В Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

 

Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «Дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султан-Гирей Клыч, генерал-майора белой армии Краснова С. Н. и генерал-майора белой армии Доманова Т. И., г также генерала германской армии, эсэсовца фон Паннвиц Гельмута, в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против СССР.

Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.

В соответствии с п. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых Краснова П. К, Шкуро А. Г., Султан-Гирей, Краснова С. К, Дома-нова Т. И. и фон Паннвиц к смертной казни через повешение.

Приговор приведен в исполнение.

(«Правда» № 15 [10406] от 17 января 1947 года)

 

В руках большевиков

 

Двадцать восьмого мая 1945 года около 13 часов все офицеры, находившиеся в Стане Походного атамана Доманова, во главе с генералом П. Н. Красновым и самим Домановым были посажены в автомобили, покрытые брезентами. Нам заявили, что мы едем на «конференцию».

Жена вынесла мне шинель, но тут же стоявший английский офицер, сказал ей, что часа через три-четыре мы вернемся, а потому шинель брать не следует, ибо день был жаркий.

По выезде из Лиенца, приблизительно километрах в пяти от места, ведущего в Обердраубург, мы увидели мотоциклетки с прицепками, на которых были установлены пулеметы; дальше танкетки и английские жандармы в красных пилотках. Наша колонна остановилась и на каждую машину сели по два английских солдата: один с автоматом в кузов, а другой на крышу кабинки шофера.

Мы все сразу поняли, что такое сопровождение лиц, едущих на «конференцию», не предвещает ничего хорошего. Некоторые высказывали предположение, что везут нас в английский лагерь и будут содержать там как военнопленных, но никто не думал, что передадут нас Советам.

В Шпитале нас высадили из машин и объявили, что мы будем переданы советскому командованию, причем добавили, что согласно договору, нас не расстреляют.

После этого при входе в барак от нас потребовали сдать ценные вещи, как-то: портсигары, часы и прочее, а также отобрали карманные ножи.

Я был помещен в бараке с генералом Красновым и другими генералами и начальниками Стана Доманова. Со мной в одной комнате были полковники Скляров, В. В. Лукьяненко — Атаман Кубанских станиц в Италии, полковник Ф. П. Гридасов, полковник Ю. Н. Белый, полковник М. И. Зимин и еще несколько человек, фамилии которых не помню.

В комнате, где помещался генерал Краснов и другие генералы, составили на имя английского генерала Александера заявление, в котором указали на грубое нарушение международных законов и просили не передавать нас Советам. Эту петицию подписали все офицеры, находившиеся в бараке, передали английскому офицеру с просьбой вручить ее по назначению.

Генерал Шкуро со своим штабом помещался в каменном двухэтажном доме напротив. Около восьми часов вечера английские солдаты принесли ужин, но все мы, за исключением двух, от принятия пищи отказались.

Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Я и полковник Скляров ходили по двору возле барака. Часа в два ночи к нам подошел генерал Доманов и с возмущением осудил действия английского командования и сказал:

— Если бы я знал о намерении англичан дня за два раньше, все было бы иначе.

Но мы все были убеждены, что он знал о готовящейся передаче. Во время этого разговора мы услышали какую-то возню возле уборной и, подойдя ближе, увидели трех офицеров, снимавших с петли войскового старшину Сутулова. Немедленно дали знать начальнику английского караула, который прислал носилки, и Сутулова отнесли в лазарет. Что с ним было после, не знаю. Остаток ночи прошел спокойно.

Двадцать девятого мая рано утром все собрались во дворе лагеря и бывшие с нами священники стали служить молебен.

К концу молебна в лагере появились английские солдаты с винтовками и автоматами. Мы все, как по команде, сели на землю и решили добровольно в машины не садиться. Генерал Краснов сидел у окна своей комнаты. Солдаты окружили нас и стали гнать силою, причем били прикладами, толкали нога-ми, тащили за руки и пр.

Генерала Краснова хотели силой вытащить в окно, но тут подошли несколько близких ему людей, на руках вынесли его через окно и посадили среди группы офицеров, защищая его от ударов солдат.

Видя, что такой способ, то есть битье, не помогает, солдаты стали хватать нас по одиночке и силою бросать в машины, стоявшие у ворот лагеря. Многие выскакивали из машин, но их снова хватали и бросали обратно. Таким образом, посадка продолжалась часа три-четыре.

Генерал Шкуро со своим штабом был посажен в отдельную машину.

На каждую машину село по три солдата: один в кабине шофера, другой, с ручным пулеметом, на кабинке и третий в кузове, где сидели мы. Через каждые две машины шла танкетка, а окружали всю колонну жандармы на мотоциклетках, вооруженные пулеметами.

В каждой машине было 25–30 человек. Со мною в машине ехали: генералы Соламахин, Тихоцкий, Есаулов, Воронин, полковники Скляров, Голубов, Лукьяненко, Зимин, Гридасов, войсковой старшина Винников, остальных не помню.

Около трех часов дня мы прибыли в Юденбург. На мосту нас встретили советские солдаты с зелеными погонами и такой же тульей на фуражках. После мы узнали, что это пограничное НКВД.

В момент выгрузки из машин, два человека выбросились в реку и, так как мост был очень высок, то они при падении разбились насмерть.

Английский офицер передал советскому полковнику список привезенных для передачи, последний, введя нас уже под советским конвоем во двор сталелитейного завода, расположенного у моста, стал вызывать каждого по списку.

В это время мы услышали какой-то крупный разговор, происходивший между генералом Шкуро и советским офицером, и слушали, как генерал Шкуро повышенным голосом сказал:

— Для того, чтобы разговаривать с генералом, надо встать смирно и взять под козырек.

И, обращаясь, к тут же стоявшему советскому генералу, потребовал убрать дерзкого советского офицера. Генерал приказал офицеру уйти.

После этого, всех наших генералов увели в отведенное для них помещение.

Нас всех поместили в отдельных цехах завода, где была разбросана масса одежды и прочего. Говорили, что это вещи чинов Казачьего корпуса фон Паннвица, увезенных отсюда в Грац за несколько часов до нашего прибытия.

Вечером англичане передали нам на ужин галеты и банки с мясными консервами. Ночь провели лежа на голой земле в цехах-завода. У дверей стояли советские часовые.

Тридцатого мая утром нас выстроили во дворе и под сильным конвоем, с пулеметами и собаками, повели для погрузки в вагоны, стоявшие недалеко от завода.

К вечеру того же дня, часов около 18-ти, прибыли в Грац. По выгрузке из вагонов повели в тюрьму. Здесь всех посадили на землю и приказали не вставать.

Начался опрос, обыски, причем раздевали догола, всюду заглядывали, щупали, мяли одежду и обувь, отбирали все ценные вещи, документы, новое хорошее белье, обувь и прочее. Лично у меня взяли часы, портсигар, 2653 итальянских лиры и около тысячи германских марок, выдав на это расписку. Обыски и опросы продолжались всю ночь.

Тридцать первого утром нас ввели в тюрьму и разместили по камерам, по 15–20 человек в каждой. Со мною в камере были: полковники Скляров, Зимин, Медынский, Гридасов, Лукьяненко, Морозов, Михайлов, Чебуняев, войсковой старшина Винников, хорунжий Сосыка. Остальных не помню.

В этой тюрьме мы провели дней десять-двенадцать. За это время от нас выделили несколько человек, куда их взяли, никто не знает.

Всех генералов из Граца отправили на самолетах в Москву.

Числа 13-го — 14-го нас вывели из тюрьмы во двор, проверили по списку и под сильным конвоем повели на станцию железной дороги, где погрузили в вагоны по 40–50 человек в каждый.

Во время погрузки со мной произошел следующий случай: я тогда еще ходил с костылем, так как моя нога не совсем поправилась. При посадке в вагон какой-то лейтенант НКВД вырвал у меня из рук костыли, со словами:

— Они тебе больше не нужны будут, — и, желая забросить их, повернулся и упал.

При падении одна его нога попала под соседнюю рельсу, по которой в это время проходил поезд. Раздался страшный крик — лейтенанту проходящим вагоном отрезало ногу.

В вагонах было настолько тесно, что все сидели, лежать было невозможно. Тут же в вагоне (нас везли в скотских вагонах) была устроена примитивная уборная, состоявшая из отверстия, проделанного в двери, и к этому отверстию прибит жестяной жолоб, выходивший наружу.

По окончании погрузки, в вагон вошел сержант, потребовал все выданные расписки на отобранные вещи и деньги, заявив, что если кто скроет, будет бит до смерти. Все сдали требуемые документы.

Из Граца нас повезли через Венгрию, Румынию. В Плоешти перегрузили на широкую русскую колею.

В пути на станциях в вагоны врывались солдаты, отбирали более ценные вещи, оставшиеся после обысков в Граце, как-то: сапоги, верхнюю одежду, белье, давая взамен всякую дрянь. Кто противился — били беспощадно.

Кормили в вагонах очень плохо (жидкая похлебка-баланда, сырой черный хлеб и два раза воду для питья). Умываться не положено.

Все конвоировавшие солдаты имели деревянные молотки на длинных ручках, которыми через каждые полчаса стучали по стенам и крову вагона, не давая нам возможности задремать ни днем, ни ночью.

Утренние и вечерние поверки в вагонах производились следующим образом: в вагон входят три солдата с молотками, около вагона стоят солдаты с винтовками и автоматами. Старший, обычно сержант, сгоняет всех в один угол вагона и начинает считать. Каждого считанного перегоняет в противоположную сторону вагона ударом молотка куда попало, большей частью, по спине. Часто такие проверки делались и по ночам.

Везли нас через Москву, где стояли четыре дня, но видеть ничего не могли, так как вагоны были закрыты. Далее на Свердловск (Екатеринбург). В Свердловске нас выгрузили из вагонов и под конвоем водили в баню. Из Свердловска прямо в Новосибирск. После однодневной стоянки в Новосибирске — в Кемеровскую область.

Двенадцатого или 13 июля мы прибыли на станцию Зиньково. Здесь нас выгрузили и ввели в огороженный колючей проволокой лагерь, в котором было всего два барака, баня и кухня.

Выдали на двадцать человек одну лагерную палатку и приказали ставить и размещаться в них. Дня через два привезли лесной материал для нар. Никакой постельной принадлежности не дали. Все спали на голых нарах, не раздеваясь. Насекомые нас заедали. Питание в этом лагере было очень скверное: утром жиденький суп, заправленный овсяной или ячменной крупой, в обед так называемый борщ из прелой кислой капусты и жиденькая овсяная каша, на ужин то же, что и на завтрак; иногда давали соленую рыбу, часто ржавую, хлеба 400 граммов самого низкого качества.

Люди начали болеть, особенно немцы. Начались желудочные заболевания, главным образом, дизентерия — умирало по 15–20 человек в день.

В этом лагере произошел следующий случай: один военнопленный нацмен вышел из палатки с котелком, намереваясь умыться, подошел к проволочному заграждению шагов на пять. В этот момент раздалась очередь из автомата и бедный нацмен пал мертвым. Оказалось, что на вышку часового поднялся какой-то пьяный офицер и, взяв у часового автомат, убил, ради забавы, человека.

Дня через три по прибытии в этот лагерь, нас повели в баню, всех обрили, нигде не оставив ни одного волоска, что дало нам возможность освободиться от насекомых. Всю одежду дезинфицировали несколько раз.

Со мной в этом лагере произошел следующий случай: моя, еще не вполне зажившая нога от напряжения сильно опухла, покрылась багровыми пятнами, из-за чего я не мог носить обувь и ходил босой. Я обратился в амбулаторию. Начальник санчасти, девица лет 25-ти, посмотрев мою ногу, заявила, что опухоли она не видит, и никакой помощи мне не оказала. Я возмутился, стал протестовать, на что она мне ответила:

— Чем больше вас подохнет, тем больше я получу наград.

С такой ногой через несколько дней я шел в другой лагерь, причем палку, на которую я опирался, отобрали конвоиры.

Дней через 20–25 нас построили во дворе лагеря и вывели лиц не офицерского состава. Среди них оказалось несколько офицеров, скрывших свой чин.

Нас, офицеров, вывели за зону лагеря и под сильным конвоем повели через город Прокопьевск, расположенный в 15–20 километрах от Зинькова, в лагерь, носивший название «Тырганский уклон», где были каменноугольные шахты. Дотащившись с больной ногой до нового лагеря, где уже были военнопленные немцы, я обратился к врачу-немцу, работавшему в лазарете лагеря, и он меня вылечил, доставая тайным образом нужные медикаменты.

В лагере Тырганский уклон большая часть военнопленных работала в шахтах и на строительствах в Прокопьевске, а несколько бригад было послано в колхозы на полевые работы.

Профессор Филипп Иванович Беднягин работал в скотоводческом совхозе, агроном Лукинов работал агрономом в подсобном хозяйстве лагеря. Я и десятка два русских и немцев были отправлены в колхоз на уборку урожая. Работали от мрака до мрака. Через месяц нас вернули в лагерь и назначили на другие работы. Я попал в шахту имени Ворошилова в городе Прокопьевке, где работал около года.

В январе 1946 года всех бывших подсоветских подданных, служивших в германской армии и прибывших с нами, расконвоировали, выпустили из лагеря, дав им возможность жить в городе и работать по своему усмотрению, но каждую неделю являться на регистрацию в специальную комендатуру.

Таким образом, в лагере остались мы — старые эмигранты и военнопленные немцы, служившие в корпусе генерала фон Паннвица.

В октябре 1945 года, ввиду сильных морозов и невозможности жить в палатках, нас перевели в лагерь «Березовая роща» в городе Прокопьевске, где поместили в бараках довольно теплых, но неимоверно грязных. Клопы нас заедали. Никаких постельных принадлежностей не было, спали на голых нарах, не раздеваясь.

Все это отражалось на работе. Управление шахты решило из своих средств снабдить нас матрацами и одеялами. Топливо — уголь мы сами носили из шахты, хотя это и не разрешалось, но лагерное начальство смотрела на это сквозь пальцы, видя в этом экономию топлива.

Здесь, в Березовой роще, начались допросы приехавшими для этой цели специальными следователями. Все допросы велись исключительно ночью. Вызывали часов в семь-восемь вечера и держали до пяти часов утра, то есть до подъема. Возвратившись с допроса не ложишься спать, а завтракаешь и идешь на работу в шахту.

Так продолжалось всю зиму. Весной 1946 года нас снова вернули в лагерь Тырганский уклон, где мы работали до января 1947 года. За это время там, силами военнопленных построили несколько бараков.

В средних числах января 1947 года прибыл эшелон немцев из Германии (около 2500 человек), осужденных на разные сроки от 10 до 25 лет.

Наш контингент военнопленных целиком подняли, посадили в вагоны и повезли в местечко Абагур, расположенное в десяти километрах от Сталинска. Там работали на лесопильном заводе и разных строительствах.

В бытность мою в лагерях Зиньково, Тырганский уклон и Березовая роща, смертность среди военнопленных была очень велика. Ежедневно умирало по несколько десятков человек.

Хоронили покойников голыми. Людей, назначенных на похороны, поднимали в два часа ночи, снабжали лопатами, кирками и носилками, на которых несли замерзшие тела умерших. Нести надо было три-четыре километра по снегу при морозе 30–35 градусов, а иногда и больше. В пути мерзлые трупы падали с носилок. На каждые носилки клали по три трупа и несли их шесть человек, идя по колено в снегу. У каждого покойника на палец левой ноги привязана бирка с номером его личного дела. Начиная с середины 1947 года, стали хоронить в старом нижнем белье, а с 1951 года хоронили в гробах из обрезков досок.

Придя на кладбище (неогороженное место на горе), принимались за рытье могилы. Земля промерзлая почти на полтора-два метра — ни лом, ни кирка не берут. Сколько горьких, тяжелых испытаний мы перенесли, пока вырывали могилы в полметра глубины и несколько метров ширины! К трем-четырем часам кончали так называемые похороны и возвращались в лагерь для того, чтобы в два часа ночи снова идти на эту каторгу. Я в этой бригаде пробыл около двух месяцев.

В лагере Абагур я был назначен бухгалтером по производству (учет работ всего лагеря). Войсковой старшина Еременко был назначен инженером на лесопильный завод, где вел строительные работы.

В марте 1947 года нас пешим порядком перебросили в лагерь «Байдаевка», расположенный в двух километрах от большого села того же наименования на реке Томь. Здесь работали на шахтах, кирпичном заводе и на строительстве шахтстроя. И здесь я был назначен бухгалтером по учету работ, но, несмотря на это, меня часто отрывали от основной работы и посылали в шахту на погрузку и выгрузку угля и строительного материала, так что днем работал физически, а ночью часов до двух-трех в канцелярии.

Больных и инвалидов, часть из Прокопьевска, часть из Абагура, отправили на лечение в центральный лазарет возле города Сталинска. В числе их были полковник Гридасов, войсковые старшины Смычек и Волкорез Георгий Авксентьевич, сотник Акимов, поручик Попов Алексей, хорунжий Кузнецов Павел, войсковой старшина Плосский, есаул Захарьин В. А.

Много народу умерло в лагерях, начиная с Зиньково и кончая Байдаевкой, особенно большая смертность была в Зиньково и в Березовой роще. В Зиньково больные лежали на поляне без всякой медицинской помощи, в ужасных санитарных условиях, тут же и оправлялись. Здесь умерли сотник Бутенко, полковник Недбаевский и многие другие.

Только во второй переход в лагерь Тырганский уклон появился начальник санитарной части — хороший врач, человек энергичный, с большой волей (не партийный, говорили, что он из бывших заключенных). Он взялся за работу, организовал при лагере лазарет, привлек к работе врачей-немцев (русских врачей среди нас не было), открыл пункт для ослабевших (по лагерному — доходяги), где, по возможности, поправлял их. Но он долго не продержался, его сменили, отобрав власть начальника санитарной части и назначив младшим врачем. Но, несмотря на это, он продолжал помогать военнопленным и многих спас от смерти.

Как я уже сказал раньше, в лагере Березовая роща, появились следователи. Начались вызовы на допрос. Днем гнали на работу, а ночью на допрос. Так продолжалось почти всю зиму.

Меня первый раз вызвал следователь в 18 часов и держал до пяти часов утра, а в 6 часов я уже был на шахте, где должен был выработать 101 процент.

Следователь, подполковник, встретил меня страшной бранью и угрозами револьвером. Я сидел молча и слушал его брань и угрозы. Состояние у меня в этот момент было безразличное, все мы ждали конца и молили Бога, чтобы скорее все решилось. Я, вероятно, во время его ругани улыбнулся, ибо он сразу Прекратил ругань и спросил, чему я улыбаюсь. Я ответил, что меня удивляет поведение офицера, носящего штаб-офицерские погоны.

— Вас нужно не ругать, а вешать, — ответил он мне.

После этого начался допрос, длившийся до пяти часов утра, вымотавший меня до такой степени, что от него я был как пьяный и только на морозе пришел в себя.

Такие допросы пришлось перенести десятки раз.

Многих после допроса взяли в НКВД в город Прокопьевск. Среди них были: полковник Скляров, сотник Дахин, лейтенант Невзоров, полковник Сомов, полковник Медынский, хорунжий Сосыка, войсковой старшина А. М. Протопопов, полковник Кадушкин, полковник Фетисов, полковник Зимин, полковник Морозов.

Бывали такие ночи, когда следователь вызовет в 6–7 вечера, посадит против себя на стул, сам что-либо пишет, или читает. Вы сидите молча, смотрите на него. Через полтора-два часа задаст какой-нибудь пустячный вопрос, не относящийся к делу, и опять часа два молчание, а если вы задремлете, беда вам будет: получите или удар по физиономии, или в одном френче поставят вас на мороз — «освежиться», как они выражались, и держат, пока не начнете стучать зубами и дрожать всем телом.

Сведения, данные на следствии, проверялись на местах. Например: на вопрос, что я делал в Югославии, я ответил, что служил на государственной службе. Через два месяца вызывают меня снова и говорят, что все мои показания правильны, но я скрыл от них службу в должности секретаря бана Дунайской бановины. На это я ответил:

— Я отвечал на вопросы, меня спросили, что я делал, я ответил — служил, а если бы спросили, какую должность занимал, тогда я бы и сказал какую.

На столе у следователя лежал лист бумаги, исписанный на машинке. Внизу, с левой стороны, я прочел: «Белград» и дату. Я заинтересовался и спросил у следователя, откуда у него эти сведения. Он, улыбаясь, дает мне этот лист. Там. описана почти вся моя жизнь в Югославии. Подпись была неразборчива.

В 1948 году, в конце августа или в начале сентября, нас из лагеря Байдаевка перевели в лагерь номер 10, расположенный в трех-четырех километрах от города Старый Кузнецк (место, где жил в ссылке Достоевский. Там еще сохранились стены его дома). Из этого лагеря военнопленных немцев отправляли домой, на родину. Бытовые условия и режим здесь были лучше, хотя работать приходилось так же.

К этому времени нас, вывезенных из Лиенца, оставалось человек 250, не больше: часть была взята в НКВД, часть умерла, а несколько человек за «особые услуги» освободили из-под стражи, и они поселились в разных местах Кемеровской области. Это были: Р. Н., полковник П. и еще два-три человека, фамилии которых не помню.

В этом лагере с нас, русских, сняли оттиски пальцев, ладони и фотографировали. По этому признаку мы поняли, что нас ожидает что-то скверное. К тому же за несколько дней до отправки из Байдаевского лагеря приезжал прокурор войск МВД (тогда уже называлось не НКВД, а МВД) и каждому под расписку сообщал судебный приговор, обвиняющий нас по статье 58 пункт 4 (помощь международной буржуазии). Когда мне это было объявлено, я сказал прокурору, что не я должен иметь этот пункт, а они, ибо, участвуя в войне, помогали своим союзникам англичанам, американцам и французам, за что он меня выругал.

В октябре, числа 13-го, из всей нашей эмигрантской группы вызвали 78 человек, отобрали постельные принадлежности и часть одежды, вывели за ворота лагеря, где ожидал большой конвой с собаками и пулеметами. Нас построили по пятеркам. Начальник конвоя, сержант, объявил, как надо держаться в пути — не смотреть по сторонам, не разговаривать и, в заключение, сказал: |

— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом, открываю огонь без предупреждения.

С этого момента мы слышали каждый раз при следовании под конвоем, эти слова. Повели нас через станцию Кузнецк, перешли железнодорожные пути и остановились около высокого забора — это была пересыльная тюрьма. Открылись ворота и нас ввели в коридор, оттуда в камеру, но настолько малую, что мы могли там только стоять — сесть было негде.

Из этой камеры нас вызывали по одному в канцелярию тюрьмы в этом же коридоре и каждому объявили, что особым совещание, по статье 58 пункт 4, приговорен к 25 годам заключения в спецлагерях, давая на подпись клочок бумажки, на котором стояло: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок и подпись осужденного. Бумажки эти были размером 12–15 сантиметров длиной и 6–7 шириной. Назвать их приговором никак нельзя. После процедуры, указанной выше, нас всех перевели в камеру с бетонным по-лом, без нар и каких-либо постельных принадлежностей. Все, вповалку, ложились на полу, подослав под себя, кто что имел. Теснота, духота, скверная; пища действовали на нас угнетающе.

Все мы как-то легко приняли известие о нашем сроке, я даже засмеялся, услышав срок 25 лет, и на вопрос объявившего приговор офицера, ответил, что на такой приговор можно только смеяться.

Здесь, в пересыльной тюрьме станции Кузнецк, нас продержали дней десять, после чего вывезли в специальных вагонах для перевозки заключенных (сокращенно «зак») с решетками и одна сторона вагона без окон. В купе этих вагонов по положению должно быть 10–12 человек, нас же напихали по двадцать человек. Теснота и духота были ужасные. По коридору ходил часовой с револьвером. В уборную пускали два раза в день, утром и вечером. Воду для питья два-три раза, не больше. Питались сухим пайком, состоявшим из 600 граммов хлеба и соленой рыбы, которую мы старались не есть, ибо после нее мучила жажда, а воды давали одну кружку в 300 граммов на один прием.

Так нас отвезли до Новосибирска, там выгрузили, перевели в пересыльную тюрьму, где продержали три-четыре дня. Сидели в камерах, на прогулку выводили на 10–15 минут в маленький дворик, заставляли ходить кругом, в затылок друг другу. Из Новосибирска в таких же вагонах повезли в Петропавловск, где, по выгрузке, сажали в «черного ворона» (автомобиль, приспособленный для перевозки заключенных), рассчитанного на восемь человек. Нас же сажали по двадцать, так что все лежали вповалку, ибо ни стоять, ни сидеть не было возможности.

В Петропавловске, на пересылке нас рассадили по разным камерам. Я и покойный войсковой старшина Ефименко попали в одну камеру, где в большинстве сидели урки (блатные) — особая каста воров, бандитов. Они делятся на две категории: воры и суки. Воры — высший слой этой касты, они держались обособленно, враждуя с тюремным начальством и на работу не ходили. Суки — это бывшие воры, но перешедшие на сторону начальства. Они в лагере занимали административные должности и пользовались всевозможными привилегиями. Эти люди в тюрьмах и в лагерях грабили политических заключенных, отнятые вещи передавали надзирателям, которые выносили их за зону, там продавали и добычу делили с суками. Между этими двумя категориями шла страшная вражда, вплоть до убийства. Если один из них попадает в лагерь противника — живой не выйдет — зарежут, здесь пощады нет. Первые и вторые на свободе занимаются и живут исключительно кражами и грабежами, причем и сами они делятся на категории: одни берут только деньги и ценные вещи, другие не брезгуют ничем. Это ужасное зло в лагерях и тюрьмах продолжалось до начала 1954 года, когда особым распоряжением из Москвы всех воров и сук собрали и отправили на дальний север.

Я уже сказал, что меня и войскового старшину Ефименко посадили в камеру, в которой находилось большинство урок. При входе в камеру, староста этой категории людей спросил, что у нас есть. Мы показали свои вещи. Не найдя ничего для него подходящего, он оставил нас в покое, дав нам место на полу, у стенки… На пересылках, в большинстве случаев, нет нар и постельных принадлежностей, все спят на полу.

Ночью у Ефименко вырезали карман и утащили пятнадцать рублей. Утром, обнаружив кражу, он сказал об этом мне. Рядом со мною, с другой стороны, лежал какой-то мужчина лет 45-ти — 50-ти, он ни с кем не разговаривал, и урки его не трогали. Вид у него был довольно суровый. Услышав наш разговор о пропаже денег, он подозвал к себе старосту камеры, урку, и сказал:

— Чтоб через десять минут деньги были возвращены этому старику!

Тот немного помялся, но приказание выполнил. Не прошло и десяти минут, как один из этой компании, проходя мимо нас, бросил Ефименко деньги и сказал: «Прости старик, по ошибке взял!» После мы узнали, что человек, спавший возле меня, известный вор и вождь одной из воровских организаций.

В Петропавловске мы пробыли дней десять. Здесь был составлен эшелон из товарных вагонов, с оборудованными печами, и нас пешком, через весь город, под сильным конвоем, повели на станцию. Когда нас вывели из тюрьмы на площадь, то там собралась масса народа, многие женщины плакали. Конвойная милиция разгоняла толпу.

По пути на станцию несколько человек упало, ибо от слабого питания изнемогли. Их подобрала машина, шедшая позади колонны и доставила на станцию железной дороги. От тюрьмы до станции было около пяти километров. Через четыре дня мы прибыли в город Кингир, где был большой лагерь, на 7–8 тысяч человек. Нас всех прибыло эшелоном около двух тысяч человек — все осужденные по пятьдесят восьмой статье (политические). В лагерь впустили после проверки и обыска, который продолжался около четырех часов.

Здесь мы узнали, что дня за два до нашего прибытия произошла драка между бывшими там ворами и суками, что было убито около тридцати человек и что одних и других за день до нашего приезда вывезли в неизвестном направлении.

Разместив по баракам, нас повели в баню, сделали дезинфекцию вещам, всех, кроме лиц, сфотографированных с бородою, обрили. Нигде не оставили ни одного волоска. Такое бритье производилось при каждом посещении нами бани (в 10 дней один раз) в продолжение всего времени нашего пребывания в лагерях. На следующий день вывели на работу. Так началась наша жизнь в лагерях заключенных.

Я и несколько других из нашей группы, в том числе войсковой старшина Винников, есаул Лукинов, есаул Калюжный Александр, полковник Гридасов, поручик А. Попов, сотник Акимов, пробыли в этом лагере до начала июня 1949 года, когда составили партию в две тысячи человек, снова погрузили в поезд и повезли в Караганду, откуда на другой день увезли машинами в лагерь Спасск — в 45 километрах от Караганды.

Поселок Спасск — это бывший монастырь, куда до 1914 года ссылали провинившееся духовенство. Там же было управление и медеплавильный завод английской концессии, которая ликвидировалась, кажется, в 1928 году.

В степи построены бараки и больница. Кругом пески, нигде ни поселка. Лагерь обнесен несколькими рядами колючей проволоки. Рассчитан он на 8—10 тысяч человек, а нас было тогда около 12 тысяч, а в 1950 году около 16 тысяч человек. Страшная теснота, на двухэтажных нарах (вагонки), рассчитанных на четыре человека, спало по шесть-восемь. В этом же лагере было около двух тысяч женщин, отделенных от нас стеною в пять метров высоты и колючей проволокою наверху ее.

В августе и декабре 1949 года прибыли еще две партии, с которыми приехали из Кингира остававшиеся там эмигранты, кроме войскового старшины Р. Ефименко, бывшего адвоката Дубовского и священника Малашко.

В этом лагере мы пробыли до 21 сентября 1954 года, то есть до выдворения иностранно-подданных и бесподданных в особый лагерь, организованный в городе Караганде из бывшего лагерного отделения номер один. Больные, лежавшие в лазарете, были оставлены временно в Спасске.

В лагере Спасск я работал на строительстве, там строили новый поселок Спасск, в котором жили впоследствии наши начальники и конвой.

Строительным материалом служил камень, добываемый тут же, в лагере, песок и глина на месте строительства, а дерево привозилось из Караганды.

В августе 1949 года мы прочли в местной газете «Социалистическая Караганда» заметку, что поселок Спасск построили комсомольцы из Караганды, им объявляли благодарность и прочее. Между тем, кроме заключенных, начиная с главного инженера и кончая последним чернорабочим, никого из вольных не было, не считая надзирателей, конвоя и офицеров — наших начальников в лагере.

Вот как создаются города и поселки, которые, судя по газетным сообщениям, строили комсомольцы и коммунисты.

Все работы производились бесплатно заключенными; за хорошую работу в виде поощрения добавляли 100–150 граммов каши и 200 граммов хлеба. Других каких-либо привилегий не было.

Я работал сначала на каменном карьере, потом бригаду, в которой я состоял, перевели на строительство. Здесь я работал на добыче глины, причем на одного, копающего глину, по норме давалось десять носилок, которые в течение дня должны быть полностью обеспечены глиной, это около четырех с половиной кубических метров глины, которую надо было выбросить из ямы глубиной в три-четыре метра. На этой работе я дошел до 48 килограммов в весе — это при моем росте 182 сантиметра.

Однажды начальник санитарной части лагеря, лейтенант Ермаков, обходя место работ, увидел меня до пояса голого в яме и приказал мне вылезти, одеться и следовать за ним. Подойдя к начальнику конвоя, он сказал, что берет меня с собой в лагерь. Там, в лагере, он поставил меня на весы и, установив, что вешу 48 килограммов, приказал снять с работы, дал на два месяца диетическое питание и поставил на работу у теплицы, где работа легче.

Это была первая и единственная поблажка за все время моего пребывания в лагерях.

Как только я немного поправился, меня взяли на работу на известковую печь, где работами заведовал заключенный инженер В. из села Кузьминка, в тридцати километрах от станицы Отрадной Кубанской области.

Здесь я немного вздохнул, хотя и приходилось работать у печи при очень высокой температуре, но все же это было много легче. Известковой пылью я пожег себе глаза и был принужден в течение пяти месяцев амбулаторно лечиться у глазного врача, тоже заключенного.

В октябре 1953 года медицинской комиссией, которая в лагере бывала каждый месяц (для определения трудоспособности каждого заключенного), я по возрасту и «упитанности» получил категорию инвалида (до этого у меня была категория вторая индустриальная), после чего меня перестали гонять на работу.

Не имея определенной работы, я помогал в лагерной бухгалтерии учетчику барака по вещевому довольствию, а больше всего по учету заключенных в так называемой специальной части.

В этот период времени у меня произошел случай, характеризующий отношение начальства к нам — старым эмигрантам.

В каждом бараке имеется так называемый культурный орган (культорг). Это один из заключенных, обыкновенно инвалид, ведающий газетами, книгами и получающий почту для заключенных своего барака. Такой культорг из нашего барака, окончив срок, уехал, и на его место старший барака поставил меня. Через месяц после моего назначения приехал новый начальник лагпункта и пожелал познакомиться с культоргами бараков. Он по очереди вызывал к себе в кабинет, давал указания и прочее. Дошла очередь до меня. Являюсь. Спрашивает:

— Ваша фамилия? — я ответил.

— Чем занимались раньше, до 1941 года?

Я ответил:

— Офицер-эмигрант.

— Можете идти.

Я еще не дошел до своего барака, как уже был снят с указанной должности.

В августе 1954 года заключенный, постоянно работавший в специальной части лагеря, попросил меня помочь ему составить списки иностранных подданных и бесподданных и сказал, что есть слух, что их выделят в специальный лагерь. В эти списки попали почти все старые эмигранты. Всего в нашем лагере набралось 168 человек иностранцев.

18 сентября нам сообщили, что 21-го все иностранные подданные будут вывезены в особый лагерь в город Караганду.

Действительно, в указанный день к семи часам к лагерю подали машины, нас погрузили и в 11 часов мы уже были в Караганде, в лагере номер один. Сюда же стали прибывать из других лагерей Казахской ССР. Между прибывшими были: войсковой старшина Руденко Г. С. из Кингира, полковник Го-лубов из Балхаша, есаул Раков Бонифатий из Ингира, войсковой старшина Калюжный Александр Фомич из Джезказгана и многие другие.

Так как этот лагерь оказался мал, нас перевели в лагерь Чурбай-Нура — в 45 километрах от Караганды.

Как только мы прибыли в лагерь Караганду, от нас потребовали заявления, в которых должны были указать подданство, военнопленный или интернированный, где имеются родственники, куда желает выехать из Советского Союза.

Седьмого ноября около 19 часов нас четырнадцать человек, в том числе я, сотник И. И. Киселев, П. И. Акимов, войсковой старшина Г. Е. Смычек, лейтенант М. А. Невзоров, поручик Н. В. Коваленко и несколько коренных югославян вызвали к начальнику спецотдела управления Песчаного лагеря (так назывался лагерь, в котором нас содержали). Там на каждого из нас была составлена анкета, в которой, кроме обычных вопросов, были такие: военнопленный или интернированный,