и отдохнуть, перейдя временно к обороне. Адмирал согласился, но другие поймали его на его коньке и указали, что отъезд будет истолкован так, что будто адмирал боится опасности, и что кроме того переезд правительства произведет дурное впечатление за границей. Отъезд был отложен и в дальнейшем мы увидим, во что обошлось это промедление. В игре на слабых струнах Колчака не было, конечно, чьей-либо злой воли или дурного умысла, но было много наивности и пустозвонства. Беспокоились, какое впечатление заграницей может произвести отъезд правительства из Омска, но не тревожились, что будет с Россией, если Верховный правитель позволит растрепать с таким трудом сколоченную армию. Да ведь и вся работа в Сибири была одним сплошным легкомыслием.

Не только отложили отъезд, но по настоянию Лебедева и такого же безграмотного в военном деле полковника, по сибирскому табелю о рангах — генерал-лейтенанта, Сахарова, убедили адмирала согласиться на новое наступление, чтобы поправить прежние неудачи. А между тем, в дивизиях было всего по 400 человек в строю пи 6-7 тысячах нестроевых. 28-30 июля состоялось наступление под Челябинском и, разумеется, кончилось победой красных. Вину свалили на неподготовленность укомплектований, присланных Омским округом, хотя и округ и военное министерство предупреждали, что новобранцы — только сырой материал, ни разу не стреляли, и что ставить их в строй и, тем более, пускать в бой абсолютно невозможно. Но Лебедев, как зарвавшийся игрок, все думал, что счастье повернется в его сторону, не вспомнив ни разу, что в военном деле на первом плане стоит умение.

За неудачами на фронте последовали восстания в тылу, где одновременно в этом направлении работали и большевики и эс-эры и наши карательные экспедиции.

10 августа адмирал решил, наконец, расстаться с Лебедевым и заменил его генералом Дитерихсом, т.е. кончил тем, с чего ему надо было начинать, учтя в свое время, что за Дитерихсом бел не только большой служебный и боевой опыт, но что по тому времени была очень важна еще и военная связь с чехами. Дитерихс начал с того, что с большим трудом добился командующих армиями сведений о численности их войск, и оказалось, что в армиях значится всего 60 тысяч строевых при трехстах тысяч нестроевых. Вспомнив, что раньше в армии значилось восемьсот тысяч человек, придем к заключению, что за летние месяцы она потеряла около полумиллиона человек. Не надо очень волноваться и думать, что то были убитые или раненные. В Сибири модус вивенди был таков: пока армия шла вперед, все оставались на своих местах, и как только она отступала, солдаты, проходя мимо своих родных мест, неизменно дезертировали. Это было, так сказать, правило игры или неудобства территориальной системы комплектования. К тому же, все вымотались и выдохлись от беспрерывных неудач, люди не хотели больше воевать, не хотели даже просто передвигаться. Тверды были лишь Воткинские и Ижевские рабочие да приволжские татары, которые все равно были уже так далеко от своих деревень, что попасть в них не рассчитывали. Ослабли духом и офицеры и не были больше способны на жертвенный подвиг. Бессмысленное управление колчаковских маршалов доконало и их.

Хотя оборона, как способ действий, вообще не свойственна ни революции, ни гражданской войне, но для Омского правительства, после поражения армии под Челябинском 30 июля, казалось бы, не было другого выхода, как перейти к обороне, чтобы дать армии возможность переустроиться и отдохнуть. Но в Омске все еще носились с мыслью, что все можно поправить одним ударом; нашелся и человек, который предложил нанести большевикам этот удар. Это был упоминавшийся мною ранее бывший полицейский пристав Иванов-Ринов, к тому времени интригами и подкупами сделавшийся атаманом Сибирского казачьего войска. Он заверил адмирала, что если казаков богато снабдить всем необходимым снаряжением, вооружением и одеждой, и отпустить им определенное количество миллионов рублей, то войско поднимется, как один человек и красным не устоять под его напором, а командование он, Иванов-Ринов, берет на себя. Адмирал, болевший думою за неудачи и горячо отзывавшийся на предложение всякой активности, ухватился за предложение и приказал выдать казакам все, что требовал Иванов-Ринов. К казакам полились деньги и имущество, но когда дело дошло до выступления и поход, то вместо обещанных 18 тысяч, поднялось только семь с половиной тысяч казаков, да и те никакой пользы не принесли, потому что взявшийся ими командовать Иванов-Ринов обнаружил полное неумение выполнить поставленную задачу ему ген. Дитерихсом задачу.

Чтобы выиграть время для отвода растрепанных наших войск за р. Ишим, Дитерихс сам перешел в наступление частью сил на нашем левом фланге. Удар был очень удачен: весь правый фланг красных был совершенно разбит и отброшен за Курган; на всем остальном фронте они спешно отходили за р. Тоболь, бросая большую военную добычу. Заключительным актом этого удара и должен был служить энергичный натиск казаков в тыл красных для окончательного их разгрома. Тогда Омск действительно получил бы большую передышку. 10 сентября казакам назначено было произвести удар.

С началом успеха Колчак выехал на фронт к казачьему отряду и 10 сентября, вместо донесения о начале налета, Дитерихс получает от самого Колчака телеграмму: «В виду переутомления войск и в особенности казаков остановил войска на трехдневный отдых. Очень вам благодарен за успех». Надо заметить, что до этих пор казаки ни в каких столкновениях не участвовали, а просто следовали походным порядком за левым флангом Дитерихса.

Остановка наступления конечно дала возможность одуматься и подвезти подкрепление в три дивизии и в середине октября они сами сделали такой нажим, что 3-я армия генерала Сахарова неудержимо покатилась вдоль железной дороги на Петропавловск.

Не следует закрывать глаза на то, что в неудаче 10 сентября, точнее сказать, в невыполнении Ивановым-Риновым поставленной ему задачи, значительная доля вины падает и на главнокомандующего генерала Дитерихса. Он знал, что полицейская ищейка, Иванов-Ринов, не имеет почти никакого понятия о командовании войсками, следовательно, под тем или иным предлогом, он должен был не допускать его становиться во главе казаков в такую ответственную минуту, а если это было невозможно сделать по причинам внутреннеполитическим, то ему самому надлежало быть при казачьем отряде. Во всяком случае, ему следовало энергично протестовать против вмешательства Колчака в его боевые распоряжения и доложить, что остановить войска на трехдневный отдых в такую минуту является тягчайшим воинским преступлением. Но, увы, как общее правило, все наши старшие начальники страдали одним и тем же недугом — полным отсутствием гражданского мужества в отстаивании своего мнения. Это не так бросалось в глаза в нормальное время, как с первых же дней революции.

С неудачей под Курганом пробил предпоследний час Колчака, как Верховного правителя, его правительства и всей Сибирской белой борьбы. Пора было взяться за ум, перестать надеяться на чудеса и отказаться от навязчивой идеи с невозможности покинуть Омск. Время было обратиться к какому-либо осуществимому плану, чтобы спасти хотя бы то, что было доступно.

 

 

Глава XIII

План генерала Дитерихса о глубоком отходе

 

Генерал Дитерихс отдавал себе ясный отчет в том, что идея Колчака с прочной задержкой армий на реке Иртыш неосуществима; но даже и при ее осуществимости невозможно было смотреть на Омск, как на столицу с пребыванием там правительства, коль скоро этот город вошел бы в линию фронта. Приходилось также считаться с близким наступлением зимы, когда Иртыш переставал быть преградой и оборонительной линией. По всем этим соображениям Дитерихс отдал приказ ариям начать глубокий отход, а Колчак должен был, скрепя сердце, сделать распоряжение об эвакуации правительственных учреждений.

По плану Дитерихса первая армия должна была отойти к Томску для укомплектования, остальные две к Омску, Новониколаевску, Мариинску и далее, глядя по обстановке. Часть правительственных учреждений начала переезжать в Иркутск. К сожалению, этот план своевременно осуществлен не был; как и почему, я скажу ниже. Сейчас я хочу остановиться на соображениях, что сулил нам этот план, если бы был приведен в исполнение, или, уточняя вопрос, решить, могла ли потом возродиться белая наступательная борьба в Сибири с надеждой на одоление красных. Несомненно, могла, но при непременном наличии одного из двух условий: или чтобы красные были совершенно разбиты в Европейской России Деникиным, и тогда Сибирская армия не позволила бы им удержаться в Сибири, куда они, естественно, должны были бы броситься после Волги. Другая возможность удержаться была явно невероятна — это что бы японцы решились поддержать нашу армию своими войсками, за что потребовали бы больших земельных компенсаций, а н это не пошел бы Колчак.

В этих двух условиях не было и одного шанса на сто на успешное возобновление борьбы весною 1920 года. Я говорю, конечно, о борьбе наступательной. Ни план Дитерихса, ни какой иной уже не сулил нам успеха. Война была проиграна потерей времени, пространства м дивой силы, благодаря целому ряду колоссальных стратегических и политических ошибок. Год назад с линии Пермь-Екатеринбург-Челябинск ничего не стоило, вместе с 50 тысячами чехов, достигнуть Волги меду Самарой и Царицыном, усилиться попутно с Оренбургскими и Уральскими казаками и соединиться с Деникиным. На эту операцию стоило пойти даже с риском открыть проход в Сибирь через Уральский хребет. Много труднее, но все же не невозможно было подойти к Москве через Вятку, для чего надо было действовать совокупными силами в этом направлении, медленно, методически, и согласуя свои действия с тем, что происходило у добровольцев. Колчак, вместо того или другого плана, пошел на авантюристическую стратегию Лебедева. Результатом такой стратегии было то, что уже к середине июля войска понесли ряд крупных поражений и пришли в расстройство. Но в это время далеко еще не все было потеряно, и, если бы тогда же послушались совета опытных генералов и отошли для переустройства и укомплектования за р. Ишим, кампанию можно было бы начинать заново в том или другом направлении, или перейти к активной обороне до весны будущего года. На понимание этого положения Лебедевым, Сахаровым и К^о рассчитывать, конечно, не приходилось, потому что они вообще ничего не понимали, но как не понял такой простой вещи адмирал Колчак, это является необъяснимым, ибо всякий, кто его знал, не мог не видеть, что это человек очень умный и широко образованный, к тому же, выдающийся морской стратег, тактик и техник. Ведь, если бы в Балтийском или Черном морях флот под его начальствованием потерпел ряд неудач, он, наверное, не стал бы дольше бить лбом стену, а обратился бы к исследованию причин понесенных неудач и в дальнейшем изменил свою стратегию или тактику. Уму непостижимо, как не пришло ему в голову то же самое в сухопутном деле, где он, к тому же, мог воспользоваться чужими знаниями, почерпнутыми долголетней службой. Создается впечатление, что Колчак или боялся или стыдился признаться в своем сухопутном невежестве и не только не просил помощи и опытных людей, но отталкивал ее, когда ему ее предлагали. Так он взял с собой Будберга в поездку к армии Сахарова, но на оперативный доклад не пригласил и о предстоящих операциях с ним не разговаривал. В другой раз Будберг, по должности военный министр, предложил ему подать свое письменное мнение о стратегическом положении наших армий и возможном образе их действий. Колчак сухо ответил, что он имеет все сведения от своего начальника штаба. Это уже не обостренное самолюбие, а положительно какое-то затмение.

Из этих двух примеров, несомненно, явствует, что и Будберг страдал той же болезнью, о которой я выше упоминал — отсутствием воли и твердости своего мнения перед старшим начальником. В качестве опытного старого генерала он имел полное право быть выслушанным и особенно Колчаком, явно несведущим в сухопутном деле, и Сахаровым — слишком молодым и неопытным в управлении крупными операциями. Следовательно, раз Колчак не догадался позвать его на оперативный доклад, Будберг сам должен был напроситься на него, отложив в сторону свое самолюбие.

Во втором случае незачем было спрашивать разрешение Колчака о представлении ему своего мнения по оперативным вопросам, а следовало прямо подавать доклад. Дело Колчака было прочесть его или нет, согласиться с ним или нет, Будберг свой долг исполнил бы. Нет ничего глупее, как развившееся у нас широко пассивное толкование тоже довольно не умной поговорки — «на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся», или еще хуже — «всяк сверчок знай свой шесток». Вот это-то стыдливая пассивность и погубила Россию. На службу смотрели, как на какое-то частное и личное дело старшего начальника и, если он не спрашивал, то о своем мнении боялись даже заикнуться. Это особенно гибельно сказалось во времена временного правительства, так быстро развалившего армию при полной несопротивляемости командования.

Возвращаясь к плану Дитерихса, я еще раз повторю, что отход от Омска в глубь Сибири зимою и после потери большей части армии и военного имущества, уже не оставлял надежды на возможность новой наступательной кампании будущим летом. Большевики, конечно, продолжали бы преследование Сибирских войск и, возможно, что этим последним пришлось бы отходить даже в Забайкалье. Но, если бы удалось совершить в полном порядке отход, намеченный Дитерихсом, то мы все же имели бы очень существенные выгоды. Прежде всего, сохранилась бы жизнь многих тысяч людей, погибших в последующем паническом отступлении, и уцелел бы сам Колчак, воплощавший в себе символ всероссийской власти. В его руках сохранился бы весь золотой запас, за счет которого могла бы быть переброшена на восток армия Врангеля из Крыма. Уйдя в Забайкалье, можно было надолго, если не на все царствование большевиков образовать независимую часть Российского государства из Забайкальской, Амурской, и Приморских областей. Географический условия, судоходный Амур, две железные дорого и наличие войск и денег делали оборону этой территории вполне осуществимой. Там же нашла бы убежище и работу разбросанная ныне по всему миру русская эмиграция.

Но и этот возможный кусочек русского счастья уплыл у нас из рук, благодаря колебаниям Колчака и его легкой отзывчивости и активности, хотя бы и заведомо нелепый.

 

 

Глава XIV

План ген. Сахарова. Увольнение ген. Дитерихса

 

Адмирал Колчак принял план Дитерихса об отходе не без большого сопротивления и против своего сердца. Так 30 октября он телеграфировал Дитерихсу на фронт, что он не может согласиться с оставлением Омска, так как это явится полным нашим политическим уничтожением и в России и заграницей. Поэтому он принимает все меры для формирования в Омске резервов, ибо не допускает оставление Омска без самого упорного сопротивления.

Эта навязчивая идея о невозможности оставления Омска и, несомненно, влияние генерала Сахарова и Иванова-Ринова, вывели Колчака из душевного равновесия до такой степени, что он уже не отдавал себе отчета в том, что его политическое уничтожение зависело не от географического пункта, а от наличности боеспособной армии и успехов против большевиков. Отсюда его разногласие во взглядах с главнокомандующим. Колчак требовал от армии упорных боев под Омском; Дитерихс доносил ему, что армия вообще ни к какому бою сейчас неспособна и ее надо, прежде всего, оторвать от соприкосновения с противником, чтобы дать ей время прийти в себя.

Удивительно, что Колчак не вспомнил при этом случае историю оставления в 1812году Москвы во имя спасения армии и не подумал о том, что коль скоро на протяжении многих месяцев у него были только одни неудачи на фронте, то его политическое значение и заграницей в России уже исчезало. Свидетельством этому могли служить бегство из Омска иностранных представителей и разраставшиеся восстания в тылу. Но адмирала Колчака ничто не могло образумить в его болезненном убеждении, что прочность его положения зависит только от того, удастся ли ему удержать Омск или нет.

Тем не менее, план Дитерихса начался уже приведением в исполнение — первая армия Пепеляева проехала по ж.д. за Омск и началась эвакуация некоторых правительственных учреждений. Вскоре, однако, все повернулось по-другому — адмирал Колчак настоял на своем.

4-го ноября адмирал вызвал к себе только что вернувшегося с фронта генерала Дитерихса и, сильно волнуясь, спросил его, не имеет ли он что-либо против, если адмирал произведет Сахарова в генерал-лейтенанты (за что, можно бы спросить). Дитерихс ответил, что он Сахарова не представлял к производству. Тогда адмирал крикнул в соседнюю комнату[5]: «Генерал Сахаров». Вошли Сахаров и Иванов-Ринов. Инсценировка была, очевидно, подготовлена. Колчак, продолжая нервничать, обратился к Дитерихсу со словами: «Вот, Ваше Пр-ство, вы мне все докладываете, что Омск нельзя удержать, а генерал Сахаров берется его удержать». Дитерихс ответил, что мнения своего изменить не может. «В такое случае», сказал Колчак, «я освобождаю вас от должности главнокомандующего и назначаю вместо вас генерала Сахарова». Дитерихс молча вышел из кабинета. Было решено отстаивать Омск.

Сам Сахаров в его книге «Белая Сибирь» рассказывает, что он не брался удерживать Омск во чтобы то ни стало, а обещал лишь сделать все возможное для его удержания. Видимо, генерал Сахаров поныне не успел додуматься, что дело заключалось не в терминологии, а в том, что его «обещание» в корне изменяло принятый уже план действий, что в случае несдержания его обещания вело неизбежно к катастрофе.

Было начало ноября, холода уже начались, но Иртыш еще не стал и создавал видимость неодолимый преграды, за которой будто бы можно было упорно оборонять Омск. Но через несколько дней с неизбежным замерзанием реки эта преграда должна была исчезнуть и тем самым предрешить судьбу Омска, ибо красные могли в любом месте обойти по льду обороняющие Омск войска.

Что этого не понимали Колчак, Сахаров и Иванов-Ринов, Бог им простит их невежество в военном деле, они, несомненно, заблуждались добросовестно. Но непростительно то, что генерал Дитерихс, образованный и опытный военачальник, отступил молча, вместо того, чтобы авторитетно разъяснить Колчаку его заблуждение. С карандашом в руках и с термометром за окном, не трудно было обнаружить всю неосуществимость надежд Колчака на Сахарова. Если бы и это не помогло, надо было бороться до конца: собрать совет наличных министров, совещание старших начальников, кого и что угодно, чтобы заявить Колчаку, что он идет на гибель остатков армии, что дело отнюдь не касается его личного престижа или его правительства, а на карту ставятся интересы государства. Дитерихс этого не сделал, в должность главнокомандующего вступил Сахаров, а начальником штаба, вместо опытного генерала Рябикова, был назначен совершенный младенец Оберюхтин. Не знаю, каков был его настоящий чин, по-сибирски он назывался генерал-майор.

Я поставил в подзаголовок настоящей главы слова «план генерала Сахарова» только потому, что в нашем языке нет слова, обозначающего противоположное понятие, что-либо в роде «безпланье», ибо у Сахарова никакого плана не было, да и быть не могло. Просто была приостановлена эвакуация Омска, а первой армии приказано было вернуться по ж.д. в Омск. Она и вернулась, но из вагонов выходить не пожелала. Собственно, и не для чего было. Легко себе, однако, представить, какая каша заварилась на железной дороге с изменением расписания эвакуации и с обратным движением воинских эшелонов во встречном эвакуации направлении.

В самых первых числах ноября Иртыш стал и тут даже Сахаров понял, что затеял неумную игру и только подвел адмирала. Был отдан приказ об очищении Омска и об отходе войск на восток, другими словами, были потеряны две недели для планомерного отхода и внесена путаница в железнодорожное движение. За предвзятость мышления Колчака и за безграмотную самонадеянность Сахарова вскоре жестоко поплатились Россия и сам адмирал Колчак.

Колчаку, если он чувствовал себя Верховным Правителем, естественно было бы спешить уехать в Иркутск, где собрались все его министры (за исключением министров путей сообщения и продовольствия, оставшихся при штабе), и тем наладить управление, озаботиться размещением армии в новых районах, приемом беженцев и пр. Но он, точно завороженный, продолжал цепляться за Омск, выпустив из своих рук всякое управление.

 

 

Глава XV

Колебания адмирала Колчака

 

Лишь 12 ноября вечером Верховный правитель и штаб главнокомандующего покинули Омск в семи поездах, из которых три были с золотом. В ночь с 13-е на 14-е Омск был занят красными, так что промедли мы еще полсуток, Колчак, штаб и золото попали бы в руки красных. Вот к чему мог привести ничем необъяснимый страх Колчака покинуть Омск, а также его непонятная доверчивость ко всякого рода авантюристам, когда они умели задеть его больное место.

Но и отъезд из Омска вовсе не обозначал решимости адмирала ехать в Иркутск, чтобы управлять. На предложение совета министров ускорить переезд в Иркутск, он отвечал: «Я буду разделять судьбу армии». В действительности, он не был ни при армии, ни при воем правительстве, а, доехав до Ново-Николаевска, остановился там и 21 ноября отдал следующий приказ: «Считаясь с необходимостью моего пребывания при армии, доколе обстоятельства того требуют, повелеваю образовать при мне и под моим председательством Верховное совещание в составе главнокомандующего, его помощников, начальника его штаба, генерал-квартирмейстера, председателя совета министров и министров военного, внутренних дел, иностранных дел, путей сообщения, финансов, снабжения и продовольствия или их заместителей. На Верховное Совещание возложить разработку общих указаний по управлению страной для объединения деятельности отдельных ведомостей и согласования с работою армии».

Неизвестно, кто был составитель этого замечательного документа, который устанавливал управление страной из поездов, долженствовавших передвигаться на восток по мере безостановочного отступления армии. Из министров со штабом ехали только министры путей сообщения и снабжения, и заместитель от министерства внутренних дел. Как рисовалось адмиралу Колчаку управление страной при помощи совещания по телеграфу — осталось неизвестным, но ясно, что никакого управления не было и быть не могло. Совещание оказалось мертворожденным. Ехать дальше Ново-Николаевска адмирал не пожелал, а, между тем, его семь поездов забивали станцию, не позволяли принять лишних семь поездов с беженцами и отстававшими управлениями, и эти поезда в числе семи ежедневно отрезались красными, отправлявшими их пассажиров кого на расстрел, кого на работы в копи. Поезда были сверх предельного состава, и в теплушках было набито по сорок человек с женами и детьми.[6]

Адмирал ничего не хотел слушать об отъезде если не в Иркутск, то хотя бы в более глубокий тыл, чтобы освободить станцию от его поездов. Наконец он потребовал, чтобы его вагон с паровозом отправили на запад «к армии», как он выражался. Пришлось докладывать ему, что движение идет лентами по обеим колеям в одну сторону и что не только паровоз, но и вагонетку нельзя пустить для встречного движения. Тогда он решил ехать к армии на санях. От этого его удержали, объяснив, что армии, как он понимает, сейчас нет, а есть только лента, но саней, на которых войска двигаются по дорогам, а на ночь….

 

 

Глава XVI

Состояние сибирской армии

 

Что же представляла из себя в то время то, что продолжали миновать «армией», на которую Колчак и Сахаров, сидя в вагонах, рассчитывали, как на силу, что на каком-то рубеже остановится и, перейдя к обороне, окажет красным упорное сопротивление, а весной снова начнет наступление. В этих розовых мечтах на будущее все было, как оказалось, сплошной фантазией, не соответствовавшей ни действительному состоянию войск, ни внутреннему положению в Сибири.

Численность войск никому известна не была, наугад ее принимали в 60 тысяч человек; на самом деле едва ли было и 30 тысяч, по крайней мере, до Забайкалья дошло только двенадцать тысяч, да столько же, примерно, осталось добровольно под Красноярском, итого около 25 тысяч, которых, однако, отнюдь нельзя было назвать «солдатами». Мужики, ехавшие на санях по два-три человека, хотя и имели при себе винтовки, но пользоваться ими готовы были, не шевелясь с саней. Покинуть сани никто не хотел ни при каких обстоятельствах — каждый знал, что сойдешь — дожидаться не станут и бросят на произвол. Такова была психология «едущих». Я испытал ее на себе: ночью подо мной свалилась лошадь и придавила меня в сугроб; мимо проехали сотни саней с солдатами и ни один на крики о помощи не отозвался, а некоторые отвечали: «нам не до тебя»; полчаса бился, пока удалось выбраться из-под лошади, а затем поднял и ее. Орудий не было вовсе, пулеметов тоже, за исключением двух-трех, сохранившихся у Воткинцев. Пока ехали по тракту вблизи железной дороги, штабы армий имели возможность телеграфировать в поезд главнокомандующего и изо дня в день доносили одно и то же: «Такая-то армия, после упорного боя с противником в превосходном числе, отошла на такую-то линию». Эта линия всегда отстояла на 25-30 верст от предыдущего ночлега. Но раз были ежедневно упорные бои, то должны были быть и потери, тяжесть которых усугублялась тем, что при войсках не было ни врачебного персонала, ни перевязочных средств. Неопытные в службе Сахаров и его штаб спокойно отмечали на карте новые линии расположения войск, делали сводку для Колчака и подшивали телеграммы к делу. Я как-то посоветовал генерал-квартирмейстеру генералу Бурлину запросить армии о потерях и что делается для облегчения раненых. Несмотря на многие повторения, ответ ни от одной армии не последовал. Желая впоследствии, когда штаб главнокомандующего соединился в пешем движении после Красноярска со штабом третьей армии, выделить этот вопрос, я расспрашивал офицеров, почему не давали ответ на запрос о потерях. В ответ услышал: «Да никаких потерь у нас и не было, кроме как оспно-тифозными, не было и никаких боев». Или мы совершенно мирным порядком становились на ночлег по деревням, утром варили завтрак, потом запрягали и ехали дальше. Красные ночевали, следуя за нами, на нашей предыдущей остановке. Иногда они поднимались раньше раннего, приближались к нам версты на три и начинали стрелять из пулеметов. Тогда мы немедленно запрягали и уезжали. Однажды, один из наших командиров полков решил предупредить красных и сам первый открыл стрельбу по ночлегу красных. Они сейчас же снялись и отступили, а мы пришли и съели приготовленный ими завтрак.

Так дело шло до Красноярска, начальник гарнизона которого, ген. Зиневич, решил идти на мир с большевиками и уговаривал Каппеля сделать то же самое. Каппель, разумеется, не согласился на это и отказался ехать на свидание к Зиневичу в Красноярск.

Так как было ясно, что штабной поезд через Красноярск не пропустят, то на последней перед городом станции мы вышли из вагонов и пересели на сани. Вдоль полотна шла вторая армия ген. Войцеховского, которому Каппель поручил выбить из города взбунтовавшийся гарнизон.

Войска были двинуты тремя колоннами, но ни одна из них до города не дошла, испугавшись, как объяснили начальники колонны, броневика, показавшегося на железной дороге к западу от Красноярска. Броневик оказался польским (поляки шли в хвост чешских эшелонов), огня не открывал и явился лишь предлогом для отмены атаки, в которую войска и не рвались.

На другой день, 5-го января, Каппель решил сам руководить наступлением. И вот тут получилась незабываемая картина, могущая дать полное представление, что представляла из себя Сибирская армия, как сила.

Из Красноярска, для преграждения нашего пути, была выслана полурота пехоты с пулеметами, которая заняла высоты к северо-западу от города верстах в трех от него. На противоположном плато собралось несколько тысяч саней с сидящей на них нашей «армией». Тут же верхом Каппель и с ним несколько всадников. Прогнать красноярскую полуроту можно было обходом влево и ударом в лоб. Однако, ни один солдат из саней выходить не пожелал. Тогда посылается рота офицерской школы, она открывает огонь вне действительности выстрела, красные, конечно из-под такого огня не уходят и тоже продолжают палить в воздух. «Противники» замирают друг против друга до темноты и ночью все, кто хотел, свободно прошли в обход Красноярска и даже через самый город. Таковых оказалось вместе с 3-й армией, шедшей южнее, около двенадцати тысяч человек, получивших впоследствии наименование «Каппелевцев». Примерно такое же число сдалось добровольно красноярскому гарнизону, не по убеждению, разумеется, а потому, что устали бесконечно отступать и двигаться в неизвестность.

В то самое время, как была двинута вперед офицерская ро<