Высшее управление Сибирской армией

Как же могла произойти подобная безграмотность в выборе стратегического плана для действий Сибирских войск? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен теперь перейти к умышленно пропущенному мною раньше второму элементу учета шансов на успех в предстоящих боевых действиях, а именно: подготовленность командного состава к ведению операций в современных условиях войны, или, коротко выражаясь, управление войсками. Здесь мне опять приходится повторить, что сам адмирал Колчак абсолютно неповинен в совершенных нашим командным ставом ошибках, ибо он сухопутного дела не знал и, естественно, должен был полагаться на знание и умение своих сухопутных помощников, и, в первою голову, на своего начальника штаба по званию Верховного Главнокомандующего, но выбор помощников зависел исключительно от него самого и, следовательно, в неудачном выборе повинен только он один. Я уже упоминал, что в Сибири был большой недостаток в генералах и опытных офицерах; по сравнению с Добровольческой армией была полная бедность, полная, но не абсолютная, ибо все же на старшие должности было из кого выбирать. 18 ноября 1918 г., т.е. в день переворота и прихода к власти адм. Колчака, армия находилась в управлении генерала Болдырева, носящего титул верховного главнокомандующего. Генерал этот в императорской армии не прославился никакими особенными заслугами или талантами, но зато он прошел на войне все командные должности от командира полка до командующего армией, а до войны был профессором академии генерального штаба, т.е. со строевым опытом соединял большую научную подготовку. В Сибири, больше, чем кто другой, он был достоин занимать высшие должности. После переворота он обиделся на директорию (сам был одним из директоров), счел, что ему неуместно находиться под началом у Колчака и сложил с себя звание и обязанности верховного главнокомандующего, пожелав уехать в Японию. Со стороны Болдырева этот шаг был явным преступлением перед государством, коль скоро свое личное самолюбие он поставил выше дела, которому добровольно служил. Да и дистанция между ним и Колчаком была такая огромная, что претендовать самому на роль Верховного Правителя, при наличии в Омске Колчака, было просто безумием. Однако и Колчак, если отдавал отчет себе в предстоявшей ему работе, не только мог, но и обязан был удержать Болдырева на его месте, хотя бы поступившись для этого званием верховного главнокомандующего, которое он на себя после переворота принял. Колчак этого не сделал и легко отпустил Болдырева в Японию на отдых, снабдив его соответствующими денежными средствами на путешествие.

Начальником штаба у Болдырева состоял генерального штаба генерал Розанов, проделавший Русско-Японскую и Большую войну и занимавший в начале 1917 года должность начальника дивизии. Казалось бы, согласившись на уход Болдырева, адмиралу Колчаку следовало хотя бы удержать при себе Розанова, чтобы не прерывать преемственности управления армией. Он и этого не сделал и даже сам предложил Розанову на время устраниться от армейских дел. Значит, адмирал решил выбрать новых себе помощников. Для этого он мог обратиться к академии генерального штаба, которая после эвакуации из Петрограда и затем после захвата Казани чехами случайно оказалась в Сибири. В составе ее профессоров было несколько опытных и знающих строевых начальников, командовавших полками на большой войне (генералы Иностранцев, Матковский, Андогский, Рябиков, Сурин). Любого из них Колчак мог взять к себе в начальники штаба, а остальных назначить на высшие штабные командные должности в армию. Этого он не сделал, а между тем ни Болдырев, ни Розанов, ни любой из указанных профессоров академии просто психологически не могли бы совершить тех грубейших оперативных и организационных ошибок, которые совершены были людьми, выдвинутыми Колчаком на высшие должности. Наконец, как бы сама судьба посылала Колчаку на роль начальника штаба при нем двух генералов, оказавшихся на Д.В. и лучше которых он выбрать никого не мог бы. Это — генерал Флуг и барон Будберг. И тот и другой, выдающиеся по аттестациям, имели за собой огромный строевой, штабной и административный опыт и могли бы облегчить работу Колчака не только в военном отношении, но и в любой отросли управления. Если во Флуге Колчака могли стеснять его высокий чин, немолодой возраст и высокие должности, которые он занимал в двух войнах и в мирное время, то у Будберга этих, так сказать, недостатков не было. Тем не менее, Флуг не получил вообще никакого назначения, а Будберг был назначен, и то не сразу, на второстепенную, по функциям, должность военного министра. Был и третий кандидат, на котором адмирал смело мог бы остановить свой выбор: это генерал Дитерихс, в Сибири бывший начальником штаба чешских войск, а на большой войне начальником дивизии на Солоникском фронте, и затем генерал-квартирмейстером Ставки. Он был ценен для адмирала не только, как опытный штабной и строевой генерал, но и как связующее звено с чехами. Вместо штабного или строевого назначения, Дитерихсу было поручено расследование дела убийства царской семьи в Екатеринбурге, хотя дело это уже вел опытный судебный деятель — Соколов. Очевидно, адмирал просто отделывался от генерала Дитерихса, которому, однако, впоследствии, когда армия дошла до краха, он же вручил главное командование уже растрепанными войсками. Где тут логика... или в чем заключалась загадка, что адмирал Колчак, неосведомленный, как он в этом, вероятно, и сам не сомневался, в сухопутном деле, тщательно отгораживался от опытных сотрудников в лице известных генералов.

Я потому так подробно остановился, на этом вопросе, что каждому понятно, какую доминирующую роль играет начальник штаба при Верховном главнокомандующем, особенно когда последним является лицо, не претендующее на звание полководца. Наполеон легко мог обходиться без Бертье («Гусенок, которого я сделал орлом», как говаривал Наполеон), но отважный рубака Блюхер благоразумно выбрал себе в начальники штаба Гнейзенау, которого он публично называл своей головою. Покойный наш Государь, принимая на себя верховное командование, не взял ведь себе в помощнике кого-либо из близких к нему светских генералов, а выбрал самого опытного, самого известного штабного генерала М.В. Алекееева. Столь же осмотрительно нужно было поступить и адмиралу Колчаку.

Кого же он, однако, выбрал? Никому и ни чем неизвестного молодого полковника Лебедева, незадолго перед тем прибывшего из Екатеринодара для установления связи между Добровольческой и Сибирской армиями. Казалось бы, адмиралу должно было прийти в голову, что в столь далекую, безвозвратную командировку генерал Деникин не послал бы ценного и нужного ему самому офицера, что впоследствии он и выразил словами: «полковник «Лебедев принял видное участие в ноябрьском перевороте и н епос т ижи мым об разом, не имея никакого командного стажа, стал вскоре начальником штаба верховного главнокомандующего адмирала Колчака». (Очерки Русской смуты, т. III, стр. 259).

Чтобы и на морском языке была понятна вся ненормальность такого выбора, нужно вообразить себе такой, совершенно невероятный, случай. Верховный Главнокомандующий в Великую войну, Великий князь Николай Николаевич был одновременно и высшим начальником флота; могло бы случиться, что по какому-либо поводу в Ставку прислан был бы, например, от Черноморского флота какой-либо капитан второго ранга. Что сказал бы адмирал Колчак, если бы великий князь взял бы, да и назначил командовать Балтийским флотом этого самого капитана второго ранга. А вот именно это-то самое и сделал адмирал Колчак в отношении Сибирской армии, выбрав полковника Лебедева, как своего начальника штаба и, следовательно, фактически главнокомандующего. Выбор Лебедева остался неразгаданной загадкой, но он настолько тревожил не только военные, но и общественные круги Сибири, что даже враги Колчака, — социалисты-революционеры, — когда производили допрос в Иркутской тюрьме, настойчиво добивались у адмирала указать причины, по которым он назначил Лебедева на его ответственный пост. Адмирал объяснений не дал. Существовало в Сибири мнение, что Лебедев был выбран потому, что участвовал в перевороте 18 ноября и способствовал возвышению Колчака. Думать так, значит совершенно забывать о благородном рыцарском характере Колчака, который к тому же и не стремился к диктатуре и был совершенно неспособен делать назначения из благодарности за личные услуги. Вернее всего, что разгадку надо искать в импульсивности и стремительности характера адмирала, который и в сухопутном деле рвался на абордаж. Наверное, Лебедев нравился ему, когда в беседах высказывался за крайнюю активность действий против большевиков, которых легко победить с наскока. Кроме того, он и другие «вундеркинды», как называет их в своем дневнике барон Будберг, уверяли адмирала, что в революцию и стратегия, и тактика, и организация войск должны быть иными, чем в нормальной войне, и хорош лишь тот командующий армией, который сам с винтовкой в руках идет впереди солдат, т.е. что и прапорщик в революцию может командовать армией. (Эта ересь так прочно засела в молодые головы, что и теперь, много лет спустя после краха белой борьбы, находятся охотники ее проповедовать. Не так давно в Русском Инвалиде полковник Зайцев уверял, что в гражданской войне организация никакой роли не играет, что нет ничего ненормального, что маленький отряд называет себя дивизией, а его начальник поручик сам себя переименовывает в генералы. Дай Бог, если нам суждено продолжить белую борьбу, чтобы у нас было поменьше таких вундеркиндов в будущем).

Эти лозунги не могли не подкупать пылкое сердце адмирала, который впоследствии и сам охотно посещал окопы в наиболее опасных местах. Ему не приходило в голову Драгомировское поучение, что кучер должен править с козел, а не вылезать на конец дышла, а также, что с винтовкой в руках ходит всякий взводный, но это еще не значит, что он способен командовать армией; для этого надо иметь некоторые познания. На горе, идеалист и верный в своих привязанностях, Колчак, кому поверил, то верил неизменно до конца. Так поверил он и Лебедеву и верил до тех пор, пока тот не привел армию к гибели. Я не знал и никогда не видал Лебедева и своего суждения о нем иметь не могу. Барон Будберг, которому я верю во всем до последнего слова, так как отлично знал его еще в мирное время, называет Лебедева бездарной и безграмотной выскочкой с огромным апломбом, самоуверенностью и отлично подвешенным языком. То же самое слыхал я в Сибири и от других генералов старой школы. По общим отзывам никто другой, как Лебедев в компании с Сахаровым и Ивановым-Риновым, выскочками еще более бездарными, вырыли в Сибири могилу и для адмирала Колчака и через него для всей России. В стремлении к новаторству, они не понимали, что военное дело не есть вдохновение, а трудное ремесло, требующее знаний и долгой практики. Они ничего знать не хотели, жили фантазией, мало-мальски реального плана действий составить не умели, ставили войскам неосуществимые задачи и быстро их выматывали. Краем уха они слыхали, что во французскую революцию из сержантов и даже барабанщиков выводили знаменитые маршалы, и решили, что они тоже не хуже Нея, Мюрата, Массена, Виктора и др. Не учли лишь одного, что эти маршалы находились при Наполеоне, но сами в Наполеоны, как Лебедев, Сахаров, не лезли, и что Наполеон, прежде чем пересоздать тактику, отчасти и организацию, сам долго учился.

И вот что сделали с Сибирской армией Лебедев и К^о. В ней к лету 1919 года значилось 800 тысяч человек, т.е. ртов, а в строю под ружьем из этого числа находилось лишь 70 тысяч, т.е. меньше одной десятой. Все остальное расползлось по штабам, обозам и тылам. В Сибири, благодаря неопытности и уступчивости адмирала Колчака, никто не хотел мириться с положением, соответствующим его чину и званию в царской армии, каждый норовил шагнуть через три, четыре и больше степеней. Благодаря этому, разрослось число высших штабов за счет боевых единиц. Группа в 12–15 тысяч человек, т.е. то, что в нашей армии военного времени было меньше дивизии, в Сибири составляло армию, да не просто армию, а отдельную, т.е. командующий ею пользовался правами и содержанием главнокомандующего. Армия делилась на два корпуса по 7–8 т.ч.; дальше шли дивизии и полки силою иногда всего в 200 человек, т.е. меньше нормальной роты, а бывали дивизии и в 400 человек.

Если бы такая щедрость в установление командных ступеней не влекла за собой ничего, кроме излишних денежных расходов, можно было не очень печалиться. Но она ослабляла и без того слабый командный состав, отвлекала массу офицеров на штабных должностях и механически вызывала создание корпусных, дивизионных и пр. обозов, причем численность повозок не сообразовалась ни со штатами, ни с потребностями, а исключительно зависела от возможности отнять у населения большее или меньшее количество повозок и лошадей. Были полковые обозы в 1000 повозок, вместо штатных 54. Это уже не часть войск, а какая то татарская орда времен Батыя. Сходство усугублялось тем, что при штабах ездили жены, дети, родственники и возился весь домашний скарб.

Отсюда-то и получилось, что из 800 тысяч ртов в строю оказывалось всего 70 тысяч бойцов, которых обслуживали: штаб главнокомандующего, пять штабов армий, 11 штабов корпусов и 35 штабов дивизий. Какие невероятные и к тому же ненужные трудности должно было испытывать интендантство и другие управления, чтобы прокормить и снабдить всю эту ораву небоевого элемента. А в тоже самое время у красных против нас действовала одна армия, из 3-4 дивизий и 2-3 конных бригад, и эта-то сравнительная горсточка и разбила, в конце концов, наши толпы обозных и обратило в бегство многочисленные штабы с их тучей переписчиц, при которых нередко возились в обозе и их родители.

Тут же и попутно можно сказать, что пользуясь большими правами и часто и не считаясь с какими-либо правами вообще, командующие армиями позволяли себе всяческий произвол до самовольной мобилизации населения включительно; реквизиции, ничем не упорядочиваемые, считались нормальным явлением, как и телесное наказание для крестьян, сопротивлявшихся им. По словам Гинса были деревни, где непоротых крестьян было менее половины. Реквизиция вещь законная и необходимая, когда без нее обойтись нельзя, но в Сибири тысячеповозочные обозы зачастую набивались грузами «про запас» и потому, что их легко было достать. Результат был тот, что кроме врага на фронте, создавали себе врага в тылу — крестьянство; и не происками социалистов, как это свидетельствовалось официально, надо объяснить многочисленные восстания в Сибири, а безудержным произволом слишком многочисленных начальников всех степеней, которые охотно воевали с безоружным населением.

И так из трех элементов, от которых, согласно данным военной науки, зависит успех на войне, один — элемент числа, т.е. живой силы, был определенно на стороне Сибирских войск; другой — элем ен т духовный, или моральное состояние войск, был уравновешенным для обеих сторон, но все же с некоторым плюсом для Сибирской армии, где если не солдаты, то офицеры горели желанием победы; наконец, третий элемент — уп ра влен ие войсками, давал бесспорное преимущество большевикам, потому что неумелые назначения на высшие должности в Сибири привели к тому, что в действительности Сибирские войска высшего командного управления вовсе не имели. Дело в конец было испорчено принятием несоответственного обстановке плана действий и направления наступления.

Вышеизложенное позволяет, на основании данных военной науки, ответить на поставленный в начале X-й главы вопрос так: Сибирская белая борьба в смысле чисто военном имела все шансы на полный успех; если же его не получилось, то никакая предрешенность судьбы в том не виновата. Виноваты лишь одни руководители Белого дела в Сибири и в первую голову, разумеется, адмирал Колчак.

 

 

Глава XI

Чехи и генерал Жанен

Прежде чем перейти к хронологическому изложению всех дальнейших событий, считаю уместным упомянуть вкратце об одном элементе, не предусматриваемой никакой теорией: это случайный чешский вопрос в Сибири. Он оказался чрезвычайно cложным и с материальной и с моральной стороны и оказал исключительное влияние как на ход, так и на конечный результат всей Сибирской борьбы с большевиками.

Чехи первые открыли огонь по большевикам, отказавшись в Пензе сдать оружие; они же совместно с русскими офицерскими отрядами содействовали свержению большевиков на всем протяжении от Волги до Байкала, таким образом ими был заложен первый камень независимости Сибири от большевиков и они же вбили последний гвоздь в гробовую крышку адмирала Колчака и всего белого движения в Сибири.

Теперь, через 14 лет от минувших событий, трудно себе представить, как одни и те же люди на протяжении всего нескольких месяцев могли подняться до величайшего героизма и затем без всякой нужды упасть до величайшей низости — предательства и грабежей. А вот это-то и случилось с чехами.

Кто такие были эти чехи в числе пятидесяти тысяч человек и как они попали в Сибирь.

Все они были из числа военнопленных, по большей части сдавшихся нам добровольно, не желая служить Австрии, угнетательнице чешского народа. Зачисленные в состав русской армии, они образовали самостоятельные чешские части, русское правительство их одевало, кормило и вооружало по нормам наших войск, а сверх того платило каждому чешскому солдату по одному рублю в сутки. В боевом отношении чехи держали себя безупречно.

Как только с приходом большевиков русский фронт развалился и армия была демобилизована, положение чехов в России оказалось двусмысленным. Перед ними вырос вопрос: каким образом попасть на запад к союзникам, чтобы продолжать борьбу против Австрии и Германии. Свободен и доступен был только путь на Владивосток и далее морем на Францию. Естественно, что чехи этим путем и решили воспользоваться, начав отправку своих войск малыми пакетами по железной дороге на Самару и далее через Сибирь.

В том хаосе, который царил в это время в России, это передвижение чехов не было никем замечено, a железнодорожное начальство никаких препятствий им не чинило. Первой спохватилась Германия, сообразившая, что рано или поздно чехи попадут на усиление французской армии. Поэтому немцы потребовали от Ленина, чтобы чехи были разоружены и интернированы, как военнопленные. По этому поводу надо без всяких обиняков признать, что Германия, заключившая Брестский договор, была в полном своем праве предъявить большевикам указанное требование. Равным образом и большевистское правительство было вправе потребовать от чехов сдачи обратно русского вооружения, коль скоро оно не нуждалось в них, как в вооруженной силе, но обращать чехов опять в военнопленных, конечно, большевики права не имели, но для большевиков никакие правила вообще не писаны. Естественно, поэтому, что чехи не доверились обещанию Ленина-Троцкого, что их не задержат в России, почему они решили оружие не сдавать и пробиваться на восток, если понадобиться, силою.

Когда в конце мая 1918 года большевики потребовали от чехов, находившихся в Пензе, сдать оружие, они отказались это сделать. Произошло первое вооруженное столкновение, окончившееся в пользу чехов. С этого момента чехи оказались в открытой войне с большевистским правительством.

Положение их было не легким. Чтобы пробиться от Пензы до Владивостока, нужно было совершить переезд по железной дороге в 6.000 верст при постоянном сопротивлении красных, которые не были в то время страшны, как сила, но имели возможность в любом месте и в любое время прерывать железную дорогу. При таких условиях чехам никогда не удалось бы пробиться до Владивостока.

На счастье чехов в это время на Волге появились антибольшевистские офицерские организации, которые охотно примкнули к чехам в их выступлении против большевиков. Отсюда родилась совместная борьба чехов и русского офицерства, кровью спаявшая их братский союз и наложившая на обе стороны, хотя и не зафиксированные на бумаге, известные моральные обязательства. В них, в этих обязательствах, отсутствовала всякая идеология; каждая сторона преследовала свои собственные идеи, но они совпадали по направлению действий и делали русско-чешскую спайку прочной.

Чехи свою долю выгоды из союза извлекли и, в конце концов, все проехали до Владивостока. Выгода русских была значительно менее ощутима: удержаться на Волге с отъездом чехов сил не хватало, а в Сибири советская власть была бы, хотя и несколько позднее, свергнута и без помощи чехов, ибо у большевиков там не было никаких корней. Надо, однако, признать бесспорной заслугу чехов в том, что только при их содействии мог быть захвачен в Казани весь русский золотой запас в 657 миллионов, отправленный туда еще при Керенском.

В сентябре 1918 года получилось особое обстоятельство, перепутавшее столь простые до того русско-чешские взаимоотношения. Как известно, в это время союзники, особенно Франция, истекали кровью и хватались за каждою соломинку, чтобы подкрепить их таявшую живую силу. Такой соломинкой оказались чехи, которых рассчитывали перевести во Францию морем, но так как сделать это при отсутствии свободного тоннажа в скором времени было невозможно, то у союзников явилась мысль восстановить при помощи чехов и сибирских формирований Восточный фронт против Германии. Разумеется, это не был бы фронт в том виде, как до крушения русской армии, но в каком бы то ни было виде, он должен был отвлечь на себя часть австро-германских сил и тем облегчить положение союзников на западе.

Чехи получили из Парижа приказ вернуться на Урал и образовать с русскими единый антибольшевистский фронт. Они беспрекословно погрузились в поезда и тронулись назад через всю Сибирь. Представьте себе людей, только что проделавших шеститысячный путь с боями и потерями, достигших, наконец, мирной пристани на океане и вынужденных снова выполнять тот же маршрут, чтобы стать под немецкие пули и шрапнели. Много ли в мире найдется солдат, которые без протеста, без жалоб сели бы в вагоны при таких обстоятельствах? Чехи оказались истинными героями и настоявши патриотами, готовыми для блага родины идти в полное самозабвение. Так родился вторичный союз чехов и сибирских войск, но на этот раз для чехов вынужденный. Длился этот союз недолго. Чехи были уже не те, их мысли и желания были далеко позади и душа в боевом союзе не участвовала. Чтобы иметь повод уклоняться от боевой работы, они стали вмешиваться в русские дела под предлогом сочувствия и несочувствия реакции. Чехи настаивали на скорейшем образовании директории, грозя в случае неисполнения уйти с фронта; они же в дальнейшем укрывали у себя лиц, заподозренных в разложении армии, в том числе известного Чернова. Так как это все же не было поводом для отказа о боевых действий, то в октябре они просто стали уходить с фронта под видом того, что «устали».

Геройства чехов хватило не надолго, верх взяла жажда остаться в живых и вернуться домой, а кроме того, народилось стремление обогатиться за счет того, что плохо лежало в русских городах и на заводах, начался и не прекращался до эвакуации грабеж русского имущества. Когда потом чехи начали свое обратное шествие по сибирской ж.д., у них оказалось 600 вагонов награбленного у нас разного имущества: дорогие металлы, камни, заводское оборудование, пианино, стильная мебель. Все это шло под видом «интендантуры». Чешские гости разлагались все больше и больше, и офицеры ничего не могли поделать; доблестный полковник Швец не мог перенести позора разложения и застрелился.

Ко времени прихода адмирала Колчака к власти, ни одного чешского солдата уже не было на фронте. В дальнейшем чехи были поставлены на охрану железной дороги, но несли ее своеобразно — стоя по большим станциям и не желая вылезать из вагонов теплушек; но они не отказывались принимать участие в карательных экспедициях, проявляя большую жестокость в расправах с населением, но не желая выступать против вооруженных большевистских партизан.

Несмотря на все только что высказанное, нельзя утверждать, что не было никакой возможности использовать чехов с боевыми целями. Чтобы попасть скорее домой, они готовы были принять участие в наступлении, но лишь в направлении на Царицын, с тем, чтобы по соединении с Деникиным, они были отправлены Черным морем на запад, чтобы им гарантировали вывоз их «имущества интендантуры», как они называли, и выплачивали жалованье золотом. Так как это направление, самое наглядное и для нас, не отвечало планам полковника Лебедева, то оно и не было принято, содействие 50 тысяч чехов войск чехов потеряла Россия, впоследствии расплатившись за безграмотную стратегию вундеркиндов и попустительство им адмирала Колчака. Раз нельзя было привлечь чехов на фронт, то следовало принять другое решение, которое предлагал барон Будберг: отправить всех чехов во Владивосток и самим охранять Сибирскую ж.д., чтобы чехи не висели у нас камнем на шее. Колчак медлил принять и это решение и своею медлительностью сам себе подготовил гибель.

Из всех чехов, находившихся в Стибри, самую видную роль играли: доктор Павлу — ярый социалист, генерал Сыровой — главнокомандующий чешско-польско-сербскими войсками на территории Сибири и некий Гайда, тот самый, что судился недавно в Праге за шпионство в пользу большевиков. Гайда начал свою военную карьеру фельдшером в Австрийской армии, обнаружил недюжинные военные способности и был произведен во время войны в первый офицерский чин. Вместе с другими чехами он попал в плен к нам и продолжал свою службу в одной из чешских частей на нашем фронте. В Сибири он быстро достиг генеральского чина и был одним из немногих чешских начальников, что ратовал за продолжение чехами борьбы вместе с русскими против большевиков. Его честолюбие и жажда властвования не имели предела. Он обладал большим политическим чутьем и умением сходиться с общественными элементами. Своими смелыми планами и энергией он совершенно покорил нашего адмирала Колчака, который считал Гайду своим верным и преданным другом.

Однако сами чехи знали Гайду лучше и на просьбу о разрешении ему перейти на русскую службу, чешский министр Стефанек, бывший в Омске, отвечал: «Берите его, но и предупреждаю, что вы в нем ошибаетесь. Он либо будет вашим фельдмаршалом, либо вашим предателем».

 

Французский генерал Жанен

Говоря о чехах, естественно упомянуть об их главнокомандующем — французском генерале Жанене, сыгравшем большую роль во взаимоотношениях между нами и чехами в период отступления от Омска.

Генерал Жанен до войны был прикомандирован к нашей академии генерального штаба для изучения постановки у нас дела высшего военного образования и выучился хорошо говорить по-русски. На войне он командовал полком и стоял затем в штабе генерала Жофра, а последнее время находился при нашей ставке в Могилеве. Он знал быт и уклад нашей армии. Когда французы задумали в 1918 г. восстановить русско-германский фронт, Жанен был послан в Сибирь, чтобы вступить в должность главнокомандующего русско-союзными войсками, долженствовавшими состоять из чехов, сербов, поляков и румын из числа наших военнопленных, к которым должны были присоединиться французы, англичане, американцы и японцы. Но по приезде в Омск, ген. Жанен оказался не у дел, так как, во-первых, с капитуляцией Германии отпадала надобность в новом фронте против нее, а, во-вторых, адм. Колчак признал неудобным вручать командование русскими войсками иностранцу. Странная вещь, по идее или с духовно-моральной стороны, Колчак был почти всегда прав в своих намерениях или решениях, но также всегда выходило, что в приложении на практике его решения оказывались нежизненными, а то и вовсе вредными. Так было и в данном случае. Нет никаких данных гадать, что произошло бы, если бы Колчак исполнил волю союзников и дал Жанену назначение, для которого тот ехал из Парижа. Лучше нам могло бы и не сделаться, но уже без всяких гаданий можно утверждать, что не было бы и хуже, ибо хуже того, что случилось, ничего придумать нельзя. Лучше уже было бы потому, что тогда полковник, по-сибирски генерал-лейтенант, Лебедев не руководил бы действиями наших войск, а на его месте был бы знающий, авторитетный генерал, хотя бы и не русский. Затем возможно, что Жанену не только удалось бы удержать на фронте чехов, поляков, сербов и румын, но и привлечь туда японцев, что было бы самое важное. Да и французская помощь имуществом и оружием была бы реальнее. Во всяком случае, терять нам было нечего, а выиграть можно было многое[4]. Но идея великодержавности и престижа России, владевшая Колчаков, мешала ему видеть вещи в настоящем свете. Жанен остался в Омске в качестве номинального главнокомандующего союзными контингентами, отнюдь не желавшими воевать и подчинявшимися ему постольку, поскольку он был для них исправным интендантом. Роль малопочетная и надо удивляться, что он с ней мирился и досидел в Сибири ровно до той минуты, как явился косвенным убийцей адмирала Колчака.

 

 

Глава XII