Природа и дизайн в творчестве Гёте

Во времена Гёте античность была далеким прошлым, но лишь чисто хронологически. По существу же, по смыслу античность была всегда ря­дом, не просто как ценное и дорогое, родное наследие, но и как культурно-жизненная совокупность своих проблем, не разрешенных до конца, по-прежнему актуальных. Существенная противоположность «древнего» и «нового» не должна помешать нам ясно видеть прямую преемственность и генетическую связь даже и всего разделявшего их, даже и всего действи­тельно противоположного. Так это было и в поэзии, и в науке, и в филосо­фии. И как ученый, Гёте тоже стоял на грани времен.

Развитие науки не совершается без обрывов, резких скачков и столкно­вений. Место Гёте в науке четко и верно показал В. И. Вернадский в своем очерке о Гёте-естествоиспытателе: «Между натурфилософией XIX столе­тия и Гёте лежала непререкаемая грань». «На фоне этого основного и ко­ренного противоречия научной работы Гёте с наукой его времени, с непри­знанием им числа и необходимости самого тщательного количественного

определения всех данных, с непризнанием ньютоновской картины мира в ее количественном выражении <...> шла научная работа Гёте-естествоис­пытателя». «Уже ученые конца XIX - начала XX в. <...> были ближе к Гё­те, чем его современники» [1, с. 259, 282-283].

Здесь необходимо кратко остановиться на существенности того, что скрывается за словами «Гёте и природа», обозначая в этом сочетании дру­гую причину, особости художественного видения поэта. Ибо Гёте - пример такого мыслителя, для которого поэтическое творчество, образная мысль, ло­гическое мышление, научное знание находились в коренном единстве.

Если говорить о взглядах Гёте на природу, то тут же сразу окажется и его поэзия, и античность, судьба которой была как бы заложена в его поэзии, -и всякая деталь и частность очень скоро выводит здесь на просторы истории.

Хорошо известны стихи, опубликованные Гёте в 1821 г. и обращенные им к «физикам»: «Внутрь природы... - Ах ты, филистер! - не проникнуть духу сотворенному... Но только не напоминайте о таком мне и близким моим, потому что мы думаем так: шаг за шагом, глубже-глубже, и вот мы -внутри. Счастлив уже тот, кому являет она хотя бы внешнюю оболочку!.. Это я слышу уже лет шестьдесят, я кляну такие слова - но втихомолку -и говорю себе тысячу тысяч раз: природа все дарует щедро и сполна, у природы нет ни сердцевины, ни оболочки, она все - единым разом; пове­ряй сперва самого себя, - что ты, ядро или скорлупа».

Две главные темы затронуты здесь - познаваемость природы и ее уст-роенность, существо ее единства, цельности. Гёте глоссирует в своем сти­хотворении две строки Альбрехта фон Галлера (Альбрехт фон Галлер -один из крупных естествоиспытателей XVIII века, обнаруживший рацио­налистический, раннепросветительский взгляд на мир): «Внутрь природы не проникнуть духу сотворенному; слишком счастлив уже тот, кому являет она хотя бы внешнюю оболочку». Гёте лишь изменяет вторую строку.

Не с Галлером полемизирует Гёте, а с целым комплексом агностициз­ма, продуктом множества составляющих, среди которых и самодовольство скептицизма, и узкий морализм, грубо отделяющий внутренние ценности души, и реальность внешнего бытия, и другое.

При этом Гёте говорит - на этом следует особо фиксировать внимание, -что в природе нет внешнего и внутреннего, она существует сразу и цели­ком, и что исследователь, изучая ее, движется шаг за шагом внутрь приро­ды. В понимании того, что нет внешнего и внутреннего в природе, Гёте близок И. Канту, его пафосу научного познания: «Вовнутрь природы про­никает наблюдение и анализ явлений, и мы не знаем, как далеко зайдет все это со временем» [6, с. 375], т. е. не видим даже и конца этому процессу. Как писал Г. Зиммель, «природа для Канта совершенно прозрачна, и толь­ко эмпирическое знание о ней пока не полно». Однако, такая прозрачность приобретена ценою прагматического самоограничения, которое Э. Касси-рер наблюдал уже у Декарта. «Чем могут быть вещи в себе, я не знаю и не

нуждаюсь в таком знании, потому что ведь все равно ни одна вещь не по­встречается иначе, нежели как в явлении», - писал Кант [10, с. 374]; «Чем могут быть вещи в себе <...>, лежит вполне за пределами нашей сферы по­знания» [11, с. 374]. Зато явления лишены своего внутреннего, и жалобы на то, «что мы не усматриваем внутреннего в вещах», «неразумны и не­правомерны»: для такого «созерцания» требуется превосходящая челове­ческую способность познания: «Материя есть substantia phaenomenon (т. е. субстанция являющаяся). Что внутренне присуще ей, то я отыскиваю во всех занятых ею частях пространства и во всех производимых ею действи­ях, которые, впрочем, могут быть лишь явлениями внешних чувств. Итак, у меня нет ничего внутреннего как такового, внутреннего вообще, а есть только относительно-внутреннее, что, в свою очередь, состоит из внешних отношений. Но ведь искать соответствующее чистому рассудку внутрен­нее как таковое в материи - это засевшая в головах выдумка: потому что материя - это не предмет для чистого рассудка, а трансцендентальный объект, который может быть основой того явления, что именуем мы мате­рией, - этот объект есть нечто такое, о чем мы даже не поняли бы, что это такое, если бы даже нам кто-нибудь рассказал» [1, с. 375]. По Канту, «вещь состоит только из одних отношений», «вещь - только явление» [1, с. 375]. Так, у Канта сама «сердцевина» вещей решительно выведена за пределы природы, и в пафосе познаваемости природы сближается с Гёте, хотя рас­ходится в понимании сущности и явления. Природа и для Канта, и для Гё­те прозрачна, она - как бы только явление: что внутри, то и снаружи. Од­нако, у Гёте сущность не отрывается от явлений, а входит в явление, и яв­лением этим выносится на поверхность. Более того, Гёте отрицает, что есть вообще раздельные явления и сущность, внутреннее и внешнее.

Не просто открытость, но открытость тайны - вот что такое природа. И не просто видимость, очевидность, но и видимость, очевидность тайно­го, скрытого, следовательно, все равно невидимого, неочевидного. Не про­сто прозрачность, - а прозрачность сокровенного, созываемого. Таков об­раз видения природы у Гёте. Это образ видения, для которого и сам Гёте находит только слова, выражающие диалектический парадокс.

Природа для Гёте - вполне реальные Солнце и Земля, и природа - это вполне реальная гора. Не в том смысле, что гора - это символ, метафора или аллегория природы, но это представление, полностью замещающее природу. Исследовать природу, значит, по существу углубляться внутрь Земли, внутрь горы. Для того же, кто исследует творчество Гёте, самое труд­ное - не порвать связи общих принципов с конкретностью гётевского виде­ния, совместить гётевские «как бы» тезисы и такую конкретность видения.

Из современников Гёте во взглядах на природу наиболее близок ему был Гегель. Заметим, что, говоря о внешнем и внутреннем в «Большой эн­циклопедии» (§140), Гегель упоминает Гёте. «Обычная ошибка рефлексии, -писал Гегель, - сущность берется как только внутреннее. А когда она берется так, то и такое рассмотрение тоже - совершенно внешнее, а такая сущность - пустая поверхностная абстракция. «Вовнутрь природы, - гово­рит один поэт, - не проникнуть духу сотворенному; слишком счастлив уж тот, кто знает хотя бы внешнюю оболочку». Лучше было бы сказать: именно тогда, когда сущность природы определена у него как внутреннее, он знает лишь внешнюю оболочку». Гегель повторяет тут за Гёте: «...сле­дует опасаться той ошибки, что только первое (внутреннее) будто бы су­щественно, в чем все дело, а второе (внешнее), напротив того, несущест­венно и незначительно. Ошибка эта встречается чаще всего тогда, когда <...> различие между природой и духом сводится к абстрактному различию внешнего и внутреннего».

Гёте чужд был гегелевский логицизм и абстрактность. Сама основа, бытие, Grund, у Гегеля - абстракция непосредственного, а не конкретность вещи, т. е. Земли, горы, воплощенной, открытой, лежащей в прозрачном тайны. Философ говорит о бытии, Гёте - о природе. У Гёте бытие замеще­но природой, а природа замещена Землей или горой. Что Гегель говорит вообще о действительном, вообще о явлении - это было чуждо Гёте, имен­но все то, что в гегелевском понимании действительности было предопре­делено Кантом, его наследием (для Гегеля сущность - нечто логическое, для Гёте - форма, облик, эйдос).

Гётевская открытая, лежащая перед глазами тайна ведет за собой целый ряд самых глубинных и привычных для Гёте представлений. Это и пред­ставление о мгновении - моменте творческой продуктивности, миге, когда открываются тайны и усматривается сущность, и гётевское представление о свете, - о свете, который пока заявляет о себе как прозрачность, где тем­нота отодвигается все глубже вовнутрь вещи, явления - горы, Земли.

Гётевская диалектика явления и сущности - это отнюдь не диалектика простого их единства и совпадения. Явление - прозрачная сфера, в кото­рой проглядывает сущность. Сущность - проявляющееся тайное, темное, и, вместе с тем, сама суть, самый свет являющегося. Сущность - это и свет­лое, и темное вместе. Явление - это и полупрозрачность и затуманенность. Сущность как бы завуалирована полупрозрачными, затемняющими ее по­крывалами, без которых нет поэтического прозрения в бытии. И здесь - ос­новные, исходные представления Гёте, связанные, во-первых, с традицион­ной метафизикой света и, во-вторых, с представлением о природе как скрывающей свои недра горе, с гомеровскими «недрами земли», причем и представления о свете, освещенности сопряжены с пространственными представлениями: освещать, давать свет в ранней Греции значит развер­зать просторы.

С этих позиций немаловажным представляется и гётевское учение о цвете, где интерес ученого направлен не только на теоретическое развитие, но и на эстетическую сторону феномена. Здесь нет и следа субъективности.

В большинстве частей этой работы наблюдение и умозаключение, эксперимент и теория строго следуют друг за другом. Феномены предстают перед нами отчетливо и объективно-постигаемо; условия, при которых они могут возникнуть, точно обозначены, так что их можно проверить во всех деталях. В смысле полной определенности явлений и их независимости от индивидуального произвола «мир глаза», который создает перед нашим взором учение о цвете, вполне выдерживает сравнение с миром колебаний эфира, предлагаемым нам физиком.

К учению о цвете Гёте привели вопросы колорита в живописи; о ценно­сти чувства и настроения, вызываемого отдельными цветами, об их «чув­ственно нравственном воздействии» он высказывал самые значительные и глубокие замечания.

Решающим служит для него не особенность рассматриваемых предме­тов и феноменов, а характер и направленность самого рассмотрения; не специальная сфера объекта, а особая точка зрения, под которой здесь изу­чается целостность явлений природы.

Решающее для Гёте в том, что он хочет «охватить взором» и мыслить в идеальных связях один и тот же мир, одинаковые образования и содержания. Как ни ясно ему различие между теорией и непосредственным чувственным схватыванием феноменов, однако, новый устанавливаемый теорией порядок не нуждается, по его мнению, в новом абстрактном субстрате, подобном атомам, дифференциалам или дифференциальным уравнениям физика.

Этим определена как связь, так и различие, существующее между виде­нием природы Гёте-художника и Гёте-исследователя. Форма гётевского «предметного мышления» полностью и исключительно основана на его художественном своеобразии, ибо это мышление, которое не отделяется от предметов, а глубоко проникается ими, чтобы достигнуть полного их со­зерцания, связано с формирующей способностью художника, более того, тождественно ей. Однако, несмотря на это, сущностное единство, пути Гё­те-исследователя и Гёте-поэта различны. Для поэта, особенно для лирика, единичное объективное созерцание всегда становится носителем всего ду­шевного процесса. Он погружается в особенность созерцания, представля­ет его в чистых и определенных очертаниях, и чем индивидуальнее и резче схватывается единичный объективный образ, тем глубже в нем выражается бесконечность субъективного чувства, жизненность и взволнованность Я. Лирика Гёте - самый чистый, подлинно классический пример того, как про­исходит это взаимосоединение Я и предмета, внутреннего и внешнего мира.

Теоретическое же исследование природы ищет единичный предмет и единичный феномен не в этом чистом художественном обособлении, в котором он принадлежит как бы только самому себе и полностью поко­ится в собственном центре. Оно с самого начала направляет свое внимание на среду, в которой находится особенное явление, и на правило, по которо­му оно связано со всей природой. Там, где эта связь непосредственно не­различима, она должна быть установлена посредством мышления; не посредством господства мышления и отделения его от наблюдения, но по­средством направления наблюдения на определенный, надежный путь. Ре­шающее теоретическое средство для этого - опыт. Поскольку в нем еди­ничное примыкает к целому, «особенное» и «общее» проникают друг в друга, опыт становится истинным «посредником между субъектом и объ­ектом». Он заставляет первоначально единичное созерцание выйти за пре­делы самого себя и расшириться до общей картины природы» [8, с. 316-317].

Сам Гёте с полной ясностью говорит об этом: «В живой природе не происходит ничего, что не было бы в связи с целым, и если опытные дан­ные являются нам изолированными, если мы рассматриваем опытные дан­ные как изолированные факты, то это не значит, что они изолированы; во­прос состоит только в том, как нам найти связь между этими феноменами, этими событиями?.. Поскольку все в природе, особенно общие силы и эле­менты, пребывают в вечном действии и противодействии, то о каждом фе­номене можно сказать, что он находится в связи с бесчисленными други­ми, так же как мы говорим о свободно парящей светящейся точке, что она направляет свои лучи по всем направлениям. Следовательно, если мы про­извели опыт, получили опытные данные, нам следует со всей тщатель­ностью исследовать, что непосредственно граничит с ним, что сразу лее за ним следует... Расширение каждого отдельного опыта - подлинный долг исследователя природы».

Таким образом, и Гёте стремится идти от чувственного опыта к опыту более высокого типа, он также ставит своей целью идти от единичного и особенного к «формуле» явлений природы. Однако, отличие этой форму­лы от формулы математика очевидно. Математическая формула направле­на на то, чтобы сделать явления исчисляемыми, гётевская на то, чтобы сделать их полностью зримыми.

Художественное видение Гёте

Как хорошо отметил особенности дарования Гете А. Михайлов, у поэ­тического дара мыслителя-художника можно выявить две стороны.

Первая - это замечательная и представляющаяся само собой разумею­щейся гармония глаза и мира, видящего и видимого, наблюдателя и приро­ды. Ее имел в виду рассуждавший в духе theologia naturalis современник Гёте, И. Г. Гердер: «Напрасно ли глаз создан таким красивым - разве он не находит сразу же пред собой золотой луч света, сотворенный для него, как глаз - для луча света, и приводящий к завершению мудрость такого уст­ройства», т. е. глаза [14, s. 217]. Сам Гёте писал, обращаясь к неизвестному противнику:

Was ist das Schwerste von allem? Was dir das Leichieste dtinket: Mil den Augen zu sehen, was vor den Augen dir liegt.

(«Что самое трудное? То, что тебе кажется самым легким: видеть глазами то, что у тебя перед глазами»; из неопубликованных при жизни «Ксений»).

Видению отвечает предлежащее глазам, так что, кажется, даже сами вещи этого мира приготовились к тому, что их будут рассматривать, видеть, со­зерцать. Однако, эта первая сторона не исчерпывает сказанного у Гёте и Плотина.

Вторая сторона не сразу заметна, заключенная в необходимом превы­шении гармонии видящего и видимого. Для подлинного видения мало на­ходиться в пределах точного соответствия между глазом и миром: важно узреть самую сущность вещей, восходя к «источнику и началу прекрасно­го» (Плотин); узреть то, что находится за видимостью и одновременно -все видимое обратить во внутреннее, погрузить в глубины души.

Глаз художника, таким образом, «обращен наружу и вовнутрь; он непо­средственно соединяет это внутреннее и это видимое и внешнее реального мира: он отпирает и запирает. Он отпирает внутреннее к внешнему, когда, открываясь, глаз обнаруживает свою гармонию со светом, с находящимся напротив его, и на него смотрящим оком солнца, и он, закрываясь, запира­ет внешнее во внутреннем, когда все увиденное может приходить к неза­мутненной ясности и пластичности своего облика и может сохраняться в сво­ей существенной, ненарушимой, пластической целокупности» [11, с. 645].

А если это так, то сам мир, который пронизывает до глубины такое ви­дение, есть по самому своему существу явный мир, поскольку решительно во все вносит свой свет глаз художника - внутрь сущности вещей, внутрь души, внутрь сущности всего в целом бытия.

Однако, такое видение опосредовано слепотой, и глаз открытый, и глаз закрытый - это символы, знаменующие разнонаправленные процессы. Слепота, означающая, что глаз закрыт всегда и навсегда, обостряет симво­лику закрытого глаза: именно слепота способна символизировать «самую чрезвычайную степень проясненной пластичности» [11, с. 645]. Таков сле­пой Гомер - образ, усвоенный стремившимся к ясности просветительст­вом, спутник всей жизни Гёте.

Вывод

Высшая гармония искусства и жизни основана на восхищении, на экс­тазе зрительного в незрительный мир сущностного. В этом и состоит пре­вышение гармонии между видением и видимым, солнцевидным глазом и солнцем. Простая и заранее данная соотнесенность глаза и солнца в про­странстве мира явности обращается в высшую, «трудную» гармонию, иду­щую из внутреннего. В этой высшей гармонии глаз так глубоко проникает в мир и так сливается с ним, что все вещи этого мира оказываются уже и его порождением, истечением его света. Именно в таком видении и за­ключено творческое и художественное начало.