Ответ на довод о противоестественности.

Мои аргументы о вреде появления на свет противоречат подсознательным чувствам большинства людей. Они «нутром чуют», что моя теория не может быть правдой. Вопросы, которые я обсуждал в части IV и части VI также мало совпадают с их интуитивным мнением. Идеи о том, что людям необходимо перестать размножаться, что аборт (как минимум на начальных сроках) должен быть предпочтителен, что человечество должно исчезнуть – как минимум вызывают у обычного человека смех. Многие найдут эти идеи возмутительными.

Даже философы и ученые отвергают определенные точки зрения, т.к. те подразумевают, что лучше отказаться от деторождения. Например, Питер Сингер не соглашается с утилитарной идеей, подразумевающей, что возникновение неудовлетворенного желания ведет к возникновению «стремления», которое прекращается только в том случае, когда желание удовлетворено. Профессор Сингер заявляет, что недопустимо производить на свет ребенка, чье существование в целом будет очень счастливым, но некоторые из желаний останутся неудовлетворенными.2 Нильс Хольтуг отрицает фрустраицонизм3 – точку зрения, согласно которой, разочарование от не исполненных желаниях имеет отрицательную ценность, а исполнение желаний лишь позволяет избежать минуса (т.е. имеет нейтральную ценность). Фрустрационизм утверждает, что, производя на свет детей, мы причиняем им вред в случае, если у них будут неисполненные желания (что случается с каждым). По этой причине Нильс Хольтуг назвал фрустрационизм «невозможной и глубоко противоестественной»4 точкой зрения. А на предположение, что плохо иметь ребенка, чья жизнь имеет лучшее качество, чем у остальных, Хольтуг отвечает, что это, конечно, не правда.5

Итак, перейду к вопросу, имеет ли значение, что мои доводы перечат интуитивным чувствам людей Так ли нелепы мои аргументы? Стоит ли отвергнуть мое мнение по причине экстравагантности? И хотя я понимаю истоки этих вопросов, я отвечаю – нет.

Во‑первых, очень важно, что противоестественность идей не является по сути контраргументацией. В конце концов, интуиции нельзя доверять, т.к. она часто ошибается, являясь продуктом предрассудков. Идеи, в одном случае считающиеся противными интуиции, в другом случае принимаются за правду. Так идеи о несправедливости рабства или о допустимости смешанных браков ранее считались глубоко противоестественными. Теперь эти идеи большей частью мира воспринимаются само собой разумеющимися. Что говорит о том, что одной противоестественности недостаточно, необходимо привести крепкие контраргументы, а многие, отвергшие идеи, озвученные в этой книге, сделали это, не задумываясь. Они просто предположили, что эти идеи ошибочны, в то время как на самом деле идеи логически обоснованы.

Во второй части я показал, что асимметрия удовольствия и страданий подкрепляет множество важных аргументов против деторождения. Возможно, что мои аргументы могут быть восприняты как reductio ad absurdum (доведение до абсурда). Иными словами, может показаться, что принятие моей теории более противоестественно, чем неверие в асимметрию удовольствия и страданий. Человек, столкнувшийся с выбором – согласиться со мной или отрицать асимметрию, скорее выберет второе.

Это возражение неправомерно по многим причинам. Во‑первых, не стоит забывать, во что мы ввязываемся, отрицая асимметрию. Конечно, равноценность добра и зла доказать можно по‑разному, но наиболее невероятно – утверждать, что отсутствие удовольствия не нейтрально, а очень плохо. Тогда можно будет заявлять, что перед нами стоит (серьезный?) моральный долг перед будущими поколениями – производить новых людей. И если не выполнить этот долг, не создав как можно больше счастливых людей, нам должно быть жаль. Более того, нам должно быть жаль все необитаемые места планеты и вселенной и всех их возможных, но не существующих, обитателей.

Еще хуже дела обстоят, если прибегнуть к другому пути доказательства, что асимметрии между добром и злом не существует, а именно: заявлять, что отсутствие боли для несуществующего человека – всего лишь «не плохо». Следуя этой логике, нет ни одной этической причины, основанной на интересах будущей личности, воздержаться от создания этой личности. Из чего вытекает, что если рожденный на свет будет страдать, мы не обязаны сожалеть о своем поступке, равно как мы не обязаны будем сожалеть о появлении на свет других страдающих людей по всей планете.

И те люди, которые считают, что мои аргументы доведены до абсурда, готовы отрицать асимметрию, но не готовы отрицать все, что из этого вытекает. Совершенно точно нельзя отрицать асимметрию, но при этом относиться ко всем остальным проблемам как прежде, как если бы асимметрия существовала. Мои аргументы должны заставить людей, отрицающих дисбаланс добра и зла, как минимум столкнуться с выводами, следующими за этим отрицанием (и выводов гораздо больше, чем я привел выше). Я сомневаюсь, что из многие из заявляющих, что они отрицают асимметрию добра и зла, станут отрицать ее в действительности.

Во‑вторых, считать мои аргументы противоречащими интуиции (даже если это и правда) неверно, т.к. интуиция в данном вопросе не заслуживает доверия. Так происходит по двум причинам. Во‑первых, не вижу повода считать, что нормально причинять вред кому‑то (а мы причиняем: см. часть III), если можно избежать вреда, не лишая этого человека чего бы то ни было. Иными словами, можно ли верить интуиции, допускающей причинение серьезных страданий другим, если страданий можно избежать, и это не будет ничего стоить? Не думаю, что такая интуиция достойна нашего доверия в любой из областей жизни. Так почему же ей стоит верить в отношении деторождения? Во‑вторых, есть основания полагать, что интуитивная склонность к про‑натальным взглядам является результатом психологических сил (по крайней мере, вне‑рациональных, но возможно, и иррациональных). В третьей части я уже упоминал, что в психологии человека присутствуют мощные черты, способные заставить думать, что жизнь лучше, чем она есть на самом деле. Справедливо сказать, что эти черты искажают человеческие суждения. Более того, причиной распространенности упрямой веры в то, что родители не вредят своим детям, является естественный отбор: люди, не придерживающиеся этой веры, произведут на свет меньше детей. Люди, верящие в благо рождения, произведут больше потомков, которым они передадут ту же веру.

Из вышеперечисленного можно извлечь важную мысль: интуиции противоречит не только моя главная мысль: рождение приносит вред, даже если жизнь будет содержать лишь йоту страданий. Противоестественно и умеренное утверждение: очень малая доля страданий не делает жизнь вредной, однако нет такой жизни, в которой было бы доля страданий была настолько мала. Если бы первое заявление вызывало интуитивное отторжение, у меня бы возникло меньше сомнений в такой интуиции. Но тогда, если бы жизнь каждого человека была лишена тяжелых страданий, моя теория стала бы более приятной для остальных. Ведь в таком случае заявление будет лишь теорией, не имеющей практического значения в вопросе деторождения, т.к. будет считаться, что предполагаемое благо перевешивает незначительный вред. Но не только первое заявление отталкивает большинство. Многие не считают, что производство на свет ребенка, чья жизнь будет наполнена тем же количеством плохого, как и у всех остальных, несет вред. Более того, тем, кто считают, что мои доводы относительно дисбаланса страданий и удовольствия доведены до абсурда, стоит задуматься: их собственные аргументы можно перенести на существ, чьи жизни намного хуже наших. Поясню: нам их жизни покажутся ужасными, однако сами существа, подчиненные глубоко въевшемуся поллианизму, будут с нами спорить, заявляя, что наше мнение противоестественно. То, что покажется нам правильным, их интуиция отвергнет, но нам будет очевидно, что их интуиция ошибается. То же самое можно сказать о человеческой интуиции.6

Есть серьезные причины НЕ считать мои аргументы доведенными до абсурда. Если серьезные аргументы, имеющие под собой правдоподобное основание, ведущие к выводу, что определенные действия причиняют вред, которого можно избежать без потерь, отвергаются лишь по причине противоестественности, значит противоестественность не должна являться достаточным контр‑аргументом. Несомненно, это убедит не всех людей. Если причина тому – мнимая абсурдность моих аргументов, я не смогу привести ни одного довода, способного убедить этих людей. Что, впрочем, не указывает на ущербность моих доводов. Это скажет лишь о том, что отвержение моего мнения приобрело статус догмы, и ничто не может переубедить приверженцев этой догмы.

Но есть люди (и я среди них), верящие, что нет ничего невероятного во мнение, что рождение причиняет вред, и лучше будет воздержаться от репродукции.7 К большому сожалению, вероятность, что бóльшая часть людей разделит наши взгляды, очень мала, и потому еще колоссальные страдания будут причинены новым людям, пока не настанет конец человечества.

Ответ оптимистам.

Взгляды, отстаиваемые мной в этой книге, пессимистичны со многих точек зрения. Конечно, пессимизм, как и оптимизм, можно интерпретировать по‑разному.8 Один из типов пессимизма (или оптимизма) имеет отношение к фактам. Пессимисты и оптимисты этого типа спорят о том, что является фактом. Например, больше в мире страданий или счастья, вылечится или не вылечится какой‑нибудь человек от болезни. Второй тип пессимизма/оптимизма имеет отношение к оценке фактов. В данном случае пессимисты и оптимисты спорят не о фактах, а о том, хорошие они или плохие. Так, оптимисты второго типа могут согласиться с пессимистами, что в мире больше страданий, чем счастья, но при этом они будут считать, что счастье стоит этих страданий. Точно так же пессимисты могут согласиться, что счастья в мире больше, при этом считая, что счастье не стоит страданий. Есть также и третий тип пессимизма/оптимизма, перекрещивающийся с первыми двумя: это так называемый «будущный» тип, относящийся к тому, как факты будут обстоять в будущем. Впрочем, первые два типа порой относятся либо к безвременной реальности, либо к некому воображаемому будущему.

Мои взгляды относительно деторождения пессимистичны в любом случае. Я привожу аргументы о том, что в жизни гораздо больше страданий (и других неприятных вещей), чем кажется людям. С оценочной точки зрения я подтверждаю асимметрию страданий и счастья, что делает жизнь не стоящей начинания. В отношении будущего, мои аргументы во многом пессимистичны, ведь учитывая, как много людей страдает в данный момент, справедливо будет предположить, что и в будущем страданий не убавится. То есть, чем дольше живет человек, тем больше страданий его ожидает. Однако в моем взгляде есть толика оптимизма (о чем я говорил в шестой части). Жизнь человечества когда‑нибудь подойдет к концу: пусть сейчас все плохо, когда‑нибудь это прекратится. С учетом всех страданий этот прогноз может показаться вполне оптимистичным. Однако те из вас, что считают конец человечества трагедией, сочтут мои доводы глубоко пессимистичными.

К пессимизму обычно относятся плохо. Люди, подверженные поллианизму (см. часть III), хотят слышать только хорошее, хотят видеть мир в лучшем, а не худшем свете. Действительно, к пессимистам (я не говорю сейчас о пессимизме, переходящем в патологическую депрессию) принято относится либо с раздражением, либо с осуждением. И именно так многие отнесутся ко мнению, что появление на свет несет вред. Например, оптимисты скажут, что «поздно лить слезы, ведь мы уже рождены на свет, и незачем барахтаться во мрачной жалости к самому себе». Нужно «ценить, что имеем», «по полной наслаждаться отведенным временем», «радоваться», «смотреть на вещи со счастливой точки зрения».

Во‑первых, не нужно поддаваться на веселый лепет оптимистов. Оптимизм не может быть верной точкой зрения лишь по причине своей «веселости», как и пессимизм не может быть верной точкой зрения, лишь по причине своей «безрадостности». Только доказательства влияют на то, какую точку зрения мы примем. И я в этой книге приводил доказательства в пользу «безрадостной» позиции.

Во‑вторых, можно сожалеть о своем появлении на свет, но при этом не испытывать жалости к себе. Не говоря уже о том, что в умеренной жалости к себе нет ничего предосудительного. Ведь если мы жалеем других, почему нельзя пожалеть и себя (в разумных пределах)? Так или иначе, мои взгляды имеют отношение не только к самому себе лично, но и к другим людям, например, еще не родившимся детям. Иными словами «лить слезы» еще не поздно, покуда человек еще не появился на свет, а значит, у нас есть шанс что‑то сделать до того, как станет поздно.

В‑третьих, я никогда не говорил, что не нужно «ценить, что имеем», если под этим подразумевается, что человек должен быть доволен, что его жизнь не хуже, чем уже есть. Лишь немногим из людей повезло, и нет ничего плохого (пожалуй, есть что‑то хорошее) в признании этого. Однако если речь идет о том, что нужно ценить само появление на свет, я не согласен с такой постановкой вопроса. Это то же самое, как говорить, что человеку повезло путешествовать на Титанике в каюте первого класса, прежде чем погибнуть в холодном океане. Конечно, умереть в первом классе чуть лучше, чем в машинном отделении, однако вряд ли можно назвать это обстоятельство особой «удачей». Аналогично я думаю о наслаждении нашей жизнью и пользовании ее благами (в рамках этики). Я приводил доказательства того, что наша жизнь далека от блаженства. Не вижу причин упускать редкие моменты радости, если при этом мы не порождаем новые страдания (в том числе, вред существования).

Наконец, пренебрежение и осуждение пессимизма оптимистами зачастую имеет налет «мужественной стойкости» (хотя, конечно, у мужчин нет на нее монополии). Принято считать, что пессимисты должно молча переносить тяготы, а не распускаться. Это говорит либо о безразличии, либо о неуместном пренебрежении к страданиям (как своим, так и чужим). Что касается постулата «думать о хорошем» – его нужно встречать с великой толикой сомнения и цинизма. Утверждать, что лучшая сторона вещей – правильная сторона, значит утверждать, что идеология важнее фактических свидетельств. Иными словами, в бочке дёгтя может быть ложка мёда, однако сосредотачиваться нужно не на мёде, а на дёгте (если не хотите при помощи самообмана напиться дёгтя). И кстати, веселые оптимисты имеют о себе гораздо менее правдивое мнение, нежели люди с депрессией.9

Оптимисты могут возразить: даже если я прав, и появление на свет причиняет вред, нет смысла раздумывать об этом, делая нас еще более несчастными. Отчасти они правы, однако стоит взглянуть на ситуацию со стороны. Ведь чем больше мы сожалеем о собственном рождении, тем менее вероятно, что мы причиним этот же вред другим (нашим детям). Если кто‑то полностью осознает вред рождения и не распространяет его на других, но при этом остается веселым, не стоит осуждать его способность радоваться. Если же человек остается счастливым за счет самообмана, результатом которого является размножение, этого человека необходимо обвинить в слепоте к будущему. Пусть такие люди счастливее других, это не делает их более правыми.

Смерть и самоубийство.

Многие считают, что раз появление на свет влечет вред, лучше будет умереть, а не продолжать жить. Другие заходят в своих рассуждениях еще дальше, говоря, что подразумевается не просто смерть, а самоубийство.

Да, логически корректно говорить, что, родившись, лучше прекратить существование, чем продолжать его. Эту точку зрения выражает следующая цитата Софокла:

Не родиться совсем – удел

Лучший. Если ж родился ты,

В край, откуда явился, вновь

Возвратиться скорее.

Так, лишь юность уйдет, с собой

Время легких умчав безумств,

Мук каких не познаешь ты,

Злоключений и горестей? 10

Что совпадает (или, по крайне мере, связано) с заявление Монтескью, что «нужно оплакивать рождение, а не смерть».11

Однако эта точка зрения не подразумевает, что смерть (и уж тем более суицид) предпочтительнее продолжения существования.12 Жизнь может быть плохой настолько, что лучше не появляться на свет, но не настолько, чтобы прекратить существование. Вспомнив вторую часть этой книги, мы понимаем, что, рассуждая о настоящей или будущей жизни, мы по‑разному оцениваем одинаковые условия. Я объяснял, что требования к качеству будущей жизни выше, чем к качеству уже существующей. Ведь живущий, будучи заинтересованным в продолжении своей жизни, может многое ради этого перетерпеть. Не‑существующий, напротив – не заинтересован в появлении на свет. Решающим фактором будет избежание вреда. И т.к. люди обычно имеют интерес продолжать жизнь, смерть для них будет вредом. Кстати, вред смерти частично объясняет вред рождения. Смерть – наш неизбежный конец. Это мог подразумевать Джордж Сантаяна, говоря, что «Факт рождения – дурной предвестник бессмертия».13 Согласно данной точке зрения, неизбежная смерть является серьезным вредом.

Широко распространена точка зрения, что жизнь стоит продолжать, если ее качество выше определенного порога. Эта точка зрения встречает возражения неунывающих античных философов. Эпикур заявлял: смерть не плоха для умирающего, т.к., покуда умирающий существует, он не мертв, а как только он умер, смерть перестает иметь для него значение. В отличие от процесса умирания, я не могу испытать состояние смерти. Конечно, это не то состояние, в котором можно быть. Напротив, это состояние в котором можно не быть. И так же смерть не может нести мне вреда.

Лукреций, последователь Эпикура и тоже эпикуреец, выдвигает более развернутые аргументы против мнения, что смерть несет вред. По его мнению, если мы не сожалеем о времени, когда мы не существовали до рождения, мы не должны сожалеть о времени, когда мы не будем существовать после смерти.

Эпикурейцы считали, что смерть есть неотвратимый конец существования. Те же, кто верят, что после смерти есть жизнь, отвергают такую точку зрения. Если верить этим людям, вредность смерти зависит от качества загробной жизни. Эта тема порождает множество спекуляций, однако среди них нет ничего относительно достойного обсуждения. Размышляя о том, является ли смерть предпочтительнее жизни (в рамках моих доводов), я выбираю придерживаться стороны эпикурейцев: смерть есть неотвратимый конец существования.

Мнение, что смерть не несет вреда умирающему, расходится с мнением большинства. Оно противно верящим в то, что смерть вредит жертве. Или в то, что при прочих равных продолжительная жизнь лучше короткой. Или же в то, что мы должны уважать желания умерших (независимо от того, как исполнение этих желаний влияет на живущих). Ведь если принять, что смерть не причиняет вреда, значит ничто, случившееся после смерти, также не вредит.

Как я говорил ранее, противность интуиции не есть показатель того, что теория ошибочна. Однако есть разница в причинах, по которым большинству противны взгляды эпикурейцев и мои взгляды. Во‑первых, вывод эпикурейцев куда более противен людской интуиции, чем мой вывод. Я уверен, что число не согласившихся с тем, что убийство вредит жертве, превысит число не согласившихся с тем, что рождение причиняет вред. В самом деле, на свете много людей, считающих, что появление на свет зачастую причиняет вред, и даже больше людей, считающих, что рождение не приносит пользы (но и не вредит). При этом лишь единицы согласны с тем, что убийство не приносит жертве вреда. Даже если жизнь жертвы была несчастной, убийство без данного на то согласия (если согласие можно было получить) причинит жертве вред.

Во‑вторых, принцип предосторожности применим к обоим взглядам. Допустим, эпикурейцы ошибаются. Тогда люди, действующие согласно эпикурейским принципам (убивая других или себя), причинят огромный вред убитому. Если же кто‑то будет действовать согласно моим принципам (отказываясь от деторождения), то не причинит вреда людям, не появившимся на свет.

Конечно, разницы причин, по которым мои и эпикурейские взгляды противоречат интуиции, не достаточно для того, чтобы с легкой руки отвергнуть взгляды последних. Я хочу кратко рассмотреть возражения, выдвигаемые против Эпикура и Лукреция.

Начну с Лукреция. Наилучшим возражением я считаю аргумент, что пре‑натальное и посмертное не‑существование не равноценны.14 Любой человек мог бы прожить дольше, но ни один не мог бы появиться на свет значительно раньше. Аргумент обретает больший вес, если выделить тот тип существования, который нам ценен. Вовсе не некая «метафизическая сущность», а гораздо более осязаемое, насыщенное осознание себя,15 заключает в себе воспоминания, веру, преданность, желания, стремления человека. Это насыщенное самосознание строится из истории личности. И даже если «метафизическая сущность» могла бы появиться на свет раньше, история личности изменилась бы настолько, что это была бы уже совершенно другая личность. Если же взглянуть на конец жизни, вещи оборачиваются иным образом. Личная история – биография – может быть продлена (если не умирать дольше). Это способ дольше быть. Если же жизнь продлевается более ранним появлением на свет, это будет совершенно другая жизнь совершенно другой личности.

Что касается взглядов Эпикура, наилучшим возражением я считаю следующее: смерть для личности есть вред, т.к. смерть лишает его будущего существования и проистекающих из этого преимуществ. Конечно, это не означает, что данное заявление универсально для любого человека. Например, в случае, если будущая жизнь, которой человек лишается, будет очень низкого качества, смерть не причинит вреда этому человеку. Однако Эпикур считал, что смерть не вредит никому. В рамках этого возражения, хотя человек перестает существовать после смерти, его «пре‑смертная»16 личность страдает, будучи лишенной, возможно, счастливого будущего.

Сторонники Эпикура находят это возражение некорректным. Во‑первых, потому, что возражающие не могут определенно сказать, в какой момент проявляется вред смерти (т.е. невозможно отследить время причинения вреда). Время причинения вреда не может совпадать со временем смерти, т.к. в момент смерти человек, которому, по словам анти‑эпикурейцев, причинен вред, уже не существует. Тем более, если вред причиняется пре‑смертной личности, момент причинения вреда также не может совпадать с моментом смерти, т.к. иначе возникает обратная причинная связь, когда более позднее событие приводит к более раннему причинению вреда. Ответить на этот вопрос можно таким образом: смерть наносит вред «всегда» или «вечно».17 Джордж Питчер приводит показательную аналогию: «если во время следующего президентского срока мир разлетится на осколки… справедливо будет сказать, что даже сейчас, во время… [настоящего президентского] срока, действующий президент является предпоследним президентом США».18 Аналогично, дальнейшая смерть человека позволяет сказать, что этот человек не проживет дольше, чем ему отведено. И в утверждении Джорджа Питчера, и в нашем последнем утверждении, как вы видите, не возникает обратной причинной связи.

Есть еще один более фундаментальный (но не обязательно более весомый) аргумент. Сторонники Эпикура попросту отрицают, что умершие могут быть лишены вообще чего‑нибудь. Дэвид Сьютс, например, говорит, что даже если пре‑смертному человеку может быть хуже, чем если бы он жил дольше, одного «хуже» в чисто рациональном смысле не достаточно для того, чтобы признать вред смерти.19 Развивая мысль далее, Сьютс говорит, что даже если бы одного «хуже» было достаточно, на самом деле никакого лишения не существовало бы, т.к. попросту некого лишать (ведь человека уже нет). Лишенным может быть лишь тот, кто существует.

И здесь мы зашли в тупик. Противники эпикурейцев считают, что в данном случае, смерть – совсем другое дело, и человек может быть лишен чего‑либо, более не существуя. Сторонники Эпикура, напротив – настаивают на том, что смерть не может быть «другим делом», и к лишению в случае смерти нужно относиться так же, как и в остальных случаях. И так как в других случаях человек, не существуя, не может быть лишен, так и умерев, человек не может ничего лишиться (если смерть будет равняться концу его существования).

Возможно, из этого тупика и есть выход, но я не намерен его искать. Я показал, что моя теория о вреде рождения не подразумевает, что завершение существования лучше, чем продолжение. Можно утверждать, что и то, и другое есть вред. Эпикурейцы отрицают, что прекращение существования это плохо. Они также могут заявлять, что смерть не несет блага умирающему, независимо от того, насколько плоха жизнь умирающего. Согласно эпикурейцам, смерть не может быть благом для живущего, т.к. в этот момент он не мертв. В тот же момент, как он умирает, он не может испытывать блага. Смерть равно не может ни лишить, ни дать чего‑либо.

Что касается противников эпикурейцев, их мнения делятся: а) смерть всегда есть вред; б) смерть всегда есть благо; в) смерть иногда есть вред, а иногда – благо.

Первое утверждение не правдоподобно, т.к. жизнь может быть настолько плохой, что перспектива смерти покажется приятнее. Со вторым утверждением, конечно, не согласятся противники мнения, что появление на свет причиняет вред. По их мнению, появление на свет не плохо (а может быть, даже хорошо), соответственно, продолжение существования как можно дольше с наилучшим возможным уровнем жизни – тоже хорошо. Значит, смерть не может всегда быть благом. Мало того, даже сторонники мнения, что появление на свет причиняет вред, могут отвергнуть второе утверждение (что смерть всегда есть благо). Они могут мотивировать это тем, что, появившись на свет, мы становимся заинтересованными в дальнейшем существовании. Допустив, что плохое качество жизни не всегда превосходит эту заинтересованность, смерть не всегда будет являться благом. Но разумно ли это допущение, учитывая доказательства, приведенные мною в пользу того, насколько велик вред появления на свет? Я считаю, что допущение разумно, что, однако, не делает это заявлением громким. Я лишь говорю, что качество жизни не всегда настолько низкое, чтобы прекращение существования стало благом. Что оставляет открытым вопрос: в каких случаях качество жизни удовлетворительно? Передо мной не стоит задачи ответить на этот вопрос. По принципу независимости мы оставляем за личностью право решать, каково качество жизни этой личности. И в отличие от не независимого решения появления на свет, решения продолжать жизнь или нет должно быть принято независимо теми, чьи жизни стоят под вопросом. Как я говорил в третьей части, если индивидуальная оценка качества жизни зачастую завышена, выводы о возможности дальнейшего существования могут быть ошибочны. Тем не менее, люди должны иметь возможность совершать эту ошибку, ведь с последствиями этой ошибки столкнутся они сами (в отличие от последствий другой ошибки: будто бы жизнь их предполагаемого отпрыска будет лучше, чем их жизнь). Так же и с желанием продолжать жить: это желание может быть иррациональным, и даже если так, это решение (в отличие от решения появиться на свет) должно быть принято взвешенно – как минимум на практике, если не в теории.

Другое дело, если решение о прекращении существования принимает не самостоятельная личность, а ее представитель, в связи недееспособностью первой. Такие случаи являются наиболее сложными. Когда речь идет о создании чужой жизни, принимающий решение может ошибиться, поосторожничав (т.е., выбрав отказ от деторождения). Принимая решение о прекращении чужой жизни, невозможно выбрать «осторожный» вариант.

Приняв во внимание все вышеозвученное, я склоняюсь к третьему утверждению: смерть может быть иногда благом, а иногда – вредом. Так диктует нам здравый смысл. Однако мое мнение слегка отличается от обычного толкования этого утверждения. А именно, моя теория предполагает, что смерть будет благом в бόльшем количестве случаев. Например, я более терпим к обдуманному самоубийству, нежели большинство людей. Многие культуры (в том числе, западные) интуитивно порицают самоубийство, называя этот поступок трусливым,20 если самоубийство не является результатом душевного расстройства. Моя теория позволяет говорить, что самоубийство чаще является решением рациональным, и даже более рациональным, чем решение продолжать жить, т.к. возможно, что это иррациональная любовь к жизни удерживает человека от самоубийства, в то время как условия жизни настолько плохи, что прекращение жизни было бы предпочтительнее. Это же мнение высказывает старуха в «Кандиде» Вольтера: «Сотни раз я хотела покончить с собой, но я все еще люблю жизнь. Эта нелепая слабость, может быть, один из самых роковых наших недостатков: ведь ничего не может быть глупее, чем желание беспрерывно нести ношу, которую хочется сбросить на землю; быть в ужасе от своего существования и влачить его; словом, ласкать пожирающую нас змею, пока она не изгложет нашего сердца».21

Конечно, я не рекомендую массовое самоубийство. Суицид, как и другие причины смерти, заставляет страдать родных и близких ушедшего из жизни. Безрассудное самоубийство принесет огромное горе другим людям. И пусть даже эпикурейцев не волнует, что случится после их смерти, нельзя отрицать, что любящие умершего будут страдать. И вред, причиняемый близким самоубийцы, является еще одним трагичным последствием появления на свет. Мы заточены в ловушке. Мы уже существуем. Прекратить существование – значит причинить вред нашим любимым. Потенциальным родителям стоило бы задуматься об этой ловушке, прежде чем принимать решение о рождении ребенка. Ведь уже нельзя будет сказать, что если ребенку не понравится жизнь, он будет волен убить себя. Боль от невозможности иметь детей меркнет в сравнении с болью от потери ребенка. Размышляющий о самоубийстве знает (или должен знать) об этом. Что создает серьезное препятствие для самоубийства: если даже жизнь плоха, необходимо подумать о том, какое воздействие самоубийство окажет на друзей и родных. Да, в некоторых случаях интересы других людей перевешивают страдания от существования. Это будет зависеть от индивидуальных характеристик человека, для которого жизнь стала невыносимой. Так, каждый имеет свой предел терпения. Может быть, для семьи этого человека будет даже неподобающе ожидать, что он продолжит существование. В других случаях жизнь может причинять страдания, но настолько серьезные, чтобы самоубийство (и причинение вреда любимым) оправданно.

Религиозная точка зрения.

Некоторые опровергнут заявление, что появление на свет причиняет вред, и нам следует отказаться от деторождения, ссылаясь на религиозные аргументы. Библейское напутствие: «плодитесь и размножайтесь»22 будет для них достаточным основанием для отрицания моих идей. Что, естественно, подразумевает существование Бога. Эта книга – не место для диспутов на тему существования Бога. Независимо от того, правы или не правы монотеисты, Бог не был рожден. Если они правы, Бог существовал всегда, если не правы – Бог никогда не существовал. Более того, сказанное мною о качестве жизни людей и животных не распространяется на жизнь божеств. По этой причине я не стану касаться вопроса существования Бога.

Религиозная точка зрения также предполагает, что библейские императивы совпадают с требованиями Бога к нам. Это утверждение не вызывает замешательства у тех, кто считает, что Библия есть слово Бога. Однако не все библейские императивы кажутся последовательными, даже для религиозных людей. Так, я не знаю ни одной современной деноминации, поддерживающей убийство непокорного сына, как того требует Библия.23 Даже повеление плодиться и размножаться не всегда рассматривается как непреложное. Например, католицизм запрещает священникам иметь детей (т.е. вступать в связь, ведущую к рождению детей, а также производить детей иным способом). И если католицизм разрешает деторождение другим людям (в рамках брака), шейкеры предписывают всеобщее воздержание, даже в браке.

Еще одно возражение против сторонников религии заключается в том, что религия рассматривается слишком цельно и неделимо, в то время как даже в рамках одной конфессии присутствует множество расходящихся голосов. Кратким примером может послужить субъективное мнение человека о собственном появлении на свет. В эпиграфе к пятой части и Иеремия, и Иов раскаиваются о своем рождении. Иов горюет, что был зачат и не умер в утробе или при родах. Иеремия идет дальше и проклинает человека, не извлекшего его из утробы до рождения. Поразительно, как их мнение расходится с мнением развеселых фундаменталистов с их топорными, монолитными воззрениями. И если Иов и Иеремия заявляют об этом открыто, подрывая авторитет Бога, лишь единицы верующих следуют их примеру. По их мнению, благочестие предостерегает от таких мыслей и слов. Можно предположить, что Иеремия и Иов сожалели о своем рождении, т.к. качество их жизни было очень низко. Согласно этому предположению, некоторые жизни действительно лучше не начинать, а некоторые – можно. Что не соответствует выдержке из Екклесиаста, приведенной в эпиграфе этой части. Там показано, что автор Библии завидует тем, кто не появился на свет.

Библия – не единственный источник, где мы находим подтверждение отрицательной ценности появления на свет. В Талмуде,24 например, приведен краткий захватывающий спор двух ранних раввинских школ – школы Гиллеля и школы Шамая. Первая, известная своими гуманистическими и мягкими взглядами, утверждает, что, несомненно, необходимо размножаться. Вторая школа, напротив – говорит, что лучше людям не появляться на свет. В Талмуде говорится, что спор длился два года, и, наконец, была принята сторона школы Шамая. Это особенно примечательно, т.к. в случае разногласий между двумя этими школами, закон почти всегда следует указаниям школы Гиллеля. И все‑таки решение было принято в пользу Шамая, что закрепило точку зрения, что лучше будет воздержаться от воспроизводства. Вряд ли благочестивым верующим придет в голову проявлять такое сомнение в словах Бога. Факт остается фактом: религия содержит в себе взгляды, которые фундаменталисты и строгие последователи веры посчитают противоречащими постулатам религии. И осознание этого факта необходимо для того, чтобы задуматься над моей теорией, а не отвергнуть ее в ту же секунду по религиозным причинам.

Мизантропия и филантропия.

Многим читателям я покажусь закоренелым мизантропом. Да, мои слова о том, что жизнь наполнена страданиями и болью, нам следует воздержаться от деторождения, и лучше будет, если человечество исчезнет, пожалуй, покажутся человеконенавистническими. Однако основной посыл моих воззрений в отношении людей напротив – сугубо человеколюбивый. Кроме того, мои взгляды распространяются и на обладающих сознанием животных, что делает их еще и животнолюбивыми (в не‑сексуальном смысле). Появление на свет причиняет вред любому разумному существу, и, по моему мнению, причинение этого вреда недопустимо. И этот вывод я делаю, основываясь не на ненависти, а на любви к этим существам. Такая филантропия покажется странной, ведь результатом (в случае исполнения) будет являться исчезновение человечества. Однако это наиболее эффективный способ предотвращения страданий. Если личность не будет существовать, она гарантированно не будет страдать и испытывать горести жизни.

И хотя мои аргументы не продиктованы мизантропией, есть один аргумент в пользу всеобщего исчезновения, обусловленный именно этим чувством. Аргумент основан на неоспоримом факте: люди причиняют массу страданий, как собратьям‑людям, так и животным. В третьей части книги я кратко обрисовал какие страдания причиняют люди друг‑другу, и помимо этого люди причиняют вред другим видам. Так, миллиарды животных ежегодно страдают, становясь пищей людей или служа им в научных целях. Не говоря уже о вреде, причиняемом животным, чьи места обитания разрушаются и загрязняютс