Из рассказа Уральского Войска войскового старшины У.

Войсковой старшина У. и кубанский офицер В. были направлены из Обердраубурга с группой казаков до 70 человек по железной дороге в Лиенц, но оттуда их направили дальше на юго-запад, к итальянской границе, на последнюю станцию Силиан. По прибытии туда бургомистр хотел отправить их обратно в Лиенц, но они воспротивились и остались, поселившись в брошенном «остами» лагере. Там они включились в партию поляков, работавших по расчистке Силиана. Потом, частично, казаки вернулись в Лиенц.

Войсковой старшина У. пытался зачислиться на службу в штаб Походного атамана, но начальник штаба генерал С. ему отказал. Благодаря этому он избежал горькой участи остальных офицеров.

В первых числах июня в Лиенц вернулись из Шпиталя вывезенные туда 28 мая вместе с другими офицерами два уральца: отец и сын, из коих первый старый русский офицер. Они рассказали, что когда прибыли в Шпиталь, там их немедленно разделили на три группы: генералов, штаб-офицеров и обер-офицеров. Потом, после разведения по баракам, старший из англичан, как говорили, генерал, вызвал трех старших офицеров из только что привезенных в Шпиталь. Пошли генерал Доманов, генерал Тихоцкий, а фамилию третьего они забыли.

Англичанином было им объявлено, что согласно Ялтинскому договору, все офицеры будут переданы советам. После этого сообщения генерал Тихоцкий идти не мог, и его отвели под руки.

Лишь только об этом стало известно, среди офицеров началась паника. Они стали сбрасывать свои знаки отличия, выбрасывать документы, фотографии, деньги и прочее. На следующее утро их вывезли из лагеря грузовиками на станцию Шпиталь, там сажали в вагоны и запирали.

Эти два уральца спрятались на чердаке за стропилами и сидели там три дня, после чего пешком пришли в Лиенц. Там у них оставалась жена и дочь старшего, мать и сестра младшего. Но накануне их прихода, обе были насильственно вывезены. Казаки были в отчаянии и, не находя другого выхода, добровольно выехали в совдепию.

В. Г. Науменко

 

Об английских офицерах

 

Я была переведена переводчицей в лагерь Пеггец за несколько дней до разоружения и описываю то, чему сама была свидетельницей.

Там находилось 12 500 человек. 28 мая утром, приехал в лагерь британский майор Дэвис. Ему, как всегда, был подан на английском языке рапорт о том, что необходимо для лагеря. Он охотно давал на все согласие и даже обещал удовлетворить просьбы некоторых офицеров частного порядка. Уехал он в 11 часов утра. Я пошла в кадетский корпус дать первый урок английского языка.

Вдруг, в 11 часов 30 минут, пришел директор корпуса полковник Т., попросил меня прекратить урок и, вызвав в соседнюю комнату, сообщил, что генерал Бедаков[4]просит меня спешно придти в его канцелярию. Я пошла туда и застала его бледным, взволнованно ходившим по комнате.

Увидев меня, он, видимо, обрадовавшись, растерянно сообщил мне, что получил по телефону распоряжение генерала Доманова спешно собрать всех офицеров и военных чиновников всех станиц и полков, и чтобы они к часу дня были готовы ехать на конференцию, которая, якобы, должна была состояться в Виллахе (почему-то во всех очерках о Лиенце пишут про Шпиталь, распоряжение же было ехать в Виллах, о Шпитале не было ни слова).

С этим приказом были посланы связные в полки, станицы и в Военное училище.

К часу дня прибыли из английского штаба два офицера и просили генерала Бедакова дать общую цифру всех офицеров для того, чтобы знать, сколько надо вызвать больших автомобилей. Офицеры эти, обращаясь ко мне, говорили лишь о наших офицерах. Подразумевались ли тут и военные чиновники?

Оставшись со мной, генерал Бедаков спросил меня:

— Как вы думаете, Ольга Дмитриевна, что это за спешная конференция — к лучшему или к худшему?

Думали мы, думали и, конечно, ничего не придумали — все было так неожиданно.

— Перекрестите меня, Ольга Дмитриевна, — попросил Бедаков. Я исполнила его просьбу.

Для вывоза офицеров из Пеггеца подано было 25 больших грузовых машин, крытых парусиной, со скамейками вдоль стен. Но, когда английский офицер получил списки и узнал, что мы ожидаем еще подхода офицеров из полков, он вызвал, дополнительно не то 15, не то 18 машин. Расчет был по 20 человек на каждую из них, но грузилось человек по 30, а может быть, и больше.

Когда офицеры уезжали «на конференцию», был жаркий день, и все они ехали без шинелей. Большинство старалось одеться получше и, кто имел, одели царские ордена. Их было 1600 человек (не считая отъехавших из Лиенца).

Из двух прибывших в Пеггец английских офицеров один, по-видимому, старший, отдавал распоряжения. Это был тот самый лейтенант, который заведовал 17 мая разоружением. Фамилии его я не знаю. Он просил для поддержания порядка до возвращения офицеров с конференции назначить по одному дежурному офицеру на каждую из трех станиц. Он записал их фамилии.

При погрузке офицеров, жены некоторых из них плакали и просили меня, как переводчицу, спросить английских офицеров, вернутся ли их мужья и когда.

— Ну, конечно! — ответил старший из них. — В три часа мы прибудем на конференцию. Продолжится она час-полтора и, приблизительно, в пять-четверть шестого офицеры вернутся в лагерь. Успокойте жен. Ведь офицеры едут только на конференцию. Напрасно они плачут!

Я четыре раза переспросила этого лейтенанта, когда вернутся офицеры, и четыре раза он давал слово, что в пять-пять с четвертью они вернутся.

Когда наши офицеры уехали, я с их женами обсуждала вопрос, какого характера может быть эта конференция. Время шло. Прошло пять часов, шесть — никто не возвращался. Нас охватили волнение и сомнение.

Шесть с половиной, семь, семь с половиной — никого!

Наконец, в 8 часов мне сообщили, что два английских офицера требуют переводчицу. Я вышла. Стоял лишь один грузовик и те два английских офицера, которые увезли наших офицеров. Я побледнела.

— Где же офицеры? — спросила их.

— Они не вернутся сюда.

— А где они?

— Не знаю.

— Вы же четыре раза обещали, что они вернутся. Значит, вы обманывали? Не смотря мне в глаза, один из них ответил:

— Мы только британские солдаты и исполняли приказания наших высших офицеров. Будьте добры вызвать трех оставшихся дежурных офицеров. Мы приехали за ними.

Вынимает записку с их именами, вызывает и увозит их. Можно себе представить отчаяние жен!

Вслед за этим было прислано распоряжение майора Дэвиса, чтобы к девяти с половиной часам вечера были собраны в его канцелярию в Пеггеце все вахмистры и урядники, а также чтобы приготовили списки их по станицам, полкам и другим частям, с именами и чинами на английском языке. Он сообщал, что приедет и даст распоряжение, какой они должны держать порядок и как будут заменять офицеров.

Списки были составлены. Мы сидели и ждали майора. 10, 11, 12 часов ночи, а его все нет.

Вахмистры и урядники решили избрать старшего и единогласно выбрали подхорунжего Полунина. Решив, что майор приедет утром, все разошлись спать по баракам. Со мной остались только связные от каждой станицы. Электрическая лампочка у нас погасла, последняя свеча догорела, и я решила прилечь. Было половина второго.

Не успела я прилечь, как в два часа ночи прибыл майор Дэвиc с переводчиком Я. и потребовал список. Узнав, что все разошлись спать, он сказал, что приедет в восемь с половиной часов утра и послал распоряжение во все части, чтобы больше не посылали подвод за продуктами, а только по одному каптенармусу со списками от каждой части, так как продукты будут доставляться англичанами на грузовиках.

В 8.30 утра 29 мая мы опять собрались в канцелярии и ожидали майора.

В девять часов вместо него прибыл лейтенант с солдатом-евреем из Варшавы, дал мне приказ, написанный на русском языке, и сказал: «Прочтите им».

Вот что было там написано:

1. Казаки! Ваши офицеры обманывали вас и вели вас по ложному пути. Они арестованы и больше не вернутся. Вы теперь можете, не боясь и освободившись от их влияния и давления, рассказать об их лжи и свободно высказывать желания и убеждения.

2. Решено, что все казаки должны вернуться к себе на родину.

Остальные пункты этого приказа были о самоуправлении, о порядке, который должен соблюдаться, и о том, что все должны беспрекословно подчиняться распоряжениям британского командования.

По прочтении этой бумаги, наступило гробовое молчание. Затем, сдавленными, но твердыми голосами было заявлено английскому офицеру:

«То, что говорится о наших офицерах, что они нас обманывали, это наглая ложь. Мы в СССР добровольно не поедем. Мы только об одном просим: верните нам наших друзей, наших офицеров, и тогда мы поступим так, как они нам прикажут, и пойдем за ними всегда, куда они нас поведут. Мы им верим, их уважаем и их любим. Верните нам наших офицеров. Порядок мы будем соблюдать так, как они нас учили, чтобы, когда они вернутся, мы смогли бы честно сказать им, что мы исполнили их заветы».

Английский офицер все это молча выслушал и сказал, что передаст майору, и уехал.

Через час прибыл майор. Было десять часов утра 29 мая. Он сказал, что 31-го будут отправлены станицы и полки в Советскую Россию. Он приедет в семь часов утра, и по очереди будут грузиться на поезда, которые подадут к лагерю: сначала донские станицы (семьи) и донские полки, потом кубанские станицы и полки, а за ними терские.

Он потребовал от заменявших офицеров вахмистров и урядников списки станиц, и в каких бараках они расположены.

— Это, — говорит, — чтобы не разъединять семьи. Он просил, чтобы люди не сопротивлялись, в противном случае будут насильно сажать в поезда и Подали численный состав с указанием числа женщин, детей, стариков и инвалидов от каждой станицы, но именные списки дать отказались. Все заявили, что добровольно не поедут. Все плакали. Майор был сильно взволнован. Потом он уехал, сказав, что после полудня опять приедет.

В перерыве прибыли два грузовика, чтобы забрать раненых офицеров и инвалидов. Женам было разрешено передать офицерам письма, шинели, белье, одеяла и прочее (Это был очередной обман со стороны представителей английского командования. Куда делись посланные вещи, неизвестно, но, во всяком случае, вывезенным офицерам они переданы не были.) Моментально были приготовлены и переданы англичанам письма, чемоданы, пакеты с едой и прочим. Несчастные женщины плакали, отсылая мужьям их вещи, но это окрылило их надеждой, что мужья их живы.

После отъезда автомобилей с ранеными (могущими ходить) и вещами в шестом бараке собрались жители Пеггеца и пробравшиеся к своим семьям из полков казаки. Канцелярия и весь коридор барака были запружены людьми. Собрались для того, чтобы обсудить создавшееся положение. Решили, в знак протеста объявить голодовку и вывесить черные флаги. Все было организовано быстро. Были написаны большие плакаты с надписью на английском языке: «Мы предпочитаем голод и смерть здесь, чем возвращаться в Советский Союз!»

Когда англичане привезли нам продукты, никто к ним не притронулся. Англичане пожали плечами, выгрузили продукты и сложили все в кучу. Казаки поставили караул охранять эти продукты, чтобы какие-нибудь подосланные провокаторы не растащили их.

В четыре часа приехал майор Дэвис. Он был неприятно поражен, увидев траурные флаги и плакаты. Все просили объявить Дэвису, что добровольно возвращаться в СССР невозможно.

Майор ответил, что он изменить ничего не может, что это распоряжение его правительства, так как по ялтинскому договору все русские должны быть возвращены в Советский Союз.

На мой вопрос, должны ли ехать власовцы, майор ответил:

— Да, и власовцы.

— А старые эмигранты?

— И старые эмигранты.

— Значит, и я?

— Да, и Вы. Вообще все русские.

— Господин майор, обернитесь, посмотрите, — мужчины плачут…

— Я не могу смотреть, — ответил он. Руки его дрожали. Он курил папиросу за папиросой и нервно комкал только что написанные распоряжения.

У нас у всех градом текли слезы. Даже мужчины рыдали. Я всячески старалась убедить майора Дэвиса, что наше возвращение в Советский Союз невозможно, что большевики всех нас замучают и т. д.

Но все было напрасно. Ответ был один: «Я только британский солдат и должен исполнять приказания начальства. Это не зависит от меня. Я хочу помочь и не разделять семьи». Он нарисовал план лагеря и бараков и приказал, чтобы женщины сидели на повозках около своих бараков, и указал, с какого барака должен начаться выезд.

Я слушала и думала: «Все равно это приказание исполнено не будет, так как уже решили, что с пяти часов утра будем молиться на поляне, молиться до бесконечности и были уверены, что молящихся англичане не тронут».

На вопрос, где офицеры, майор Дэвис упорно отвечал, что не знает.

— Куда повезут станицы?

Он места не назвал, а дал слово, что они будут переданы другой английской части.

— Я вам не верю, майор, — сказала я, — ведь офицеры тоже поехали «на конференцию».

— Я даю вам слово британского офицера, что я сам до четырех часов не знал, что они не вернутся. И я потерял честь британского офицера, так как дал слово моему другу Б. (адъютанту Доманова), что он вернется. Я сам верил в это и невольно оказался лжецом.

В этот день майор приезжал в Пеггец еще два раза. У нас день и ночь шла служба в церкви, чтобы люди могли исповедаться и причаститься. В промежутках между приездами Дэвиса мы обсуждали, как нам лучше организоваться на тот случай, если будет применена сила.

Были составлены длинные прошения королю Англии и королеве, епископу Кентерберийскому, Черчиллю и другим от ученых, от русских женщин, от жен, матерей и т. д. Переведенные на английский язык, эти прошения были вручены английскому полковнику (он находился в английском штабе в Лиенце и, по-видимому, являлся непосредственным начальником майора Дэвиса) для отправки по назначению. Он обещал их отправить, а отправил ли, неизвестно.

Поздно вечером приехал майор и сообщил, что из-за католического праздника «Божие Тело» отправка откладывается на 1 июня.

Мы все были похожи на смертников, но какая-то надежда на спасение теплилась в нас. Англичане ежедневно привозили продукты и сваливали их в одну кучу. Наша стража охраняла их. По лагерю шныряли советские агенты и агентши, убеждая возвращаться, причем некоторые из них нагло заявляли:

— Все равно поедете на родину!

Тот самый еврей — солдат из Варшавы, что приезжал с лейтенантом, привезшим приказ о возвращении на родину, по-русски, но с еврейским акцентом и постановкой фраз пропагандировал в рупор с автомобиля, призывая возвращаться. Его все не любили и сторонились.

Что-то странное происходило с нами. Было ли это самовнушение? Была ли это надежда утопающего? Была ли это чья-то обдуманная провокация или общий гипноз? Но отовсюду слышался совет:

— Держитесь! Держитесь, и все будет хорошо!

По лагерю носились разные слухи. Например, что два мальчика, один десяти, другой двенадцати лет, куда-то бегали и якобы за проволочными заграждениями нашли наших офицеров; что многие жены написали своим мужьям короткие записки; что мальчикам этим сфабриковали английский пропуск, и они ночью поехали тайно на машине (в лагере таковая была) к офицерам и вернулись с запиской от одного из них, в которой было написано: «Мы тоже объявили голодовку. Держитесь! И мы держимся».

Затем якобы эти мальчики нашли в одной из ложбин какую-то часть власовцев, и эти власовцы прислали записку, написанную синим карандашом: «Держитесь эти три дня, и все будет хорошо!»

Говорили также, что, якобы, английские солдаты показывали знаками, чтобы держались.

Разнесся слух, что, якобы, Шкуро на свободе, что одна дама видела его на улице в Лиенце, и он сказал:

— Держитесь! Все будет лучше, чем вы думаете.

Все мы были, как наэлектризованные, но с твердым решением не сдаваться. Мы слушали радио, по которому передавалось, что Сталин не принял американского посла, что тот выехал из Москвы, и что у союзников с Москвой дипломатические отношения прерваны. Передавали и другие, подобные сведения. Откуда и кем все это передавалось, так и осталось невыясненным.

Сейчас, когда вспомнишь все это, то начинаешь думать, что это была тщательно продуманная провокация для того, чтобы люди не разбежались.

Так как у нас в лагере было мало здоровых мужчин, то решили просить подкрепление из полков. Решено было женщин, детей и стариков во время молитвы поместить в середине, а кругом будет, держась за руки, цепь казаков, присланных из полков.

30 мая, в день католического праздника, ни майор, ни полковник в лагерь не приезжали, и только утром последний прислал записку, прося надень праздника снять траурные флаги и плакаты. Но мы эту просьбу не исполнили.

31 утром приехал майор Дэвис. Его спросили, нет ли из Лондона ответа на наши прошения. Он ответил отрицательно. Затем ему сообщили о передаче по радио. Он обещал проверить эти слухи. Госпожа Л. спросила:

— А что, если это правда, майор?

— Тогда никуда не поедете, — ответил Дэвис, — и я на радостях здесь, в канцелярии, разопью с вами шампанское.

Эти сообщения радио оказались ложными. После обеда в лагерь приехал полковник и просил нас ехать добровольно. Все отказались.

Жены штабных офицеров во главе с генеральшами Домановой (Походного атамана) и Соламахиной (начальника штаба) переехали из Лиенцского отеля к нам в лагерь, чтобы быть всем вместе. Решено было в день погрузки спрятать их в середине толпы.

Майор приезжал дважды после полудня, повторив свое прежнее распоряжение о выезде.

— Я приеду в семь часов утра. Вы, мадам, — обратился он ко мне, — и Полунин будете ждать меня около главного входа.

Я же решила не встречать майора, а стоять в толпе молящихся, чтобы он не мог задавать вопросы и отдавать распоряжения. А Полунин должен был его встретить, все равно он не знал английского языка и майор с ним разговаривать не мог.

В 7 часов опять приехал майор Дэвис.

— Я хочу говорить с генеральшами Домановой и Соламахиной, — сказал он. Их вызвали.

Когда они вошли, майор встал и отдал честь. Я переводила этот незабываемый разговор с Домановой.

— Ваше превосходительство, — начал майор. — Вы знаете, что все жены высших офицеров должны быть доставлены первыми, а в первую очередь Вы и госпожа Соламахина. Я хочу, чтобы все вы ехали с подобающими вашему рангу удобствами. Поэтому прошу всех вас быть готовыми к 7.30 утра. В каком бараке вы помещаетесь?

— В 15-м.

— К 15-му бараку будет подан автобус. Приготовьте Ваши вещи.

— Я добровольно не поеду, а потому вещей паковать не буду, — ответила Доманова.

— Я Вас очень прошу приготовиться к отъезду и не сопротивляться. Мне, британскому офицеру, неприятно производить насилие над дамами, а особенно над женами офицеров. Я бы хотел, чтобы вы все, а особенно Вы, ехали бы с удобствами, а иначе вы поедете в поезде со всеми остальными.

— Я казачка, и для меня нет позора быть вместе с остальными, и сейчас я сплю в комнате с ними. Благодарю Вас за честь, но мне не нужен почет. Я предпочитаю разделить участь всех наших казачек. Добровольно не поеду.

Она сдержанно плакала.

— Можете дать мне список жен высших офицеров? — обратился майор к ней.

— Нет. Я отвечаю только за себя.

— Я повторяю, — продолжал майор, — к половине восьмого будет подан автобус к вашему бараку.

— Я добровольно не поеду, — последовал ответ.

— Вы и генеральша Соламахина должны быть доставлены первыми. Особенно Вы.

— Хорошо. Если я так нужна и если этим я могу спасти всех других, то я еду добровольно. Я принесу себя в жертву, если этим спасу всех. В таком случае я готова ехать сейчас.

— Нет! Это не спасет никого. Все равно все должны будут ехать, но Вы первая.

— В таком случае я разделю участь всех и буду со всеми. Готовиться к отъезду мне незачем, так как добровольно не поеду.

— Это Ваше последнее слово? — спросил майор.

— Да. Это мое последнее слово. Майор встал.

— Подумайте, — сказал он. — Во всяком случае, автобус будет подан к вашему бараку в 7.30 утра.

— Благодарю Вас, но я добровольно не поеду. Майор отдал честь Домановой и вышел.

— Вы, мадам, — обратился он ко мне, — будете меня ждать в семь часов утра у ворот, и все должно быть исполнено по тому плану, который я Вам нарисовал, — сказал он на прощанье.

— Слушаюсь! — ответила я, но знала, что приказание его не будет выполнено.

Вечером 31 мая кто-то закрыл нам воду, так что мы не могли даже умыться. В час ночи к нам пробрался вахмистр, временно командовавший 1-м полком, и сообщил, что на рассвете он вышлет в помощь нам тысячу казаков.

В два часа с таким же известием прибыл командующий 2-м полком. Оба они просили меня их перекрестить и скрылись.

На рассвете в лагерь прибыли две тысячи казаков и сто юнкеров.

Все эти дни, с 28 мая по 1 июня, были для нас днями страшных душевных переживаний. Я лично вообще не имела времени для себя и спала, не раздеваясь, не больше двух часов в сутки. Целые дни и ночи барак № 6 был переполнен нашими несчастными людьми. Многие просили меня переводить им их частные прошения майору Дэвису, указывая на родственников в США. Переводились официальные групповые прошения. Люди старались держаться вместе перед страшными днями передачи. Все голодали, и даже, если бы общая голодовка объявлена не была, то мы просто не могли бы есть от внутреннего, щемящего сердце, волнения.

Обдумывали, что нам делать, как сорганизоваться… Каждый давал совет. Рассчитывали на гуманность англичан… Думали, что насилия производить не будут, чтобы не уронить себя в глазах австрийцев…

Подхорунжий Полунин был при штабе донских станиц в оркестре штаб-трубачом. Ему было 25–26 лет. Небольшого роста, брюнет, нервный и экспансивный.

Где он сейчас, не знаю, но, во всяком случае, ему удалось спастись. Я с ним встретилась через два месяца после трагических дней выдачи, в начале августа в лагере Пеггец, когда, найдя мужа в Зальцбурге, я вернулась в Лиенц за своим багажом и посетила Пеггец. Узнав о моем приезде, он приехал в барак, и мы с ним по-братски расцеловались. Тут он поведал мне свою тяжелую эпопею, но, как он спасся, я не помню.

Знаю также, что командовавший 1-м полком после вывоза офицеров, тоже спасся, что меня очень порадовало. Фамилию его не помню, но он произвел на меня большое впечатление своими выступлениями накануне голодовки. Это был редкий оратор. Говорил он о том, как серьезно должны все отнестись к объявленной голодовке.

Хочу также сказать несколько слов о генерале Шкуро и о заметке профессора Вербицкого о том, что он видел его 28 мая в лагере Шпитале в немецкой форме.

Думаю, что профессор ошибается.

Перед лиенцской трагедией я встречалась дважды с генералом Шкуро. Первый раз в Котчахе до прихода англичан. Тогда он был в черной черкеске. Последний раз я встретилась с ним в Пеггеце, куда он приехал накануне своего ареста, и тогда он был в черной черкеске. Не думаю, чтобы он, вернувшись в отель в Лиенце, переоделся в немецкую форму.

В тот день, то есть утром 26 мая, я вышла из барака № 6, в котором была канцелярия генерала Бедакова и канцелярия майора Дэвиса. Вижу, вся главная улица запружена казачками и детьми. Я думала, что это новая группа приехавших, и на мой вопрос об этом, получила ответ:

— Нет. Это батько Шкуро приехал.

Тогда я увидела среди толпы легковой автомобиль, и в ту же минуту генерал Шкуро уже с распростертыми объятиями пробирался ко мне.

— Здравствуй, родная! За своего Мишу (муж автора статьи, полковник Рогов, вынужденный незадолго до этого покинуть Казачий Стан) не беспокойся. Он жив и здоров в Зальцбурге. Получил от него письмо. Пишет, что там образовали комитет невозвращенцев. Скоро наладится связь с Зальцбургом, я поеду туда и возьму тебя переводчицей.

Еще расцеловались. Он сел в автомобиль. Толпа окружила его. Каждый хотел пожать его руку. К нему протягивались руки, суя папиросы, табак, лепешки…

— Ура батьке Шкуро! — ревела толпа. Автомобиль «шагом» едва полз.

Казаки провожали его до ворот лагеря и дальше. Как будто бы чувствовали они, что больше никогда не увидят его. Я стояла на ступеньках барака и смотрела, пока автомобиль не скрылся, а народ, радостный, все махал руками ему вслед.

Позже мне рассказывала О. А. Соламахина, что вечером Шкуро был приглашен на ужин к Походному атаману генералу Доманову. Генерал Солама-хин, будучи начальником штаба Походного атамана, никогда на такие ужины не приглашался, хотя комната его была напротив домановской.

В три часа утра 27 мая к ним в комнату ввалился Шкуро, сел на кровать и заплакал.

— Предал меня м…ц Доманов, — восклицал он. — Пригласил, напоил и предал. Сейчас придут англичане, арестуют меня и передадут советам. Меня, Шкуро, передадут советам… Меня, Шкуро, Советам…

Он бил себя в грудь, и слезы градом катились из его глаз. В шесть часов утра он был увезен двумя английскими офицерами.

Тогда мысли были так запутаны, что никому в голову не приходила мысль

0 возможности выдачи.

На вопрос, какая часть производила насильственный вывоз офицеров, казаков и их семейств из района Лиенца, совершенно определенно могу сказать, что это была шотландская часть английской армии, но не Палестинская бригада, как это говорят некоторые из переживших трагедию.

Палестинская бригада пришла туда позже, примерно в середине июня.

Производившие насилие солдаты говорили на чистом английском языке, без иностранного акцента и ничего не понимали по-русски. (Что насилие производила шотландская часть, видно из знаков на одном из удостоверений, выданных майором Дэвисом. Но не исключена возможность, что

1 июня в их ряды были вкраплены энкаведисты, чем и объясняется брань на русском языке, слышанная многими в дни насилия.)

<…> В английском штабе (в Лиенце) было еще два майора. Один по фамилии Лиск, немного говоривший по-русски. Другой, рыжий, фамилию его не знаю. Кроме того, там было много младших офицеров.

Между прочим, впоследствии Дэвис рассказывал, что для репатриации был сначала назначен один майор, фамилию которого он не назвал. Майор этот, симпатизируя русским, отказался. Его посадили на гауптвахту. Когда же он и после этого отказался, то был разжалован в рядовые и послан на японский фронт.

Дэвис также сперва отказался, был за это арестован, но, просидев на гауптвахте 15 часов, решил согласиться, так как, по его словам, он знал, что в случае его отказа, будет назначен рыжий майор, который был просто зверь, и тогда, как он сказал, «было бы еще хуже».

Какой нарукавный знак был у майора Дэвиса, у других офицеров и солдат, не помню, но знаю, что Дэвис, все офицеры и солдаты этой части были из Шотландии. На парадах были в шотландских юбках, и музыка у них была чисто шотландская. Все они были англиканского вероисповедания.

Их военный священник, милейший человек, был глубоко возмущен тем насилием, которое было совершено шотландцами 1 июня 1945 года. На следующий день он собрал в церкви солдат — участников выдачи и, обратившись к ним, сказал:

— Вчера вы, хотя и не по своей воле, совершили великое зло. Вы произвели насилие над беззащитными людьми: женщинами, детьми и стариками, поэтому вы должны усердно молиться Господу Иисусу Христу, чтобы Он простил вам ваш великий грех.

О. Д. Ротова

 

О генерале А. Г. Шкуро

 

Говоря о приезде генерала Шкуро 26 мая 1945 года в лагерь Пеггец, автор предшествующего очерка совершенно определенно говорит, что одет он был в черкеску. Видела она его менее чем за сутки до ареста и трудно допустить, чтобы за то время он переоделся в немецкую генеральскую форму, тем более, что немецкой армии больше не существовало — она капитулировала.

Между тем профессор Вербицкий также совершенно определенно утверждает, что когда он видел Шкуро 28 мая в Шпитале, то он был одет в немецкий китель, но был ли он генеральским, он сказать не мог, так как не разбирался в знаках отличия.

Вопрос этот не имеет существенного значения, но ввиду того, что он все же был поднят, многие казаки заинтересовались им. Вопрос этот принял чисто принципиальное значение.

Не верить этим двум свидетелям у нас нет никакого основания. Несомненно, что он был вывезен в Шпигель в черкеске и что профессор Вербицкий видел его там в кителе. Одно незначительное обстоятельство, как будто бы, подсказывает правильное решение.

Кубанец Ю. Т. Г., вывезенный из Лиенца вместе с генералом П. Н. Красновым и другими офицерами Казачьего Стана, которому удалось избежать выдачи советам, показал, что когда колонна машин, привезшая офицеров в Шпигель, входила в ворота лагеря, то навстречу ей шел английский солдат, несший шашку и кинжал. Ю. Т. Г. полагает, что это было оружие Шкуро.

Вполне вероятно, что он прав. По-видимому, Шкуро был в Шпигель в черкеске, а после того, как англичане отобрали у него оружие и он пришел к убеждению, что будет выдан большевикам, снял черкеску и одел китель, который мог быть и немецкого образца и изготовления.

В какой одежде был Шкуро, для многих является загадкой, как загадкой является и гораздо более важное обстоятельство: почему он, не имея прямого отношения к Казачьему Стану, оказался в эти трагические дни в Лиенце?

До сего времени, несмотря на обращение к некоторым сослуживцам и подчиненным генерала Шкуро, получить определенных сведений о причинах прибытия его в Лиенц не удалось.

В. Г. Науменко