Иркутский отец «московского телеграфа»

Время летит; и семена мудрости и добродете­ли, насажденные во дни юности в умах и серд­цах наших, возрастут в древо великое, коего плоды будем мы собирать и в самой вечности.

В. А. Жуковский

Радуюсь, что стихи мои могут пригодиться вашему журналу (конечно, лучшему из всех наших журналов).

А.С. Пушкин, 2 августа 1825 г.

1

«Ты не забыта мною, моя далекая родина, Сибирь, богатая <...> дремучими лесами, морозами и дивными явлениями при­роды. Как первые мечты юности, как любимые игры детства, я помню твои вековые кедры, твои безмолвные пустыни, пере­ломленные веками утесы и ущелья гор и твою безмерную, глу­бокую, как глаза сибирской девы, светлую, как глыба льда, Ан­гару, на берегах которой беспечно, весело и быстро пролетели дни детства моего. Сибирь! как далека ты и как близка к душе моей! Все, что впечатлевалось некогда в юную память, все по­мню я, даже гул ветра по сосновым лесам, когда, переходя с мшистых тундр, в твоих дебрях гуляет он, мощный сын ледовитого моря, и разносит туманы... Дивитесь странностям чело­веческого сердца: я много видел с тех пор, как в последний раз с надеждами, с мечтами на будущее — еще юный, еще полный жизни глядел на Иркутск, над которым великолепно восходи­ло солнце и золотило лучами своими синие воды Ангары и зе­леные берега Иркутска... Много времени минуло тому; много слышала душа моя и горя и радости, много тех, с которыми де­лилась она, совершили навсегда путь жизни и отдыхают под гробовым дерном... Но где бы ни был — и на вершинах Урала, и вблизи Кавказа и Тавриды, и на берегах Азовского моря, и на роскошных пажитях Украины — нигде, нет, нигде уж не волно­валась так душа моя, не билось так сильно сердце мое, не горе­ла так пламенно голова моя, как там в дикой моей родине. Ес­ли кто из вас, друзья мои, будет в Иркутске, пусть пойдет он за город к тому месту, где близ старой, разрушенной мельницы вливается в Ангару Ушаковка. Тут извилистое течение этой речки приведет его к тому месту, где против него на луговой стороне будет старое Адмиралтейство — тут жил отец мой, тут были предметы первого моего мира; тут мечтал я, плакал над Плутархом, думал быть великим человеком, подобно великим людям, им описанным, горделиво расхаживал по лугу, уединя­ясь в тень дерев, вдохновляясь первою любовью, делясь пер­выми ощущениями дружбы»¹…

В детстве, прочитав в старой книге повесть Николая Поле­вого «Сохатый», откуда почерпнут этот гимн Сибири, эти под­линные стихи в прозе, посвященные отчим местам знаменито­го сына России, я с воодушевлением отправился к устью Ушаковки, долго стоял на дряхлом деревянном мосту, дребезжа­щем, когда шли по нему тяжело нагруженные трехтонки, гля­дел, как, вынырнув из серо-черно-фиолетовых терриконов вы­валенной заводом, изготовляющим драги, золы, живительная, целебная вода Ушаковки белым буравчиком вверчивается в стремительную и тугую дугу Ангары, и не было заливных лу­гов, и не было романтической Иды, в вершине которой стоял некогда древний Идинский острог, и не было Адмиралтейства, тяжелый ластик Времени стер все это с плана города, и взамен нарисовал могучий карандаш заводские цехи, грохочущие ме­таллом и окруженные ореолом огня и дыма, облупленную Знаменскую церковь, от стен которой взмывали в небо легкие резвые гидросамолеты, да возы с сеном на поляне за Ушаковкой, привезенные пригородными жителями для продажи го­родским владельцам коров. Нет, не смог я поклониться «пред­метам первого мира» Николая Алексеевича Полевого, как не смогли мы обнаружить следы прошлого еще через четверть ве­ка, в 1961 году, когда отмечал Иркутск свое торжественное трехсотлетие, вместе с большим советским писателем, высо­ким, мощным, улыбчивым и остроумным Леонидом Соболе­вым, иркутским уроженцем, отец которого еще в самом начале нынешнего века служил в этом самом, не существующем те­перь Адмиралтействе...

2

Внешне рождение сына Николая у четы Полевых ознамено­валось неоднозначными, но одинаково вошедшими в летопись города приметными событиями: 22 июня 1796 года «в 4 часа пополуночи упала с балкона купца Мыльникова супруга Ната­лья Михайловна Мыльникова» (с какой целью оказалась она на балконе в такой неурочный час?) «и убилась до смерти», а вскоре после того же, 28 июня — дня рождения мальчика, «от­правлялось в Иркутске торжество, о рождении в 25 день июня Великого князя Николая Павловича», будущего императора, злая воля которого возобновит в России смертную казнь, от­правит в ледяные пустыни лучших сынов века, наступившего через четыре года, века, который уже нельзя представить без этих двух Николаев, родившихся в одну неделю.

Отец писателя был купцом, входил в различного рода воз­никающие в Иркутске компании, скажем, имел пай у Шелихова, был дружен с ним, едва открывалось какое-либо нестан­дартное, непривычное дело — Алексей Евсеевич был тут как тут. Язвительный, злой, но приметливый Ф.Ф. Вигель, про­живший несколько времени в доме Полевых, записал в своем «Дневнике»:

«Между иркутскими купцами, ведущими обширную тор­говлю с Китаем, были миллионщики, Мыльниковы (это же­не одного из них вздумалось в 4 часа пополуночи оказаться на балконе. — М.С), Сибиряковы и другие; но все они остава­лись верны старинным русским, отцовским и дедовским обычаям: в каменных домах большие комнаты содержали в совер­шенной чистоте, и для того никогда в них не ходили, ежились в двух-трех чуланах, спали на сундуках, в коих прятали свое
золото, и при неимоверной, даже смешной дешевизне, ели с семьею одну солянку, запивали ее квасом или пивом»².        

Тут Вигель, несомненно, сгущает краски. В те поры, когда он «осчастливил» Иркутск своим посещением, в доме купца Баснина была библиотека, какою вряд ли мог похвастаться въедливый Филипп Филиппович: все лучшее из книг и жур­налов, что выходило в России, стояло у этого купца в шкафах по разделам знаний, на каждой книге рукою сибирского кни­голюба было обозначено и содержание и место хранения тома. Но сейчас не об этом речь, вернемся к записям Вигеля: «Совсем не таков был купчик (эдакая столичная, санкт-пе­тербургская снисходительность к провинциалу! — М.С.), к ко­торому судьба привела меня на квартиру. Алексей Иванов (на самом деле он был Евсеевым сыном, простим эту ошибку мемуаристу. — М.С.) Полевой, родом из Курска, лет сорока с небольшим, был весьма небогат, но весьма тароват, словоохотен и любознателен...

Полевой занимался европейской политикой гораздо более, чем азиатскою своей торговлей. В нем была заметна наклон­ность к тому, чему тогда не было еще имени и что ныне назы­вают либерализмом, и он выписывал все газеты, на русском языке тогда выходившие. Во время последнего моего пребыва­ния в Иркутске узнал я у него о том, что месяца два перед тем происходило в Германии (газеты, как видим, приходили с опозданием на два месяца. — М.С.), как подлец Мак получил оружие при Ульме (речь идет о генерале Карле Макке, кото­рый во главе австрийской армии ринулся на позиции Наполе­она и, попав в окружение при Ульме, сдался в плен вместе с 23-тысячным своим войском. — М.С), как австрийская ар­мия ретировалась, как ученик Суворова Багратион дрался с французами и при Голлабрюне и Вишау дал им сильный от­пор. Маленький сын Полевого не питал еще тогда ненависти к своему отечеству (монархист Вигель не мог простить Нико­лаю Полевому критику тогдашнего строя, в котором Полевой ясно видел немало отрицательных явлений. — М.С); напротив, прельщался его славою и написал четверостишие, в кото­ром вклеил, играя словами: Бог рати он и На поле он. После то же самое слышал я в Москве, и теперь не знаю, где было эхо, там ли, или в Иркутске? Где повторяли и кто у кого перенял? Я покаместь был доволен и приятными известиями из армии надеялся насладиться по возвращении моем в столицу»³.

И снова нам придется простить Филиппу Филипповичу: сын иркутского «купчишки» знал то, чего не знал столичный чиновник: он повторял стихи Гавриила Державина, которого любил Иркутск и знал досконально, которому столь тенденци­озно обрисованный купец Сибиряков, построивший по проек­ту великого Кваренги в Иркутске ампирное здание — оно полу­чило позднее имя Белый дом (это он-то — по Вигелю — ежил­ся в двух чуланах?), отправил соболью доху и шапку, в которых нарисовал Державина знаменитый Тончи. Портрет и до сих пор хранится в иркутском собрании картин. Малолетний Ни­колай Полевой читал весьма распространенные строки:

 

О, как велик На-поле-он.

Он хитр, и быстр, и тверд во брани,

Но дрогнул, как простер лишь длани

К нему с штыком Бог-рати-он.

 

Но Филипп Филиппович Вигель увел нас уже почти в се­редину будущего века, когда разгорелись споры вокруг исто­рии России, написанной Николаем Полевым и изданной впер­вые в 1829 году, побудем все же еще немного в конце века во­семнадцатого, поговорим о семье, в которой родился будущий журналист, писатель, историк.

3

«Какой-то дух предприимчивости отличал моих предков среди тогдашнего купечества», — писал Николай Полевой в своей «Автобиографии». Впрочем, этот дух привел в Иркутск той поры многих курян, одержимых страстью наживы. Но, ви­димо, Полевые были азартнее, рискованнее, что ли, ибо смерт­ный риск не останавливал этих лихих и отважных искателей.

Нам мало что известно о деде писателя, но два дедовских брата окончили жизнь трагически. Один отправился в Амери­ку, за океан, что для начала XVIII века было целым событием.

Увлекли его романтические рассказы о земле предприимчи­вых янки, пресек он бурные пучины, да и сгинул в Новом Све­те, так и не добыв фарта. Другой задумал начать торговлю юж­ными экзотическими товарами, проник в Персию, на поиски несметных сокровищ из восточных сказок была настроена его душа. Но персам было не до забот российского торгового гос­тя. Садко из него не получился. Время было взрывное, пер­сидская государственность утрясалась бесконечными похода­ми, борьбой с турками и междоусобицами, после убийства в 1747 году заговорщиками-ханами Надир-шаха, который за одиннадцать лет до своей гибели узурпировал власть, части Ирана стали распадаться, бесконечно вспыхивали войны меж­ду ханами, восстания. И во время одного из таких восстаний под руководством Тахмаса Кулыхана погиб российский купец Полевой, среди чужой земли, чужой речи и чужой веры. Дядя Николая Алексеевича отправился на Камчатку, захваченный возможностью промышлять там драгоценные меха, но север оказался для него роковым.

Сорок лет отдал Сибири отец писателя Алексей Евсеевич Полевой, вероятнее всего, привлеченный в прибайкальские края прижившимися в Иркутске курскими купцами Голико­выми, ведь мать Алексея Евсеевича была урожденная Голико­ва. Этот российский купеческий род прославлен не только братьями Иваном и Михаилом, приютившими в свое время явившегося за судьбой в Сибирь юного Григория Шелихова, сперва они приняли его на должность приказчика, а затем и компаньона, а затем стали первыми его сотоварищами в ос­воении Алеутских островов и Аляски, по-родственному в спи­ске пайщиков оказался и Алексей Евсеевич Полевой. Наи­большую известность принес этой семье Иван Иванович Голи­ков, живший в век Екатерины II. Вот что пишет о нем в книге «История русской словесности» его дальний потомок, сын пи­сателя П.Н. Полевой:

 «Этот Голиков был человек замечательный: богатый кур­ский купец, от раннего детства увлекавшийся делами Петра Великого; когда же ему случилось попасть под суд и освобо­диться от суда, благодаря манифесту, изданному по случаю от­крытия памятника Петру Великому, Голиков увидал в этом факте какое-то особое указание судьбы и решился посвятить всю остальную жизнь труду по собиранию материалов для би­ографии Петра Великого. Много лет трудился он над выпол­нением своей задачи, собирая материалы отовсюду, пользуясь для этого и устными преданиями. Работа его была тем более трудна, что доступ в архивы был для него закрыт. В 1788 г. он издал в свет «Деяния Петра Великого, мудрого Преобразова­теля России» в 12 объемистых томах (!). Екатерина... обрати­ла внимание на издание Голикова и приказала открыть ему ар­хивы. Работа в архивах доставила возможность Голикову из­дать еще 18 томов «Дополнений к Деяниям». И надо отдать справедливость самоотверженному и добросовестному соби­рателю: материал собран и накоплен им громадный; но, к со­жалению, материал этот не освещен никакой критикой и весь изложен в том исключительно панегирическом тоне, который мешает в нем надлежащим образом разобраться»⁵.

Столь длинная цитата приведена отнюдь не только для то­го, чтобы яснее показать истоки пристрастия у семьи Полевых к российской истории, к собирательству и книгочейству. История Ивана Ивановича Голикова дает нам возможность рас­сказать эпизод из жизни Николая Полевого. Став известным писателем и издателем, он решил выпустить в свет книги Го­ликова, о чем и было оповещено в «Северной пчеле». В авгус­те того же года оказался этот номер в далеком каторжном Пе­тровском Заводе, у декабристов Бестужевых, и вот старший из них, Николай, пишет брату Петру:

«14.8.1837. Петровский Завод.                                     

В Северной пчеле № 122 мы увидели объявление Ксенофонта Полевого о новом издании Деяний Петра Великого ГО­ЛИКОВА, и как оба Полевые благонамеренные люди, кото­рые пекутся о всем, что касается русской истории, то это новое издание, заслуживая похвалу всякого благомыслящего чело­века, дало мне повод сказать тебе о такой вещи, которая давно лежала на моей совести...»⁶.

Далее декабрист рассказывает о рукописной толстенной книге, никому не известной, найденной им во время работы над составлением «Истории Русского Флота», и просит брата поставить в известность об этом сокровище Николая Полевого, который может дельно и с пользой для Отечества при­менить имеющиеся там документы в своей издательской и на­учной деятельности.

Доверие такого строгого, энциклопедически образованного и принципиального человека, как Николай Бестужев, многого стоит!

4

От Ивана Голикова, от других ли сородичей пошла в семье любовь к книге, но только в Иркутске даже иронизировали, что, дескать, Алексей Евсеевич едва получит новый журнал или книгу по подписке из столицы — из коммерции выключа­ется, оторвать его от чтения нельзя.

«Этот достойный памяти человек, — вспоминает об отце младший брат писателя Ксенофонта, — провел всю жизнь свою в трудах, борясь с тем, что называют люди несчастием, но все­гда находил время читать, мыслить, рассуждать о всех важных для человека вопросах. Везде и во всех положениях жизни он жил больше умственною и нравственною деятельностью и, может быть, потому часто не имел удачи в деятельности веще­ственной (иначе говоря, — в коммерции. — М.С.). Рано утром после обеда, вечером, в постели ночью, он непременно был с книгой, и если что поражало его в чтении, он начинал рас­суждать об этом и делать свои выводы. Мыслящая сила у него была удивительная: он был недоволен системами астроно­мическими и физическими и создавал свои системы; он, зная превосходно историю, смеялся над многими прославляемыми ею подвигами, удивлялся героям истории, благоговел перед действиями Петра Великого; он беспрестанно наблюдал при­роду, любил давать себе отчет в главных законах ее и малей­ших явлениях»⁷.

Острота, смелость, неординарность суждений, энциклопе­дические знания, разносторонность интересов, — как тут не за­подозрить человека в вольнодумстве. За такого и слыл этот странный иркутский купец, из которого, родись он в другом сословии, может быть, вышел бы крупный ученый, или писа­тель, или общественный деятель. Но он, при всем том, был сы­ном своих родителей и внуком своих дедов, он был последним, замыкающим звеном длинной цепи купцов, уходящей в минувшие века, и его пристрастие к культуре, к ярким людям — Шелихов, Баранов, который поначалу служил у Полевого, к молодым купцам, с которыми он вступал в пай, чтобы под­держать их материально, расшатывало сословные устои. На его детях прекращались купеческие ветви раскидистого генеа­логического древа: старшая дочь Екатерина, сын Николай и самый младший Ксенофонт — отнюдь не купцы, а три рус­ских писателя, прославивших Сибирь.

Дом Полевых, как мы уже знаем, стоял на берегу Ушаковки. «Отец наш, во всем необыкновенный, не хотел жить в горо­де: выбрал удобное и прекрасное место вблизи его (сейчас это почти что центр Иркутска-. — М.С.) и отмежевал себе там об­ширное пространство, на котором в несколько лет вывел мно­жество строений. Тут были у него и фабрики, и все хозяйствен­ные заведения, и прекрасный дом с несколькими отдельными жилыми помещениями. Посреди лугов и рощей, принадле­жавших ему, протекала довольно большая река Ушаковка, впа­дающая в Ангару и образующая раздвоением своим на этом месте остров, который также принадлежал к нашим владени­ям. Глядя на петербургские дачи и вспоминая о нашей иркут­ской даче, я оцениваю ее вполне. Не знаю ничего подобного из частных припетербургских владений. Прелесть местности нашей дачи равнялась обширности ее, и без всяких ис­кусственных украшений она представляла множество всяких удобств для приятной, тихой жизни. Там были и прекрасные виды на живописные, дикие окрестности, и река, роскошная для купанья и рыбной ловли, и множество мест для прогулок, для охоты, для всех невинных наслаждений, которые разнооб­разят уединенную жизнь»⁸.

Вместе с тем уединение не помешало Алексею Евсеевичу высмотреть среди прихожанок стоящего поблизости Знамен­ского монастыря романтически настроенную, милую и неж­ную иркутянку, бывавшую в монастыре довольно часто, ибо здесь в монашестве жила ее тетка, а сын этой тетки занимал должность казначея.

Можно написать роман о том, как Алексей Евсеевич доби­вался разрешения на брак, на какие пускался хитрости, к ка­ким прибегал способам, чтобы умилостивить упорствующую тетку своей возлюбленной, считавшую его антихристовым се­менем,— слава этого странного купца-вольнодумца долетела и до толстенных беленых монастырских стен.

Но старался он не зря. Не скорый на похвалы Вигель, уви­дев ее уже в годы, когда Полевые выдали замуж дочь Екатери­ну, написал после пребывания в гостеприимном доме этом: «Жена у него красавица». Она была, по свидетельству того же Вигеля, поразительной хлебосольной хозяйкой, многие изве­стные ей рецепты русской и сибирской кухни войдут со време­нем в нашумевшую книгу дочери Екатерины — лучшую пова­ренную книгу XIX века. Но главное — она разделяла все при­страстия мужа.

В такой вот своеобразной иркутской семье родились трое детей, одному из которых суждено стать важным действую­щим лицом в истории нашей русской словесности, другому внести приметный вклад в отечественную журналистику, а третью назовут «первой сибирской писательницей».

 

5

«Николай Алексеевич Полевой был не только уроженцем Иркутска. Первые 15 лет своей жизни он провел в этом городе. Уезжая в мае 1811 г. из Иркутска, он был уже настолько разви­тым — и морально и интеллектуально — юношей, что мы впра­ве сказать, что именно в Иркутске он приобрел ряд тех склон­ностей и предрасположений, которым суждено было стать оп­ределяющими в его последующей жизни и деятельности.

Вот почему иркутский период жизни Н.А. Полевого заслу­живает самого пристального внимания. В каких условиях жил, какие впечатления впитывал, под какими влияниями форми­ровался будущий знаменитый писатель в бытность свою в Ир­кутске — эти вопросы не может и не должен игнорировать ни один сколько-нибудь добросовестный биограф Полевого»⁹.

Строки эти написал, что весьма знаменательно, не сиби­ряк-патриот, горячо любящий свою малую родину — Прибай­калье, а крупный ученый-литературовед В.Е. Евгеньев-Максимов, курянин по рождению, в книге, посвященной столетию со дня смерти Полевого.

 И в самом деле, изначальные годы жизни, проведенные на берегах Ангары и Ушаковки, в живописном имении отца, оставили неизгладимый след в душе будущего писателя и журналиста российского, не было года, чтобы не возвращал­ся он сюда благодарной памятью, и те задушевные, ностальги­ческие строки, с которых начался наш рассказ, написанные в порыве признательности и тоски, — только отблеск огня, вечно жившего в сердце Николая Алексеевича.

Мальчик был богато одарен, стихийный талант отца, пора­жавшего всякого обилием и глубиной знаний, яркого и само­бытного человека, соединился в характере сына с тонким вку­сом и врожденной глубиной чувств, присущих матери, воеди­но сплелись в сыне азарт и нежность, отвага и задумчивость, живая любознательность и артистизм, ранняя тяга к литера­турному творчеству.

Все оказывало влияние на его недюжинную натуру. И в первую очередь необузданная, сильная, дикая и нежная природа Сибири, схожая с широким и могучим, буйным и до­брым характером россиянина. Элегические луга за рекой, ост­рова, точно лоскутки, вытканные небывалой ковровщицей, встающие нестерпимым огнем в отцовской усадьбе в летнем цветении жарки, точно нетающие искры бесконечных иркут­ских пожаров, тугая зеленая дуга Ангары, мелководье целебной Ушаковки, в которой можно бродить, высматривая юрких гальянов, пока не ринутся с высот небесных затяжные дожди, да не пойдут мирные вчера еще реки по городским улицам, снося дома и амбары. А снег, заливающий просторы ясной бе­лизной, а северные сияния, нет-нет да и полыхающие над го­родом. В конце января 1807 года ярые сполохи заходили по небу, в сухом морозном воздухе слышался шум замер­зающего пара, вырывающегося изо рта, и стоял Николай во дворе родительского дома, задрав голову, содрогаясь от вос­торга и страха. Я и сам испытал это удивительное, мистичес­кое чувство, когда в январе 1941 года, возвращаясь из школы через пустырь, лежавший между Восьмой Советской улицей и поселком Лисиха, увидел вдруг красное нерезкое, но все крепнущее сияние над головой, превратившееся в алые стол­бы, ясные, но призрачные, вспыхивающие и затухающие, дви­жущиеся по непривычному к этому небесному свету черному звездастому нашему небу.

А землетрясения? На коротком иркутском веку мальчика, подростка, юноши Полевого их было, по крайней мере, шесть: столько зарегистрировано в летописи под годами 1799 (де­кабрь), 1800 (июнь), 1801 (тоже июнь), 1804 (апрель), 1805 (август), 1806 (апрель). Где-то у Байкала оседали горы, трещи­ны рассекали вечный, казалось, камень, и боль прокатывалась по долинам, и судорожно вздрагивало все окрест.

Одно из этих землетрясений описала потом старшая сестра Николая Екатерина: «Мне рассказала мать моя подробности землетрясения (1806): они сидели за ужином и вдруг почувствовали сперва дрожание и будто шум ветра, а потом колеба­ние, которое постепенно усиливалось, так что наконец все за­трещало; мебели, посуда стучали и падали. Дом, где жил мой отец, был деревянный, двухэтажный. Первым делом его с се­мейством было бежать и потом перейти в отдельное, низкое строение, где жили служители. Там они ночевали. Еще днем мать моя заметила, и ей странно казалось, что собака, которая обыкновенно ходила в кухню, спряталась там под лавку, и сколько ее ни выгоняли, она приходила и пряталась снова. Во время самого землетрясения коровы жалобно мычали, пе­тухи громко пели, собаки выли; на дворе слышен был серный запах, и все вместе наводило невольный ужас. Это землетрясе­ние навело на меня боязнь и сделало столь сильное впечатле­ние, что оно и потом никогда не проходило. Братья мои так были напуганы, что с наступлением вечера не отходили от ма­тери, и каждый стук приводил их в трепет...»10.

В семье Полевых и отец и мать были завзятыми книгочея­ми, в их библиотеке были редчайшие книги, новейшие изда­ния, многочисленные журналы и газеты, причем, надо сказать, что это было свойством не только их семьи — она не была в Иркутске исключительной, разве что выделялась среди дру­гих самым сильным пристрастием к печатному слову. Та же Екатерина Алексеевна вспоминает, что губернский город, за­несенный снегами, отрезанный от Петербурга и Москвы тыся­чами верст тайги, степей, болот, живущий поэтому самобытно и обособленно от столичного порядка, отличался от многих городов Центральной России образованностью своих жите­лей. «Лучшим доказательством этого, — пишет она, — служит, что нигде не видала я такой общей страсти читать. В Иркутске издавна были библиотеки почти у всех достаточных людей, и литературные новости получались там постоянно. Чтение — лучший просветитель ума, и соединение его с бытом чисто русским издавна образовало в Иркутске общество, чрезвычай­но оригинальное и вместе просвещенное. Там любят литерату­ру, искренно рассуждают о разных ее явлениях и, могу приба­вить, не чужды никаких новостей европейских. Азию и Амери­ку, эти части света, всего больше славные своею природою и богатством, знают там многие по сношениям с ними и по рас­сказам бывалых людей, но знают и из печатных описаний луч­ше, нежели где-нибудь в России, потому что интересуются ими. Спросите у какого-нибудь коренного купца русских го­родов об Америке, об Ост-Индии: он едва ли слыхал о них; а многие иркутские жители знают их не хуже родной им России»11.

Дом Полевых был открыт для гостей; едва у городской за­ставы объявлялся какой-нибудь интересный приезжий — чи­новник ли петербургский, как упоминаемый нами Ф.Ф. Вигель, путешественник ли, снаряженный Академией в путь для исследования таинственной сибирской фауны и флоры, член ли различных миссий, отправлявшихся в Китай, как он уже был зван к Полевым. По свидетельству Ксенофонта Полевого, в их доме перебывали все члены посольства графа Головкина, в том числе Генрих Юлиус Клапрот, тогда известный как сын знаменитого химика, но уже приобретающий и свое имя крупного ученого-ориенталиста. Он не только пользовался хлебосольством Алексея Евсеевича, но и производил какие-то опыты на его фаянсовой фабрике. Здесь бывал замечательный востоковед Никита Яковлевич Бичурин, постриженный в мо­нахи под именем Иакинф и назначенный ректором Иркутской духовной семинарии, здесь вел удивительные беседы о Японии первый русский посол, направленный в страну восходящего солнца, зять Шелихова Николай Петрович Резанов. Да и сам создатель Российско-Американской компании, купец и море­ходец, бывал здесь — их знакомство с Алексеем Евсеевичем Полевым началось с нелюбви — Полевой был в тяжбе Шелихо­ва с Голиковыми на стороне своих родственников, но кончилась их связь доброй искренней дружбой. «Григорий Иванович Шелихов — во всех отношениях необыкновенный, если не на­зовем его гениальным. Он известен всем, как человек, усвоив­ший своему Отечеству русскую Америку, известен и приветствиями за то поэтов; но немногие в наше время знают, какой си­лы ума и характера был этот человек! Не столько богатства, сколько славы жаждала его огненная душа, и препятствия к жизни как будто не существовали для него: он все преодоле­вал своею непреклонною железною волею, и окружающие не­даром называли его «пламя плящее». Зато это пламя и сожгло его преждевременно: он умер еще не в старых летах, когда при­давал новые, огромные размеры своим предприятиям».

В день смерти Шелихова Николая Полевого еще не было на свете, он появился через год, но все дни первых лет его жиз­ни будут наполнены разговорами и воспоминаниями об этом «пламени пляшем», и горячее крыло его огня заденет душу мальчика, мечтающего о подвигах.

...Вдруг являлся петербургский профессор Михаил Ивано­вич Адаме и весь вечер рассказывал, как отыскал он в Якутии целый костяк мамонта, остаток уцелевшей шкуры которого был столь тяжел, что его еле подняли десять человек, или при­ходил известный мореходец Давыдов, обошедший вокруг све­та с адмиралом Лазаревым, и тогда разговорам нет конца.

И все это впитывает маленький Полевой, запоминает наве­ки — память у него разительная, знания обширны, хотя и бес­системны, не зря его зовут в Иркутске «диковинным мальчи­ком». Любопытно, что 30 сентября 1802 года в Иркутск при­был флигель-адъютант Александра I Александр Христофорович Бенкендорф. Цель приезда его неизвестна. Пробыл он в Иркутске несколько дней и вполне мог оказаться в гостях у Полевых. Новая встреча «диковинного мальчика» с ним со­стоится через тридцать два года в кабинете Бенкендорфа и ни­чего доброго Полевому не принесет.

В шесть лет он уже умеет читать, в семь — часами читает вслух матери захватывающие дух романы, в девять удивляет родителей и гостей проповедями, которые импровизирует по любому, предложенному ему тексту библии, в десять начинает писать романы и драмы — «Брак царя Алексея Михайловича», «Бланка Бурбонская», интермедия «Петр Великий в храме бес­смертия», прочитав иронически написанную Осиповым «Энеи­ду, переделанную наизнанку», он тут же пытается написать та­кого же рода переделку «Илиады», в двенадцать лет он уже вы­полняет коммерческие поручения отца, разъезжая по городу.

Блестящие дарования, неимоверная память, огромные, но нерегулярные знания — у него не было учителей, его не от­дали по странной прихоти отца в открытую в 1805 году в Ир­кутске гимназию, — действительно делали его «диковинным мальчиком», он сам писал о детских годах:

«Нельзя однакож ничего вообразить страннее понятий от­ца моего об образовании, и вследствие того о методе воспита­ния, какое следовало дать детям. Собственно — методы у него не было никакой. Он чувствовал пользу учения и образова­ния, желал их... Несколько раз хотел отец мой послать меня в Петербург, в Коммерческое училище, где очень знаком ему был директор (но так и не послал. — М.С.)...Я почти не помню себя не грамотным... десяти (лет) перечитал уже все, что было в шкапе у отца моего: Всемирный путешествователь, Разговор о всеобщей истории, Боссюэта, о множестве миров Фонтенеля, путешествия Ансона и Кука, Деяния и Дополнения к деяниям Петра Великого, несколько разрозненных томов Сумарокова, Ломоносова, Карамзина, Хераскова, театра Коцебу и проч....Мне было десять лет, когда... я писал стихи и про­зу, сам не зная, что такое стихи и проза, выдавал газету: Ази­атские ведомости, в роде Московских ведомостей, жур­нал: Друг России, в роде Московского Меркурия... Едва успевали мы достать новых книг у кого-нибудь — я просто за­читывался, забывал дела; тут-то начиналась буря: отец бра­нил меня, жег мои драмы и журналы, отнимал у меня книги. Но через несколько время я опять принимался за прежнее, и отец мой, страстный политик, читая Московские ведомости, Вестник Европы, Политический журнал, забывал свое запре­щение, говорил, рассуждал со мной, как со взрослым; мы вме­сте бранили Наполеона, делили Европу, ждали с нетерпением почты, которая приносила новости о наших победах, о Тильзите, об Эфруте, о Вене; я наизусть выучивал статьи из Русского вестника, вместе с Россиядой Хераскова, стихами из Моих безделок Карамзина, притчами Сумарокова, «Мыслями вслух на Красном крыльце». Сделался наконец ходячею справочною книгою отца моего по Географии и Истории, потому что па­мять у меня была такая, какой я ни у кого другого не встречал. Выучить наизусть целую трагедию мне ничего не стоило. Сло­вом, если надобно выразить умственное образование мое до 1811 года, то оно было таково: я прочитал тысячу томов всякой всячины, помнил все, что прочитал, от стихов Карам­зина и статей Вестника Европы до хронологических чисел из Библии...но это был какой-то хаос мыслей и слов, когда сам я едва начинал мыслить».

Младший брат, Ксенофонт, не соглашается, однако, с такой жесткой самооценкой, считая, что самообразование давало ис­ключительные результаты, иначе почему бы столь уважитель­но рассуждал с юным Полевым сам губернатор Иркутска и вел заинтересованные споры с книгочеем не кто иной, а директор гимназии. Еще неизвестно, замечает Ксенофонт, что лучше: гимназическое начетничество, подавляющее темперамент, вольный ум или же пусть и несистематическое, избиратель­ное, но зато доставляющее удовольствие, а также пищу уму и сердцу самостоятельное приобретение знаний, которые зача­стую тут же оборачивались первыми собственными литератур­ными опытами в истории, прозе, поэзии и драме, а главное — в рукописной журналистике.

Таким был Николай Полевой, когда исполнилось ему пят­надцать лет и судьба повелела ему распрощаться с милым сво­им краем, необычным городом над неповторимой Ангарой. В том 1811 году начали возводить над взвозом у паромной пе­реправы алебастровые, нарядные триумфальные Московские ворота. И когда паром отошел от берега и сильная вода Анга­ры понесла его прочь от всего заветного и прикипевшего к сердцу, вдруг высветилась на темном фоне набежавшей тучи их чистой формы белая арка и долго светилась, как невозврат­ный, но зовущий маяк.

Его проводили до Вознесенского монастыря все, кроме ма­тери, которая, дабы не омрачить слезами первую разлуку, оста­лась дома, поставили, по обычаю, свечи во здравие, и легкий возок двинулся по государевому тракту через леса, горы и реки к неведомой и трепетно волнующей древней Москве, по улицам которой мысленно бродил уже не раз Николай По­левой, сочиняя свои ранние драмы.

Почему именно драмы, почему малолетний сочинитель вы­брал столь трудный даже для опытного литератора жанр?

На этот вопрос дает ответ, на наш взгляд, убедительный, изданная в Иркутске в 1947 году книга В.Е. Евгеньева-Максимова и В.Г. Березиной «Н.А. Полевой».

Исследователи, кстати сказать, приводят фрагмент из ста­тьи Николая Полевого «Мои воспоминания о русском театре и русской драматургии» (1840), в котором сам писатель приоткрывает завесу:

«Театр и драма с самого детства были моею страстью и вол­новали меня самыми первыми и живыми впечатлениями юно­сти... Чуть помню я, что был когда там генерал-губернатором почтенный старик Леццано, суворовский сослуживец, человек отлично образованный и умный, какой-то ссыльный актер за­водил там театр, играя сам и составив труппу из приказных... Помню, что меня с братом возили тогда два, три раза в театр...»

Театр произвел на мальчика неизгладимое впечатление, тем более, что игралась одна из пьес Сумарокова и одна — Коцебу, и Николай увидел воплощенными на сцене, оживленны­ми живой водой искусства страницы книг, которые знал наи­зусть. «Публичный театр» — одноэтажный деревянный дом, вросший в землю, казался иркутянам великолепным: в нем был обширный зал с партером и ложами, по воспоминаниям старого иркутянина, писателя Ивана Тимофеевича Калашни­кова, в нем был оркестр, неплохо расписанный занавес, деко­рации менялись быстро, актеры, особенно актрисы, играли весьма профессионально.

Подогревали страсть к написанию драматических сочине­ний также вертепы — праздничные представления типа скомо­рошьей игры. «Театр, — пишет в той же статье Полевой, — за­меняли для нас вертепы. Знаете ли, что это такое?.. Вертеп — кукольная комедия, род духовной мистерии. Куклы одеты бы­ли царями, барынями, генералами, и вертепы важивали и на­шивали семинаристы и приказные по улицам в святочные ве­чера, ибо только о святках позволялось такое увеселение. Боже мой, с каким, бывало, нетерпением ждем мы святок и вер­тепа!..»12

Но, несомненно, главным источником вдохновения мало­летнего драматурга были книги. Так уж своеобразно была со­брана отцовская библиотека, что трагедии и исторические драмы русских сочинителей составляли в ней значительную часть. «Имея темное понятие о сцене и театре — (имеется в ви­ду время до появления театра в Иркутске. — М.С.), — скоро по­знакомился я теоретически с драмой и даже сам начал писать трагедии и комедии. Мне попались в руки тома два сочинений Сумарокова, тома два Княжнина, но полную победу одержал надо мной Херасков: двенадцать томов его творений, где не­сколько томов заняты драмами, увлекли меня. Давай читать, давай самому писать... Вот я нашел во «Всемирном путешествователе» Аббата де-ла-Порта Историю Петра Великого и Ма­рии Падиллы и из нее придумал скропать трагедию «Бланка Бурбонская». Прочитавши две пиесы: «Россы в Италии» и «Бенигсен и Бонапарте в армиях», я смастерил целую драму «Герои русские в Пруссии», где вывел на сцену Наполеона и Бенигсена, изображая Наполеона почти разбойничьим ата­маном — тогда все мы так думали, и «Русский вестник», люби­мое чтение, подкреплял во мне такое мнение... Помню еще мое творение «Царская свадьба»; содержание взял из Дополнений