Последние дни 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса

 

1. Первая казачья дивизия

… Пасхальные дни (1 мая) застали нас в одном крупном хорватском селении. Устроенный начальником дивизии полковником Вагнером ужин для офицерского состава, несмотря на обилие вина, не мог внести оживления в создавшееся ожидание роковой предрешенности.

Среди общей подавленности похоронно звучало прочитанное полковником Вагнером сообщение германской оперативной сводки о принятии обязанностей Верховного Командования адмиралом Денницом, вместо недавно покончившего с собою фюрера, и отданным им, Денницом, приказе о прекращении военных действий против союзников и обращении всех сил против общего мирового врага — тоталитарного коммунизма.

Сообщение это несколько подняло наше настроение. Мы питали надежду, правда очень слабую, что соединенными усилиями немцев и союзников удастся свалить чудовищный большевистский режим. Однако суровая действительность не оправдала надежд на союзников, не только не прекративших войны против немцев, но, наоборот, наносящих сокрушительные удары немецким армиям, направлявшим все усилия против советских армий. Поэтому уже на второй день Пасхи наши части начали поспешно отступать под прикрытием довольно сильно потрепанных полков дивизии: 1-го Донского и 2-го Сибирского.

Широкое и просторное шоссе вскоре заполнилось повозками и грузовиками в несколько рядов. Затор в одном месте останавливал на неопределенное время движение всей колонны.

Сообщение о капитуляции вызвало большую панику. Все смешалось. О какой-либо дисциплине не могло быть и речи. Все стремления и желания были направлены к тому, чтобы как можно быстрее вырваться из сферы советского влияния, чтобы сдать оружие англичанам.

Пробки усиливались. Ехали день и ночь, почти без сна и пищи. Наконец, роковой рубеж был перейден. Пройдя Словению и вступив на территорию Австрии, отступающие хлынули по разным дорогам, чем пробки были ликвидированы окончательно. Появилась возможность организации дневок.

Беспрерывно днем и ночью слышалась пулеметная и ружейная трескотня: расстреливались запасы патронов, ныне ненужных и тормозящих движение.

Постоянная, особенно по вечерам, ракетная бесцельная сигнализация. Кое-где слышались взрывы гранат и оглушительная стрельба из противотанковых ружей. Имущество либо уничтожалось, либо оставлялось на дороге и немедленно же растаскивалось местными жителями. Немцы сжигали прекраснейшие легковые машины и грузовые автомобили. Там и сям валялись всевозможные орудия, иногда целые, часто приведенные в негодность. Бросались в огромном количестве новые военные радиоаппараты. Оставлены интендантские склады и запасы нового обмундирования, казенных одеял и прочее.

Возле лежащих на дороге мешков с консервами, галетами, табаком и сигаретами происходили свалки дерущихся за обладание ими военных и местных жителей, не исключая женщин и детей.

Наконец, мы на территории Австрии. Здесь произошла первая встреча с английским военным командованием, которое предложило нам немедленно разоружиться.

За несколько дней до этого мы получили приказ генерала фон Паннвица о создавшейся обстановке. Генерал, кратко информируя нас о ходе своих переговоров с англичанами об условиях сдачи, сообщил, что он предпринимает все меры к отклонению намерения английского командования о выдаче корпуса Советам. Приказ был составлен в чрезвычайно туманных, ничего не говорящих выражениях и не давал никаких надежд на благополучный исход переговоров.

Все это усиливало и без того гнетущее настроение, которое ни на минуту нас не оставляло с момента оглашения сводки о решении немцев сдаться на милость победителей-союзников. Неясное предчувствие теснило грудь. Бойцы приуныли. Прекратились веселые казачьи песни. Каждый обреченный старался больше спать, чтобы уйти от самого себя, от своих мрачных дум.

Во время одной из дневок недалеко от города Фельдкирхена последовал приказ англичан об отделении казаков от немцев. Оставлен был в своей должности начальник дивизии полковник Вагнер. Как старший по службе, я получил назначение на пост начальника штаба дивизии. Несмотря на то, что мне поручен был контроль над правильным распределением имущества (между немцами и нами), я почти безучастно относился к пререканиям, считая, что при нашем положении военнопленных весь этот спор не стоит и выеденного яйца.

Небезынтересно отметить, что англичане для правильной ориентации в незнакомой им местности или в силу каких-либо других причин создали в своем штабе несколько отделов, в которых работали исключительно пленные немецкие офицеры. Последние расположились в двух передних от входа комнатах, организовали строгий контроль посетителей, причем нежелательный элемент к англичанам не допускался.

Вскоре по распоряжению англичан произошла переорганизация дивизии: вся она была поделена на пять блоков, причем бывший штаб дивизии отнесен к 4-му блоку, с назначением меня начальником штаба 5-го блока, а ротмистра Теплякова — начальником блока.

Дальнейшие события показали сначала благожелательность англичан к нам. Так, на другой день реорганизации дивизии последовал приказ начальника 34-й английской дивизии о возвращении офицерскому составу пистолетов и десяти процентам казаков винтовок. Еще через день, 24 мая, по инициативе англичан в присутствии одного из видных офицеров 34-й дивизии, полковника, состоялись выборы Походного атамана казачьих Войск. На съезде делегатов выставлена единственная кандидатура генерала фон Паннвица, хотя и коренного немца, но любимого казаками за храбрость, справедливость и хорошее отношение к ним.

Ход этих событий не только не предвещал последовавшей через несколько дней трагической развязки, но, наоборот, вселил в нас крепкую уверенность в решении союзников в совместной борьбе с казаками раз навсегда покончить с тоталитарным режимом в России.

Двадцать пятого мая всем начальникам блоков английское военное командование приказало в суточный срок составить исчерпывающий именной список офицерского и рядового состава.

Требование это создало в моем настроении резкий перелом к худшему. Я интуитивно почувствовал наступление чего-то ужасного, неотвратимого.

Офицеры и казаки спрашивали меня о причине такого моего настроения, но я и сам не мог его объяснить.

Дивизия была расположена в горах, где почти отсутствовали населенные пункты. Пришлось устраиваться по своим возможностям и умению.

Сохранившиеся у меня полотнища частей палаток создавали возможность устройства коллективного укрытия от дождя и ветра. Не имевшие и того, рубили сучья и делали настилы, располагаясь на ночь на этих импровизированных кроватях.

В Австрии, в особенности в горах, майские ночи настолько холодны, что многие казаки, за отсутствием у них одеял, дрожа от холода, коротали бессонные ночи и отсыпались днем.

Лошади паслись на склонах гор, обращая огромные, поросшие сочной зеленой травой пространства, в течение двух-трех дней в голую, черную, без единого признака растительности, унылую пустыню.

Довольствовались мы как попало, главным образом, тем скудным пайком, который отпускался нам англичанами. Главным интендантом являлся офицер пропагандного отдела есаул Богуш. Ему выделили грузовик, в котором он беспрерывно разъезжал, получая со складов продукты и отпуская их, согласно количеству людей, особо уполномоченным каждой части.

Время протекало в тяжелом, томительном безделии. Ту неизъяснимую прелесть и очарование гористо-лесистых мест Австрии, которые восхищают богатых туристов, в силу неопределенности нашего положения мы воспринять не могли и ко всем этим красотам относились безразлично. В голову упорно лезли назойливые мысли о фальши нашего положения как бесподданных военнопленных, к которым не могут быть применены нормы международного права, в особенности о правовой охране, согласно Гаагской конвенции Международного Красного Креста.

Нас ужасала мысль о возможности выдачи Советам; прочная и Дружественная связь западных союзников, несмотря на отсутствие соответствующих политических и военных информаций, казалась для нас незыблемой и поэтому чреватой для нас весьма нежелательными последствиями.

Двадцать седьмого мая в 11 часов утра наш блок получил письменное распоряжение английского командования, переданное нам полковником Вагнером, о спуске с гор на шоссе к восьми часам следующего дня, то есть 28 мая, где англичане укажут нам для пребывания специальный лагерь для военнопленных.

Приказание произвело на нас гнетущее впечатление. Офицеры и казаки прекрасно отдавали себе отчет в том, что их ожидает в связи с этим приказом.

Для получения точной информации я и ротмистр Тепляков немедленно выехали в штаб полковника Вагнера, расположенный от нашего места на расстоянии трех километров. Подъезжая к штабу, мы увидели бродящих по улице казаков из личной охраны полковника Вагнера, который, как они нам сообщили, вызвал их сегодня утром к себе и сказал следующее:

— Друзья мои! Обстоятельства так складываются, что я вынужден, не теряя ни одной минуты, отсюда уходить. Вы совершенно свободны и можете также уходить, пока еще есть время.

Вслед за этим полковнику подали навьюченную верховую лошадь. Попрощавшись со своими приближенными немцами и охраной, полковник скрылся в ближайшем лесу. Немцы последовали его примеру и разъехались в разные стороны.

Хотя мы и не получили определенной информации, тем не менее решение англичан о передаче нас в лагерь военнопленных не вызывало никаких сомнений о готовящейся нам горькой участи. Хмурые и подавленные, возвращались мы к месту нашего бивака; что мы могли сказать терпеливо ожидавшим нас казакам?

Выстроив весь блок, я вкратце изложил картину посещения штаба Вагнера и, не скрывая своих опасений, предоставил казакам право с наступлением темноты уйти в горы и там искать спасение. Тем же, кто останется, — сохранять полный порядок и спокойствие, самообладание и тщательно подготовиться к ожидавшему их лишению свободы.

Тяжело переживая случившееся, я лег спать, еще когда солнце стояло довольно высоко. Тяжелые предчувствия сжимали грудь. Переворачиваясь с боку на бок, я долго не мог уснуть.

В восемь часов вечера пришли трое штабных офицеров. Они доложили о своем решении этой ночью уйти в горы и таким образом избежать заключения в лагерь военнопленных. Предложили и мне присоединиться к ним.

Поблагодарив за внимание, я категорически отказался от побега, так как считал для себя недопустимым оставлять вверенных мне казаков на произвол судьбы.

Утром 28 мая, в шесть часов, проверяя наличный состав штаба и войсковых соединений, к нему приданных, я с горечью убедился, что ни один казак не бежал. Все оказались налицо, идя навстречу неумолимому року. Остались и приходившие ко мне три офицера.

Приведя в порядок свой отряд, я дал команду к спуску с гор на асфальтированное шоссе. На шоссе нашим глазам открылась картина тщательной подготовки англичан к принятию боя с неприятельскими силами, хорошо вооруженными.

Вдоль шоссе на протяжении несколько километров вплотную друг к другу стояли грозно ощетинившись дулами орудий новейшей конструкции английские танки. Дула орудий были направлены прямо на нас, безоружных казаков. Трудно передать то чувство подавленности и горечи, какие вызвала у нас такая боевая предосторожность.

Экскортируемые танками, медленным шагом двинулись мы в свой последний жизненный путь, навстречу грозной, таящей в себе гибель и страдание, неизвестности. Ехали недолго, так как предназначенный для нас лагерь Вайтенсфельд отстоял от места нашей последней остановки в восьми километрах.

Вблизи лагеря мы были встречены сухощавым, выше среднего роста английским майором королевской гвардии. Он немедленно отделил офицеров от казаков, предоставив первым право оставить при себе своих вестовых. Мой вестовой, казак станицы Новощербиновской Карпо Небовся, несмотря на мои настойчивые уговоры, долго не хотел со мной расставаться и только после моего категорического отказа, расцеловавшись со мной, со слезами на глазах уехал с остальными казаками.

Первым вошел в лагерь я, предварительно подвергнувшись унизительному обыску и ограблению сержантом ручных часов «Омега», электрического фонарика, термоса и бритвы.

Лагерь Вайтенсфельд представлял собою небольшую площадь земли, огороженную несколькими рядами колючей проволоки. С правой стороны — горный ручей, окаймленный небольшим сосновым лесом, с остальных трех сторон — поле. В лагере, за исключением одного недостроенного барака, жилищем для нас служили несколько двойных высоких палаток. Охрана лагеря: команда английских солдат в десять человек, вооруженных автоматами, кругом лагеря пулеметчики с 9—10 пулеметами, направленными на лагерь.

Я поместился в первой попавшейся палатке. Вслед за мной, один за другим, прибывали штабные офицеры, врачи, дивизионный священник отец А. и несколько сестер милосердия. Затем начали прибывать офицеры полков дивизии. К вечеру лагерь укомплектовался в количестве 190 человек.

В палатке командира 1-го Донского полка майора Островского состоялось совещание старшего командного состава. Пришли к единодушному заключению о неизбежности выдачи нас советам, так как принятые англичанами чрезвычайные меры предосторожности в отношении безоружных людей не вызывали никакого сомнения в их намерениях.

В соответствии с этим нами был составлен меморандум на имя английского командования. Изложив сущность нашей белой идеи о борьбе с коммунизмом, начатой еще в 1917 году, и отсутствии у нас враждебных отношений к западным союзникам, мы просили только об одном — не выдавать нас нашему заклятому врагу, коммунизму. В случае, если эта выдача предрешена английским правительством, то мы настаиваем на расстреле нас англичанами.

Между прочим, оказывается ограбленным был не только я, но и все остальные офицеры. Главным объектом посягательства оказались ручные часы. На нашу жалобу майор распорядился о немедленном возвращении всего разграбленного. Через полчаса один из сержантов принес в картонке кучу всевозможных часов. Все, у кого были взяты часы, бросились их искать, но сейчас же разочарованными отпрянули: все принесенные часы оказались никуда негодным хламом. Откуда они могли набрать такую массу разбитых часов, догадаться трудно.

Как только стемнело, лагерь был мгновенно освещен такими сильными лучами прожектора, что оставаться во дворе сделалось положительно невозможным — яркий, невыносимый свет буквально ослеплял. Все бросились в палатки, куда свет проникнуть не мог.

Кое-как устроившись на голой земле, мы долго не могли уснуть и только к рассвету забылись тревожным сном.

В 6 часов утра мы были разбужены английским сержантом, который, угрожая бывшей у него в руках увесистой дубиной, предложил немедленно вставать и приготовиться к отъезду. На наш вопрос куда, сержант ответил — не знаю!

Тогда мы попросили сержанта передать майору, что до тех пор, пока нам не объявят о месте направления, мы с места не сдвинемся.

Через некоторое время прибыл майор, который отозвался незнанием, как и сержант, и настаивал, не считаясь с нашим протестом, на немедленном выполнении приказа.

Начались пререкания: каждая сторона не была склонна к уступкам. Наконец майор ушел якобы узнать об этом в штабе дивизии. Возвратившись, он сообщил, что нас решено депортировать, то есть отправить в Советский Союз.

Нужно было видеть, какую бурю вызвало это его сообщение. Шум, крики, протестующие возгласы: «Не поедем, лучше расстреляйте…»

Майору не давали говорить. Отчаявшись установить порядок, майор удалился и возвратился с английским генералом, видимо, начальником штаба 34-й стрелковой дивизии. Убеждения и доводы генерала встретили такое же отношение, как и обращения майора. Ни доводы, ни угрозы расстрелом как бунтовщиков не возымели никакого действия. Все 190 человек были единодушны и предпочитали расстрел англичанами отправке в сталинский застенок. Генерал пытался заверить нас, что ему известно решение советского правительства о широкой амнистии всем своим политическим противникам — выходцам из Советского Союза. Так как среди нашей группы большинство были ранее советскими подданными, изучившими обещания коммунизма на собственном горьком опыте, убеждения генерала не достигли своей цели и казались просто смехотворными.

Наконец, генерал решил прибегнуть к методу психологически-устрашающего воздействия. Среди дебатов о гуманизме советской власти он круто меняет, тему и громко командует: «Кто желает подвергнуться немедленному расстрелу, становитесь по левую сторону, остальные направо».

Наступило замешательство, вызванное переходом направо дивизионного священника о. А., за которым, после некоторого колебания, последовало человек 130, остальные стали налево.

Мой близкий друг еще по колчаковскому фронту — есаул Богуш, лучший офицер доблестной Боткинской дивизии, которой командовал известный своей храбростью генерал Молчанов, под влиянием какого-то морального шока, присоединился к 130-ти. Затем он быстро подбежал к нашей группе и начал горячо убеждать нас присоединиться к группе, решившей подчиниться требованию генерала.

— Господа, — взывал Богуш, — поедем, докажем большевикам, что мы, казачьи офицеры, не боимся смерти!

В ответ из нашей группы раздались гневные крики:

— Вон, вон!..

Я же, густо покраснев от стыда за своего друга, круто повернулся к нему спиной, не сказав ему ни одного слова упрека, ибо как мы, так и они, шли на верную смерть.

После того как 130 человек уселись в грузовики, [мы], попрощавшись друг с другом и подойдя под благословение к нашему старшему священнику протоиерею о. Федору Власенко (донскому казаку), выстроились в одну шеренгу и застыли в ожидании расстрела. О. Федор внес предложение встретить смерть в сидячем положении, так как тогда вероятность попадания будет вернее, чем в положении стоя.

Появилась группа английских стрелков под командою офицера. Выстраиваются против нас. Проделывают почти весь ритуал команды, даваемой во время расстрела. Автоматы направлены против нас. Еще миг и прощай жизнь!

Переживания, связанные с приближением насильственной смерти для меня не были новы, так как еще в 1918 году я был выводим ЧК семь раз на расстрел. Как будто бы подобное положение должно войти в привычку. На самом же деле было далеко не так: каждый случай не терял характера новизны, каждый раз вся прошлая жизнь мгновенно пробегала пред глазами, каждый раз терялось восприятие внешнего мира, казавшегося в то время фантасмагорией, чем-то искусственным и нереальным.

Мельком окинул взором шеренгу смертников. Все обреченные, без исключения, держались твердо. Брови насупленные, лица бледные, но холодные и решительные. Майор Островский стоит, обнявшись со своим вестовым. На лице его блуждает презрительная улыбка. О. Георгий Трунов, священник, бывший офицер, стоит прислонившись к своей семнадцатилетней дочурке Жене, не пожелавшей, подобно остальным сестрам милосердия, воспользоваться предложением английского генерала выйти из строя смертников и переехать в другой лагерь на службу в английский Красный Крест. Лишь сестры милосердия — мать и дочь Реуцкие — по совету майора Островского согласились на предложение генерала для того, чтобы потом они могли рассказать другим о последних минутах казаков.

Никто из нас не сомневался в приближении конца. Вдруг из английского штаба сломя голову бежит к месту расстрела посыльный и что-то передает офицеру, руководившему церемонией расстрела. Офицер уводит свой взвод. Вздох облегчения вырвался из груди смертников. Но радость была не долгой. Подкатывает огнемет и становится против нас на расстоянии примерно двадцать шагов. Мы буквально онемели. Первый огневой поток перелетает через головы и падает недалеко от нас, испепелив на месте падения траву и деревья. Зрелище ужасное!.. Обер-лейтенант Попов, эмигрант из Загреба, с нечеловеческим криком падает на землю в припадке моментального умопомешательства. Его быстро убирают. Выстрелив еще три раза по такому же методу, как и в первый раз, англичане ушли.

Через минуту снова появляется генерал и говорит:

— Я раздумал вас расстреливать. Я отдал приказание немедленно связать вас и в связанном виде отправить в Советский Союз.

Мы были поражены как громом. Приготовившись к смерти от руки англичан, мы этим доказали, что для нас отправка в СССР сильнее смерти. Не успел генерал сообщить нам об этом новом своем решении, как появилась группа английских солдат с палками, чтобы нас окружить и силой связать. Одновременно ехали три грузовика, наполненных веревками, вожжами и электрическими проводами.

Майор Островский, взбешенный готовившимся чудовищным насилием, выступил из строя и начал осыпать генерала отборными ругательствами, вплоть до русского мата, обвиняя англичан в торговле людьми, в вероломной английской политике, в традиционном загребании жара чужими руками, в превышении в их политике начала коммерческого расчета над требованием элементарной человеческой морали и т. д.

Стоявший рядом с генералом хорват-переводчик переводил ему дословно, сказанное Островским. Лицо генерала покрылось красными пятнами, на углах рта появилась пена.

— Расстрелять! — в бешенстве крикнул он.

Несколько дюжих солдат подбежали к Островскому, втолкнули его в близстоявший автомобиль и увезли в лес на расстрел, согласно полученному приказанию. Так как дальнейшее сопротивление было невозможным и бесполезным, я, ища выхода из создавшегося положения, внес следующее предложение:

— Господа! Как видите, мы лишены физической возможности помешать англичанам осуществить генеральский приказ. Раз нас свяжут, то вне всякого сомнения, что все мы, без всякой надежды на спасение, попадем в руки НКВД. Предлагаю, без сопротивления сесть в грузовики с тем, чтобы попытаться дорогой бежать. Кому же это не удастся, воспользоваться цианистым калием, который имеется почти у каждого из вас.

Против моих доводов возражений не последовало. Началась посадка. Сели без вещей, оставив их в лагере. Все 60 человек были размещены в восьми грузовиках.

Машины со 130 офицерами, раньше погрузившимися, стояли тут же. Я с восемью офицерами попал в первый грузовик, непосредственно соприкасавшийся с последним грузовиком первой группы.

Принятые в отношении нас меры предосторожности были настолько внушительны, что 190 безоружных офицеров, очевидно, казались англичанам хорошо вооруженным полком.

Однако угнетенность духа не мешала усиленной мозговой деятельности. Всевозможные проекты побега то угасали, то снова вспыхивали. Не было сомнения в том, что прыжок из быстро идущего автомобиля был почти равносилен самоубийству. Но и такая смерть была для нас лучшим выходом в нашем положении.

Начал присматриваться к нашей охране. Три английских солдата — почти юноши. Физиономии чрезвычайно добродушные. Пробую говорить с ними. К счастью, они оказались знакомы с немецким языком, на котором я к ним. и обратился.

Первоначальный разговор вертелся вокруг моих вопросов об их именах и семейном положении. Затем я незаметно перевел разговор на темы международной политики. Предварительно я угостил их сигаретами и подарил каждому из них по 10 тысяч хорватских кун.

Упоминание о Сталине вызвало у них одобрительные возгласы «Сталин — «гут»». Но когда я им возразил и назвал Сталина бандитом, то они не только не проявили неудовольствия, но даже также улыбались и одобрительно качали головами, как и в первом случае. На мой прямо поставленный вопрос, как нам избежать репатриации, солдаты предложили нам дорогой бежать.

В десяти километрах подъем в горах настолько крут, что автомобили будут идти самым тихим ходом. Вот на этом подъеме, по их мнению, нам удобнее всего бежать. Стрелять по нам они, безусловно, будут, но целиться выше наших голов.

Подается сигнал к отъезду. Скорбный кортеж обреченных двинулся. Сердце екнуло, однако мысль о возможности побега поддерживала необходимую бодрость.

Не успели проехать и двух километров, как колонна внезапно остановилась. Причина остановки нам неизвестна. Проходит 30 минут томительного ожидания. Наконец, появляется в хвосте колонны группа военных с английским майором во главе. Приятным сюрпризом для нас было улыбающееся лицо майора Островского, ранее увезенного по приказанию генерала на расстрел.

Группа подходит к каждому грузовику и производит какой-то опрос сидящих в них офицеров. Наконец подошли и к нам.

Спрашивают о месте пребывания с 1920 года и до начала Второй мировой войны, то есть комиссию интересовало, принадлежит ли опрашиваемое лицо к старой эмиграции или же является выходцем из Советского Союза.

Майор Островский ободряюще кивает нам головой и как бы наталкивает на ответ о принадлежности к старой эмиграции, что, по-видимому, явится нашим спасением. Все, за исключением сотника Иванова, есаула Письмен-ского и хорунжего Химина, назвались старыми эмигрантами.

Мои аргументы об изменении указанными тремя офицерами своего показания в том смысле, что хуже не будет, оказались безрезультатными. Они базировались на незнании иностранных языков, что при тщательной проверке поставит их в фальшивое положение.

Здесь уместно будет отметить, что с переводчиком-сербом, который знал русский язык весьма плохо, была и сестра Реуцкая (дочь), которая помогала ему переводить с русского языка на английский. Этот переводчик спросил ее, почему большинство людей в машинах говорят, что они из Сербии, а по-сербски говорить не могут. Она его успокоила тем, что если он этого не скажет, то англичане ничего не заметят. Таким образом ей удалось вытащить из машины священника отца А. и перевести его в машину, не предназначенную к отправке в Советский Союз.

По установлению советского гражданства вышеназванных трех офицеров, не внявших моему совету назваться старыми эмигрантами, им было приказано перейти в группу 130 человек. Последние же, несмотря на то, что среди них находилось изрядное количество старых эмигрантов, комиссией не опрашивались.

Затем наши грузовики были возвращены в лагерь, в котором мы ночевали, а первая группа была направлена в сторону Граца, за которым начиналась советская зона.

В лагере Вайтенсфельд мы своих вещей уже не нашли: они были подобраны либо англичанами, либо жителями близлежащих сел. Но это обстоятельство нас нисколько не огорчило. Радость спасения была сильно омрачена мыслью о гибели наших соратников и недостаточной уверенностью в своем собственном спасении.

Часа через два по прибытии в лагерь снимается стража, убираются пулеметы и широко раскрываются ворота.

Нам объявляют о том, что мы свободны. Это нами воспринимается с большим недоверием. Наступает реакция. После сильного нервного напряжения почувствовалась невероятная усталость, как после тяжелой физической работы. Однако полного душевного покоя мы не ощущали: все ожидали новых сюрпризов.

Еще через час один за другим въезжают в лагерь грузовики и выбрасывают нам в огромном количестве всевозможное продовольствие: муку, сахар, галеты, жиры и пр. В пять часов вечера подъезжает легковой автомобиль с английскими офицерами и двумя дамами в сербской военной форме. Одна из них, по имени Ара, русская старая эмигрантка из Белграда, другая — сербка. У Ары среди нас оказались знакомые по Белграду — майор Островский, есаул Антонов и другие. Завязался оживленный разговор. Ара записала наши чины и фамилии и обещала устроить постоянное (относительно) место жительства.

Убедившись в том, что грозившая нам опасность выдачи советам миновала, мы решили немедленно отслужить молебен по случаю чудесного избавления от гибели.

Молебен был отслужен в единственном, еще недостроенном бараке. Служил о. Адам, монах с длинной седой развевающейся бородой, бывший есаул Кубанского Войска. Быстро составили импровизированный хор, в котором приняли участие и три оставшихся священника: о. Федор Власенко, о. Георгий Трунов и бывший дивизионный священник отец А. У многих во время молебна тихо струились из глаз слезы. Ночь спали спокойно. Утром нам навезли еще продуктов, которых мы не знали куда девать.

В 12 часов явился английский майор и объявил, что по приказанию английского военного командования в четыре часа дня нас из этого лагеря вывезут в западном направлении на соединение «с вашими друзьями-белогвардейцами». Для того, «чтобы вы были спокойны и не подумали, что вас направляют к советам, в автомобилях будет отсутствовать какой-либо конвой, а единственный англичанин-шофер не будет вооруженным».

Когда к 4 часам дня нам были поданы грузовики, мы без опасения разместились в них, решив в случае поворота на восток выбросить шоферов из автомобилей и самим двигаться на запад.

Отъехали. Вздох облегчения — едем на запад. Вскоре колонна была остановлена английским офицером, вручившим шоферу какие-то бумаги.

В пять часов дня подъезжаем к австрийскому населенному пункту. Навстречу нам выходит группа русских офицеров в немецкой форме с нашитыми на рукавах надписями РОА. Оказывается, мы прибыли в штаб Русского корпуса, расположенного в селении Клайн Сайт Байт.

Полковник Рогожин — командир корпуса и чины его штаба встретили нас чрезвычайно любезно. Расспросили о наших злоключениях и в свою очередь сообщили, что сегодня, то есть 30 мая, они видели отправленных в восточном направлении массу казачьих офицеров, в том числе генералов П. Н. Краснова, С. Н. Краснова, Шкуро, Соламахина и других. Это были, как мы потом узнали, обманом увезенные англичанами под предлогом отправки на конференцию, а на самом деле в Советский Союз, офицеры (2500 человек) Казачьей дивизии (Казачьего Стана).

Так трагически закончилась героическая эпопея этого знаменательного отрезка славной казачьей истории, когда группа патриотов, пламенно любивших свое Отечество и родные казачьи станицы, стала на защиту России и всего культурного мира от невиданной коммунистической агрессии, сулящей человечеству голод, смерть, рабство и бесчисленную сеть концентрационных лагерей.

Ялтинское соглашение навсегда оставит на знамени свободолюбивых демократий позорное пятно гибели храбрых воинов и наложит моральную ответственность на совесть Европы и Америки за непростительную ошибку, допущенную их государственными руководителями.

22 июня 1946 года. Лагерь Келлерберг, Австрия.

А. Сукало

2. Еще о 1-й казачьей дивизии

Ниже публикуются воспоминания бывшего командира 1-го Донского полка майора Б. В. Островского, в которых описываются события, предшествовавшие выдаче англичанами офицеров дивизии. В них есть повторения того, что уже было сказано в статье А. Сукало. Но, чтобы не нарушать цельность воспоминаний со многими подробностями дня 25 мая, о которых не упоминает Сукало, а также ввиду некоторых расхождений в описаниях этих видных участников событий, как, например, о моменте выступления Островского, повлекшего за собой распоряжение английского генерала о расстреле его, эти воспоминания печатаются почти полностью.

Расхождения в описании некоторых моментов объясняются крайним напряжением нервов всех тех, кому пришлось пережить день 28 мая 1945 года в лагере Вайтенсфельд.

<…> Накануне выдачи, то есть 27 мая 1945 года, я спустился с гор, с того места, где стоял 1-й полк, для посещения штаба дивизии, а также Сибирского и Калмыцкого полков, которые были даны под мое командование.

По прибытии в штаб дивизии я встретился с командиром ее полковником Вагнером, который сообщил мне, что начальник разведывательного отделения майор Трич совершенно точно указал и даже объехал места сбора частей за проволоку, после чего предстоит отправка всех без исключения в Советский Союз.

Полковник Вагнер спросил меня, что я думаю делать. Я просто не знал, что ему ответить. Вагнер посоветовал мне ехать в расположение Русского корпуса, который, как эмигрантский, не подлежал выдаче (это узнал тот же майор Трич). Он дал мне пропуск для поездки и снабдил большим количеством бензина для автомобиля. Сам же он распускает подчиненных и советует им уходить из Сирница (место стоянки штаба).

На мой вопрос, что предполагает делать лично он сам, Вагнер ответил, что его вестовой уже приготовил вьючного коня и они уходят в горы, следуя горными дорогами в направлении Германии. Он обнял меня и, не скрывая слез, попрощался. Вид этого могучего роста человека был ужасен. Его, своего бывшего командира, я знал хорошо: он никогда не терялся, был всегда спокоен, храбр и трезв; но теперь он был совершенно убит всем происходящим.

Впрочем, я и сам был не свой, растерянный в своих мыслях и в беспомощности.

Прощаясь с полковником Вагнером, я еще раз выслушал его совет ехать в Русский корпус, оставаться в его расположении и ни в коем случае не рисковать своей головой, а в полк сообщить о предстоящей выдаче СССР — предательстве — предоставив офицерам и казакам свободу действий. Я ему ответил, что поеду в Корпус для того, чтобы познакомиться с тамошней обстановкой, а также поставить в известность его командира о предстоящем предательстве, затем вернусь, так как не могу принять решение, не сообщив лично полку о том, что его ждет.

По прибытии в район расположения Корпуса, я был у его командира полковника Рогожина и сообщил ему о предстоящей выдаче казаков Казачьего корпуса. Полковник Рогожин был взволнован моим сообщением, так как накануне он получил приказ англичан приготовить списки казаков и представить таковые в их штаб. Как я понял полковника Рогожина, он с Вагнером был знаком, а майора Трича хорошо знал по службе его в Русском корпусе, где его любили и весьма ценили.

Возвращаясь от полковника Рогожина, я заехал в местечко, в котором находился немецкий состав нашего полка, выделенный из него англичанами. Туда я приехал поздно, часов в девять вечера, так как задержался в Русском корпусе не только с командиром его, но и со своим младшим братом — артиллерийским поручиком, служившим в одной из батарей Корпуса.

Я сообщил немцам то, что Вагнер просил сообщить им. Они собрались у майора Дивиенталя и тоже решили уходить.

По дороге я встретил автомобиль, перегруженный немецким составом штаба дивизии. Среди них было много знакомых, которые крикнули мне, что едут в Клагенфурт, а дальше кто куда.

В расположение 1-го Донского полка я прибыл после 10 часов вечера и сейчас же приказал собраться всем офицерам.

Перед гостиницей, в которой я жил, я увидел несколько танков и мой помощник Г. Д. (бывший войсковой старшина и помощник командира 12-го Калединского полка) сообщил, что перед вечером прибыло на танках и автомобилях соединение англичан, которые держали себя дружественно, ходили чуть ли не в обнимку с казаками, делали общие группы для фотографий, ездили верхом. В гостинице живут три офицера, от которых получен приказ полку завтра утром спуститься на шоссе для перемены стоянки.

Я объяснил ему, что это за «перемена стоянки» и спросил его мнение. Майор Дружакин (Жора) сказал мне прямо, что уходить надо, что это здравое решение, но честь офицера не позволяет так поступить, что надо спросить мнение всех офицеров и поступить в зависимости от него.

Я с ним вполне согласился. А тем временем все офицеры полка собрались в столовой гостиницы. Я познакомил их с создавшимся положением, ничего не скрывая. Это произвело ошеломляющее впечатление. Все сидели, опустив головы, потерянные, в полном молчании.

Я начал опрос мнений с младшего, который встал и твердо сказал, что считает себя обязанным оставаться с казаками. Такое же решение высказали все, включительно до самого старшего.

В принципе, я был против такого решения, но, еще полный чувства долга и солидарности, сказал, что присоединяюсь к мнению господ офицеров и приказал им, объявив казакам, что их ожидает, предоставить им свободу в смысле ухода из полка. Я также подтвердил, что такая свобода действий предоставляется и каждому офицеру.

Отпуская их, я приказал полковому адъютанту, сотнику М., хорунжему Т., отец которого, ст