С Иркутском связанные судьбы: Кн. первая / М.Д. Сергеев; Худ. А.Е. Шпирко. - Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1986. - 320 с.: ил.

С Иркутском связанные судьбы: Кн. первая / М.Д. Сергеев; Худ. А.Е. Шпирко. - Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1986. - 320 с.: ил.

С Иркутском связанные судьбы

Книга первая

 

 

Понеже от рождения звери, ходящие в пустыне, знают ямы свои, птицы, летающие по воздуху, ведают гнезда свои, рыбы, плавающие по морю и рекам, чуют глубины свои, пчелы и тому по­добные защищают ульи свои, — так и люди, где родились и вскормлены, к тому месту великую любовь имеют.

Ф. Скорина

 

Давно называют свет бурным океаном, но счаст­лив, кто плывет с компасом.

Н. М. Карамзин

 

К ЧИТАТЕЛЮ

8 августа 1979 г.

 

У жизни миллионы ключей, которыми открывается ду­ша человеческая,– для слова, для дела, для любви, для волнения или воспоминания. Большими ключами открыва­ются сильные страсти, память грандиозных или трагичес­ких событий, маленькими – твое сокровенное, хотя и свя­занное с эпизодами жизни знакомых и незнакомых тебе людей. Вот, скажем, дата – 8 августа 1979 г. О чем она может сказать Вам, уважаемый мой соотечественник? Разве о том, что в этот день положено начало книге «С Иркутском связанные судьбы». Думаю, что двойная вось­мерка – число и номер месяца – не поднимет ни радос­ти, ни горечи из глубин сердца ни у кого. А для меня это веха жизни: восьмого августа 1939 г., за сорок лет до на­чала этой книги, в такой же солнечный день, с порывами холодного, резкого, неожиданного для такой поры ветра, вышел я, совсем еще мальчишка, на перрон деревянного вокзала Иркутск-II, сквозь вскипевший у ног несильный пыльный смерч, какие нет-нет да и завихрялись прежде в Иркутске, до эпохи наступления на природу, вступил я – не испытание ли судьбы? – в край мне незнакомый, новый, в котором я никого не знал. Кто же мог подумать, что Иркутск – город необыкновенной душевности, что его улицы в тополиной метели, каменные особняки, узорочье церквей, дома, построенные по радостной купеческой при­хоти, соединившей в кладке своей запад и восток, а глав­ное – его старожилы, люди, сложившие этот город не только по камешку да по бревнышку, а по его душевной конструкции, по его внутренней нравственной сущности, войдут в мою жизнь как неотъемлемое и вечное.

«Чем больше чувствуешь связь с родиной, – сказал Александр Блок, – тем реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм». Для меня, как и для дру­гих иркутян, хочется верить, город на Ангаре стал давно уже живым существом, с чистым сердцем, с благородными помыслами, с широким сибирским характером, включаю­щим в себя и строгую доброту, и бескорыстную щедрость, и нелукавую доверчивость, и нехвастливую силу, и спря­танную под внешним покоем взрывчатость и порывис­тость. И чем старше я становлюсь, тем больше ощуще­ние если не вины, то недостаточной, по крайней мере, сы­новней благодарности, тем все более страстное желание сказать слова любви горожанам, но и тем сильнее бо­язнь, чтобы слова эти не оказались излишне громкими и выспренними.

Двадцать лет я искал подступы к этой книге. Сперва это были документальные повести об иркутянах – героях гражданской войны: «Мы идем на последние битвы» (о поэте-комиссаре Федоре Лыткине, чью вдохновенную жизнь и борьбу оборвала пуля карателя), «Сестра мило­сердия» (о юной защитнице Белого дома Марусе Сухорусловой, письма и воспоминания которой, присланные мне в конце пятидесятых годов, незадолго перед кончиной Маруси-белодомки, бережно хранятся в моем архиве). По­вести эти с продолжением публиковались на страницах газеты «Советская молодежь», затем выходили в сборни­ках. Потом это были песни: «Пусть есть города и краси­вей и выше, но где бы пути иркутян ни легли, они тебя видят, они тебя слышат, любимый Иркутск – середина земли». Потом – стихи и книги о декабристах, детские познавательные повести-путешествия, телевизионные рас­сказы о людях своеобразных профессий – библиотекаре Краеведческого музея, театральном столяре, музыканте Театра юного зрителя, настройщике инструментов, пишу­щем музыку. Материал накапливался в архиве и в душе, искал выхода и не находил.

Известно, что душа литератора похожа на перенасы­щенный раствор, в котором в сильной концентрации на­коплена соль жизни: события, факты, размышления, впе­чатления, разговоры, цитаты, чего только там нет. Нужен маленький кристаллик озарения — и начнется бурный процесс, и все, что тайно томило, станет явным стремлени­ем, и все, что накапливалось, не соединяясь, вдруг станет единым.

Таким кристаллом для меня стала, как ни странно, те­левизионная программа «Кинопанорама», которую вел замечательный киносценарист и деятель культуры Алексей Каплер. Это были первые выпуски «Кинопанорамы». Рассказывая как-то о фильме «Преступление и наказание», о Майе Булгаковой, талантливо исполнившей в картине роль Катерины Ивановны Мармеладовой, Алексей Каплер обронил такую фразу: «Вероятно, немногие знают, что свою актерскую жизнь Майя Булгакова начинала как эстрадная певица – с небольшим музыкальным ансамб­лем она ездила по городам, это связано, видимо, с тем, что в детстве своем актриса пела песенки в иркутских госпиталях». Как? Майя Булгакова – иркутянка?!. Вдруг выплыла зима сорок первого, темные улицы Знаменского предместья, синий свет затемнения, белые бумажные лен­ты на стеклах – к счастью, ни один взрыв не испытал их на прочность; и мы, хрумкая по снегу побитыми ботинка­ми – валенки все отданы в Фонд обороны, – идем в гос­питаль, бывшую десятую школу. В палате, между ряда­ми кроватей, сдвинутых вплотную, освобожден квадрат — наша сцена, впереди, позади, с двух сторон — белизна простыней, грубое сукно солдатских одеял, костыли, примкнутые к спинкам, синие халаты раненых, бинты в жел­то-коричневых отметинах йода. На нас смотрят не все: когда отрываешь глаза от пола, от коек – видишь, что многие не в силах сменить позу, повернуться к нам и по­вернуться вообще, но зато те, кто смог, подвинулись по­ближе к нам, слушают фронтовые песни, сатирические куплеты о том, как «барон фондер Пшик попал на рус­ский штык», и смеются, и слезы текут по лицам. Никогда в жизни больше не покинет нас, мальчиков и девочек войны, поднимающееся из глубины души щемящее чувст­во любви и жалости, и ненависти к тем, кто искалечил этих чистых и добрых людей, и желание как можно ско­рее подрасти, ах, если бы нам, как фронтовикам, засчи­тывали тогда год за два! Мой срок пришел в сорок треть­ем, в семнадцать лет я стал солдатом, из Иркутска при­зван, в Иркутск вернулся – в тот день показалось мне, что я родился в Сибири.

...Улетело письмо в Москву, Майе Булгаковой. Через два месяца пришел пакет с несколькими страницами ее иркутских воспоминаний. С рассказа о Майе Булгаковой, с чтения ее ответов на мои вопросы началась серия рас­сказов «С Иркутском связанные судьбы». Так живо опи­сала актриса военный иркутский быт, так взволнованно и трогательно рассказала о себе и семье своей, что нельзя было не поделиться с земляками строками воспоминаний,

а затем — нельзя было уже прерывать разговора с телезрителями. И здесь опыт работы в кино над репортажными и документальными фильмами о Сибири и сибиряках, работа в архивах над декабристскими материалами, пе­реписка с участниками гражданской войны, встречи с ге­роями новостроек нашего края — все-все, накопленное го­дами, соединилось в ежемесячной получасовой беседе с иркутянами.

 

С Иркутском связанные судьбы. Сколько их? Кто ж сочтет? Разве строгий статистик поднимет тысячи храня­щихся в архивах бумаг, скрупулезно выпишет имена всех, кто родился здесь с того дня, когда казаки срубили на ост­рове Дьячем первое зимовье, всех, кого занесла сюда пол­ная событий жизнь России за 325 лет от основания остро­га, за 300 лет от получения Иркутском статуса города. Лягут на его стол церковные книги, встанут перед глаза­ми венчания и крестины, и завершения жизненного пути, тихая рука развернет подорожные путешественников по воле и по неволе, списки каторжных партий, идущих по этапу пешком через всю Россию, как тогда говорили — «по канату», сочтет все деревни, снявшиеся с места в од­ночасье с домашним скарбом, скотом, посевным хлебом да двинувшиеся на новые землицы. А потом пройдут пе­ред глазами его три поколения русских революционеров от декабристов до большевиков, неисчислимые передвижения народных масс в годы острых социальных катаклизмов — партизанские отряды и части регулярной Красной гвар­дии, эвакуированные заводы с рабочими и семьями их в сорок первом и когорты энтузиастов, едущих осваивать Сибирь. И когда все это встанет перед глазами нашего статистика, он поднимется из-за стола, отодвинет бумаги и скажет: «число им — бесконечность».

И даже если выбрать из общего многомиллионного числа лишь тех, кто оставил след свой на страницах ис­тории российской, сделал великое открытие, совершил вы­сокий подвиг, пришлось бы рассказать много тысяч исто­рий, что не под силу одному человеку.

Каждый писатель, историк, краевед поэтому избирает свой круг личностей, волнующих его воображение, заде­вающих его сердце неординарностью жизненных ситуа­ций, привлекающих его внимание по причинам граждан­ским и нравственным. Марк Константинович Азадовский, Федор Александрович Кудрявцев и Борис Григорьевич Кубалов много сил отдали изучению наследия декабристов, их биографий, в числе крупнейших декабристоведов стра­ны они пытались осветить сибирское тридцатилетие пер­венцев российской свободы, целые временные блоки ис­следованы ими, огромные комплекты документов подняты из архивных глубин. Три жизни ученых, три подвига во имя любви к родной Сибири, три замечательные судьбы, связанные с Иркутском и достойные отдельных рассказов, а вернее — книг. Сейчас начатое ими дело подхвачено их учениками — инициаторами создания серий «Полярная звезда», «Сибирь и декабристы», «Литературные памят­ники Сибири», выпускаемых Восточно-Сибирским книж­ным издательством. Энциклопедию литературной жизни огромного зауральского края от Тюмени до Тихого океа­на создал Василий Прокопьевич Трушкин, его книги не просто раскрывают литературный процесс, протекающий в гигантском регионе от первых лет революции до наших дней, они возвращают Родине и Сибири многие незаслу­женно забытые имена. Польским повстанцам, наряду с исследованиями о декабристах, посвятил свои работы Се­мен Федорович Коваль, героям гражданской войны и бор­цам с колчаковщиной — Виктор Трофимович Агалаков, воинам-сибирякам, прошедшим от Москвы до Берлина, их бессмертному подвигу отдал многие годы своей научной деятельности Илья Иннокентьевич Кузнецов. А где Шос­таковичи — отец и сын, а где Дуловы — отец и сын, Подгорбунский, Гудошников, Окладников, Щербаков, Свинин, археологи? Об одних твоих историках, Иркутск, можно написать многие тома!

Сколько лет собирал скрупулезно материалы бывший редактор иркутской областной газеты «Восточно-Сибир­ская правда» Александр Андреевич Шмаков, ныне извест­ный уральский писатель, чтобы раскрыть согражданам си­бирские страницы жизни Александра Радищева! Как сжа­то и увлекательно написал биографии крупнейших путе­шественников России, чьи имена горят на фризе Краевед­ческого музея, Эрвин Петрович Зиннер! Список этот мож­но увеличивать и увеличивать.

Книга, которую Вы держите в руках, уважаемый чита­тель, — лишь часть задуманной большой работы. Когда месяц за месяцем вел я телевизионный цикл «С Иркут­ском связанные судьбы», в нем соединялись и личные при­страстия к тем или иным деятелям России, и события жизни — присуждение нашим землякам Государственных премий, юбилейные даты, просьбы телезрителей, подсказки и даже помощь материалами для отдельных телерассказов, за что я сейчас, пользуясь случаем, приношу сво­им корреспондентам глубокую признательность и благо­дарность.

Книга разделена на части, которым, вполне возможно, при написании последующих биографий, будет продолже­ние. Я говорю «возможно», ибо пока в Ваших руках лишь первая книга, а мало ли замыслов имеют лишь начало?

Но я расстаюсь с Вами с надеждой, что труд мой был небесполезен, что он еще продлится, если, конечно, это по­кажется нужным и читателям и издателям.

Десять лет длились телерассказы и семь лет работа над книгой, и они могли осуществиться лишь благодаря помощи наших богатых библиотек — Научной библиотеки Иркутского государственного университета, Иркутской об­ластной библиотеки им. И. И. Молчанова-Сибирского, биб­лиотеки Иркутского краеведческого музея, благодаря со­действию научных работников Государственного архива Иркутской области, Пушкинского дома (ИРЛИ), Государ­ственного архива Читинской области, сердечный пок­лон этим коллективам за внимательное, доброе отно­шение.

Книга начиналась с телевидения, и тем, кто был мо­ими единомышленниками целое десятилетие, — режиссеру Э. Безобразовой, оператору О. Маркевичу, который час­тенько приносил фотографии старого Иркутска из своей обширной коллекции, дабы проиллюстрировать тот или иной рассказ, его коллеге М. Бялоусу, редакторам Н. Матхановой, О. Страховой, В. Молчановой, художнику В. Калинину — особая признательность.

Искренне благодарю также тех, кто взял на себя труд прочесть эту книгу еще в рукописи, кто дельными совета­ми и суждениями оказал автору несомненную помощь, — С. Г. Федорову, В. П. Трушкина, Н. С. Струк, Г. А. Вендриха, Н. В. Куликаускене.

Один из героев нашего повествования — Иркутск. Его образ возникает на многих страницах книги не случайно: он — частица России, один из ее сыновей, стоящий на юру, на ветру времен, на ошибке эпох и событий. Его судьба связывает все остальные судьбы в неразрывную цепь, что называется историей, она проступает в каждой био­графии по-своему, сообразно с тем — когда жил человек, чем был занят, к чему стремился, чего достиг.

И как тут не вспомнить известного русского публицис­та Н. В. Шелгунова, который более ста лет назад так сказал об этом своеобразном и самобытном сибирском го­роде:

«Как Англия создала Лондон и Франция Париж, так Сибирь создала Иркутск. Она гордится им, и не видеть Иркутска — значит не видеть Сибири».

Будем же и мы, наследники и потомки, всей жизнью своей способствовать благородной славе родного города, в 1986 году отмечающего трехсотлетие с момента получения им статуса города.

Пусть и этот скромный труд будет одним из колосков его юбилейного венка.

МАРК СЕРГЕЕВ

 

 

Часть первая

ПРАДЕД ПУШКИНА

ИБРАГИМ ГАННИБАЛ

Ведение

 

Прошедшего мая 28 дня, 727 года, по указу его импе­раторского величества и по письму из Питергофа от его светлости генералиссимуса светлейшего князя Меншикова велено мне ехать на китайскую границу для строения кре­пости, и при мне определенные деньщики, которым, по присланному из Тобольска указу, велено получать прови­ант солдатской, а именно двум человекам, и по отъезде из Тобольска с августа месяца 727 года по январь месяц 728 года определенного провианта нигде не получили, и чтоб повелено было против Указа Его императорского величества в Иркуцке или где востребуется от него ведени­ем, оным деньщикам провиант выдавать, где принадлежит при китайской границе заслуженное и впредь без задер­жания, и о том, куды надлежит, из Иркуцкой провинциальной канцелярии послать его императорскому величест­ву послушные указы, чтоб за неудачею оным деньщикам будучи примерно какой нужды не возыметь в провианте.

К сему ведению руку приложил Преображенского полку от бом­бардир-поручик Абрам Петров, Генваря 15-го дня 1728 году.

 

14

 

Иркутск жил обычной своей неторопливой жизнью: в конце декабря стала Ангара, закрылся магистрат, а вмес­то него учреждена ратуша, преосвященный Иннокентий Кульчицкий назначен в Иркутскую епархию первым мест­ным епископом. Он хотел было отправиться с миссией в Китай, но богдыхан его не пустил, возможно, сказалось здесь не только нежелание китайского правителя, но и то, какие документы представил китайским властям чрезвы­чайный посол Савва Владиславич-Рагузинский, у которого с Иннокентием Кульчицким были худые взаимоотношения.

В 1728 году это был еще не старый, властный человек, который, едва получив назначение, тотчас же по табелю стал принимать епархию: две соборные церкви, монасты­ри в Иркутске и «за морем», церкви по сибирским горо­дам и весям. О Владиславиче-Рагузинском он и слышать не хотел, между тем судьба уготовила им встречу. Но прежде, пристроясь к очередному торговому купеческому каравану, выхлопотав в казне малую толику денег, на встречу с Владиславичем-Рагузинским отправился Ибра­гим Ганнибал, пробыв в Иркутске не более месяца.

Это событие зарегистрировано в иркутском «Летопис­це», куда старательные местные канцеляристы заносили всякие более или менее приметные факты провинциальной жизни, в том числе прибытие «по указу для строения Селенгинской крепости бомбардирской роты поручика Абра­ма Петрова, который и отбыл, как Байкал льдом покрыл­ся, в Селенгинск».

...Они давно не виделись, хотя раньше пути их пере­крещивались не раз — и тогда, когда Ганнибал участво­вал в походах Петра, и в дни учебы во Франции, и в бо­лее поздние времена. И всегда от иллирийского графа Ганнибал видел только добро.

Савва Лукич Владиславич, босниец по рождению, за­нимался торговлей, был тайным агентом послов россий­ских в Константинополе, там увидел маленького пленного темнокожего мальчишку, выкупил его и привез в дар Пет­ру Великому. Петр, как известно, крестил мальчишку, дав имя Абрам Петров, хотя и не запретил пользоваться своим. Уже во второй половине жизни, ближе к ее концу, российский абиссинец припомнил свое давнее имя, созвуч­ное громкоизвестной по истории фамилии древнего полко­водца, и в историю вошел как Ибрагим Ганнибал. Поэто­му он так именуется в повествовании в авторском тексте, а в официальных документах той эпохи – Абрамом и да­же Абрамом Петровым. Петр весьма ценил заслуги сме­лого, находчивого и умного дипломата-боснийца, он пожа­ловал Владиславичу дом в Москве, несколько деревень. После Прутского похода Владиславич получил от Рагузинской республики диплом на графское достоинство, им­ператрица Екатерина I пожаловала его в действительные статские советники и направила послом в Китай для уточ­нения и укрепления существующей границы.

Пожалуй, эта посольская нелегкая миссия наиболее полно выявила недюжинный характер Владиславича-Рагузинского. После десяти дней дружелюбных бесед и уго­щений любезностями богдыхан велел запереть посольство, поставить стражу, кормить российских дипломатов худо и поить только соленой водой. Так он решил сделать рус­ских уступчивее при переговорах. Целью же китайских министров было: заставить Владиславича-Рагузинского от имени российской императрицы отдать китайцам русские земли по Байкал. Граф Рагузинский держался твердо и заявил: «Смерть ста двадцати русских не будет важною потерею для России, но императрица Российская не оста­вит за такой поступок... Швеция хотела отторгнуть одну провинцию от России, а сама лишилась более ста городов; персиане разграбили российский караван, это стоило им пяти провинций». Богдыхан освободил посольство и под­писал пограничный договор.

Вот с этим-то человеком и встретился сейчас Ибрагим Ганнибал. Нашел его потучневшим, уже солидно засне­женным сединой: нелегка ты, российская служба. К его мужеству, дипломатическому таланту и справедливости обратился арап Петра Великого, и в память об императоре, коего любил и почитал, Савва Лукич принял участие в судьбе ссыльного, ибо знал уже о падении Меншикова, читал его партикулярные письма, не имеющие уже ника­кого веса, никакой законодательной силы. Конечно, при­бытие Ибрагима, фортификационного специалиста, было ему на руку: он решил перестроить и укрепить пограничные города, построить новые, еще в 1726 году, уже через год после того, как прибыл сам на восточную границу. Тогда же написал он доношение о необходимости таких мер.

В сенате выписано

«В 1726 году сентября 15-го дня по приговору высоко­го сената велено, по доношениям действительного статско­го советника графа Владиславича и сибирского губерна­тора князя Долгорукова, для опасности с китайской сторо­ны пограничные города палисадами укрепить и рвами око­пать, и чтоб он, Владиславич, по своему рассуждению, к пользе государственной, для осторожности учинил. Ежели в которых пограничных городах имеется артиллерии до­вольное число, а в других городах нет и надлежит быть нужно, чтоб из тех городов перевесть артиллерию в нуж­нейшие места.

Да в нынешнем 1728 году марта 27-го дня, по пригово­ру Высокого Сената, послан к нему, графу Владиславичу, указ, дабы он в строении нового Селенгинска, такожде и других пограничных прежних городов и острогов, по силе напредь посланных указов, пока он тамо будет, прило­жить свое старание, чтоб не токмо для обороны, но и по­рядочных торгов и пошлинного сбора и пресечения неяв­ленным товарам провозов служили, как о том в особых мнениях его упоминается».

До июля 1728 года прожил Ганнибал в Селенгинске, проектировал перенос крепости на другое место, и — веро­ятно — составлял планы крепостей Кяхты и Троицкосавска, построенных по инициативе все того же Саввы Владиславича-Рагузинского после заключения с китайцами Буринского трактата.

Но сколь ни полезен был царскому полномочному пос­лу его опальный гость, нужда, в которой жил Ганнибал, несправедливость, над ним учиненная, не давали Владиславичу-Рагузинскому нравственного права удерживать его в Забайкалье. К тому же, с падением Меншикова, пар­тикулярное письмо светлейшего не имело уже силы госу­дарственной бумаги. В апреле он испросил разрешения на отправку Ганнибала в Петербург. Ответа долго не было.

 

15

 

Его Императорскому Вели­честву, Самодержцу Всерос­сийскому, всеподданнейшее доношение из Сибирской губернии

Сего 1728 года июня 15-го дня в письме из Селенгинска 14 апреля от тайного советника чрезвычайного послан­ника и полномочного министра иллирийского графа Сав­вы Владиславича написано: присланный по письму кня­зя Меншикова поручик Преображенского полка Абрам Петров подал челобитную в походную посольскую канце­лярию китайской экспедиции, в которой объясняет, что он в строении новой фортеции не имеет практики, а что-де сослан от князя Меншикова по злобе, а не по указу Ва­шего Императорского Величества, также книгами и ин­струментами не награжден, жалованья, ни подъемных де­нег ниоткуда ему не определено; и онаго-де, поручика Аб­рама Петрова, против его челобитья, отпустил он, граф Владиславич, до Тобольска, понеже-де он послан по силе партикулярного письма князя Меншикова, а из Государ­ственной иностранных дел коллегии в грамотах и ниотку­да в указах Вашего Императорского Величества о нем к нему не упомянуто.

Того ради всеподданнейше доносим, ежели вышеупо­мянутый поручик Петров прибудет в Тобольск, об отпус­ке его, поручика Петрова, ожидаем Вашего Императорско­го Величества указа.

Князь Михайла Долгоруков, Иван Болтин, секретарь Козьма Баженов.

Июня 15-го дня 1728 года.

К поданию в Верховном тай­ном совете.

 

16

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РУССКИЕ АМЕРИКАНЦЫ

ГРИГОРИЙ ШЕЛИХОВ

«ПРЕПЛЫЛ МОРЯ, ОТКРЫЛ СТРАНЫ БЕЗВЕСТНЫ»

 

Хочу достоинства я чтить,

Которые собою сами

Умели титла заслужить

Похвальными себе делами;

Кого ни знатный род, ни сан,

Ни счастие не украшали;

Но кои доблестью снискали

Себе почтенье от граждан.

Гавриил Державин

 

1

 

«В четверг 1-го октября (1863 года.— М.С.) между Америкою и Россиею совершился братский союз. Они об­менялись взаимными приветствиями из уст своих пушек, складками своих флагов и музыкою национальных гимнов, они чокались бокалами шампанского в каюте русского ко­рабля и вместе преломили хлеб и пили грог на палубе американской паровой яхты. Москвич и американец со­вершили приятную прогулку по улицам американского города с эскортом военного почетного караула. На всем пути их приветствовали громкими восклицаниями, выражавшими радушный привет. Русский офицер обменялся приветствиями с американской девушкой и в ответ на ве­селые улыбки красавицы приподнял обшитую галуном тре­уголку. Река Гудсон как бы слилась своими голубыми вол­нами со студеными волнами Невы, и Нью-Йорк и С.-Пе­тербург посылали радостные поклоны друг другу»¹.

Так писала небольшая американская газета «Нью-Йоркский вестник», рассказывая о визите русской эскад­ры, подробно сообщая о том, как городские власти принимали моряков, о восторженной демонстрации народа, пе­ресказывая речь и адмирала Лесовского и американских должностных лиц. Ни Степан Степанович Лесовский, от­важный мореходец, чье плавание на фрегате «Диана» к берегам Японии, чьи морские подвиги и переустройство Кронштадтской крепости оставили приметный след в ис­тории русского флота, ни российские газетчики, взахлеб рассказывающие об экспедиции Лесовского к берегам Со­единенных Штатов Америки, и предполагать не могли, что это идет отторжение от России Аляски.

Впрочем началось все несколько раньше. 18 августа того же, 1863, года на знаменитой Нижегородской ярмар­ке купечество волжское устроило торжественный вечер в честь американского посольства, и господин Фокс, воз­главлявший миссию, произнес прочувствованную речь: «Бог, без воли которого ни единый волос не падет с го­ловы нашей, определивший движение даже малого насе­комого — пчелы, руководит и нами. Эта братская встреча двух отдаленных, разделенных морями народов есть след­ствие какого-нибудь высшего предопределения божия. Воз­благодарим же господа за братское сочувствие, с кото­рым встречаются два народа. Они ведутся к великому.

В этот знаменательный год, на этом вечере, на этом самом месте, заключимте священный союз, не писанный на пергаменте, союз не для угрозы Европе, но нравствен­ный союз соревнования: который из двух народов сделает друг другу больше добра!»².

Господин Фокс лицемерил: российское самодержавие уже в тот момент вело переговоры о закупке в Соединен­ных Штатах нового вида бронированных кораблей, типа «Монитор». И поездка Степана Степановича Лесовского в Америку, и ответный визит американцев в Россию в 1866 году при всем внешнем парадном блеске были связаны именно с этой торговой сделкой и с еще одной — более секретной. Русские газеты тогда пестрели заголовками «Представление посольства государю императору», «Посе­щение и осмотр государем императором «Миантономо» (так назывался пришедший в Россию монитор), «Обед и речи в Санк-Петербургском купеческом собрании», «Из­брание г. Фокса в звание почетного гражданина С.-Петер­бурга», «Бал в Петергофе», «Поездка посольства в Троицко-Сергиевскую лавру и прием у высокопреосвященственного митрополита Филарета», но рядом с этим: «Подроб­ное описание монитора «Миантономо» и «Миантономо» в бурю».

И некий российский «патриот» на заседании Англий­ского клуба в Петербурге зачитал 27 августа 1866 года свои, только что испеченные стихи:

 

Вы уезжаете. Бог помощь в дальний путь,

Народные послы великого народа!

Грядущее темно, но что вперед ни будь,

Не позабудет Русь к ней вашего прихода³.

 

Русь не позабыла этого «прихода»: несколько мониторов было куплено тотчас же для Балтийского флота, ведь со­юз был, как выразился господин Фокс, «не для угрозы Европе, но нравственный союз соревнования», еще через год демонстрация ходовых и боевых качеств «Миантономо», его маневренность и легкость, с которой перенес он бурю в Северном море, в районе Копенгагена, показала, что это «соревнование» в водах Тихого океана не в поль­зу России. Ослабленная только что проигранной Крым­ской войной, не имеющая на востоке достаточных сил для обороны русских поселений на Аляске и Калифорнии, цар­ская Россия стала перед альтернативой: или война с Ве­ликобританией и Соединенными Штатами, ибо и та и дру­гая страна претендовали на Американский уезд Иркут­ской губернии, либо продажа российских владений в Аме­рике той или другой стране. Правительственные круги в надежде на поддержку США в своих европейских делах отдали предпочтение Штатам.

18/30/ марта 1867 года все, что было добыто для роди­ны великими мореходами и патриотами — Аляска, Алеут­ские острова, за семь миллионов двести тысяч долларов, ничтожную в принципе сумму, отчуждено от России, ста­ло американским. Тут-то газеты, только что воспевавшие объятия русских в Америке и американцев в России, вспо­лошились, заговорили тоном менее медоточивым; газета «Голос» писала о бессмысленности этой сделки, ибо на Аляске уже найдено золото, которое за самый кратчайший срок могло бы дать куда большие барыши, чем какие-то семь миллионов долларов. Но крик благонамеренного «Го­лоса», как и других, более резких голосов, остался гла­сом вопиющего в пустыне.

 

2

 

...18 марта 1867 года тайный советник полномочный представитель императора всероссийского Эдуард Стекль и тайный советник чрезвычайный посланник и полномочный министр, представляющий президента, Вильям Сюард подписали от имени своих правительств договор, пункты которого гласили: «Немедленно после обмена ратификаций сей конвенции, всякие укрепления или военные посты, находящиеся на уступленной территории, передаются упол­номоченному Соединенных Штатов, и все русские войска, расположенные в этой территории, выводятся в удобный для обоих сторон срок»⁴.

Очевидец последних дней Русской Америки М.И. Ва­вилов с горьким сарказмом описывает быт Ситхи, центра русских поселений Ново-Архангельска, так и не получив­ших подлинной помощи от правительства, воздвигнутых одним лишь энтузиазмом русских землепроходцев и пред­приимчивых купцов.

«После формальной передачи русских колоний, — пи­сал он, — разом рухнули русские традиции, порядки и обы­чаи. Наступило новое управление. Кожаные деньги Рос­сийско-Американской компании, выделываемые в С.-Петер­бурге, обменивались на золотые и серебряные доллары, вытеснив счет на ассигнации, который существовал в ко­лониях до 1868 года... Последний правитель колонии, ка­питан 1-го ранга князь Дмитрий Петрович Максутов и сподвижники его по управлению краем утратили свое зна­чение... Первое русское дело, столкнувшееся с новыми порядками, было дело главного правителя с прикащиком американской компании Павловым, принявшим американ­ское гражданство. Павлов не хотел сдавать отчетов во вверенном ему имуществе и частию растратил его. Князь Максутов подал жалобу и имел неосторожность просить комиссара русского правительства (а не американца.— М.С.), капитана 1-го ранга Пещурова, прибывшего для передачи колоний, быть защитником интересов компании. Павлов взял защитником Морфи, адвоката американца»⁵.

Морфи привлек прямо с улицы нескольких только что прибывших американских поселенцев, определил их в при­сяжные заседатели, затем в длинной речи призвал ново­испеченных аляскинцев показать русским, что здесь земля американская, что «Америка должна пролить свет свобо­ды и чести». Присяжные единогласно оправдали казно­крада.

Так на деле началось провозглашенное господином Фоксом «соревнование: который из двух народов сделает друг другу больше добра!»

Так закончилась эпопея освоения русскими американ­ского материка, в истоке которой стоит фигура Рыльского именитого гражданина, иркутского купца и мореплавате­ля Григория Шелихова.

 

3

 

Родился Григорий Иванович Шелихов в 1747 году на западе, в городе Рыльске, в небогатой семье, как записа­но в архивных бумагах, — «произведен в свет от родителей, крайне умеренный достаток имевших», рано начал рабо­тать приказчиком, проявил склонность, как тогда говори­ли, «к коммерции», «сперва был приказчиком, а потом, приобретя капитал, сделался сам хозяином...»⁶.

Он был еще юн, когда по России начались разговоры о далекой таинственной Сибири, земле несметно богатой, о первых плаваниях русских по Охотскому морю, о Кам­чатке, об открытиях русских в Северном (Ледовитом) и Восточном (Тихом) океанах, и так как экспедиции были не только научными, не только предпринятыми по воле пра­вительства, но и по частной инициативе всепронырливых, жадных и отважных купцов, то разговоры о Сибирских одиссеях несомненно велись и в доме Шелиховых. Все дальше забирались промышленники на тихоокеанские острова, в поисках дешевой пушнины они не гнушались никакими средствами, и слухи о невиданном фарте то од­ного, то другого из них передавались из уст в уста, осо­бенно когда речь касалась земляков-курян, осевших на зауральской земле. Сам Григорий Иванович впоследствии рассказывал, что честолюбивые замыслы его подогревала реликвия, хранившаяся в их доме, — серебряный ковш, поднесенный одному из предков Шелихова Петром I, ви­димо, за инициативу, проявленную в интересах государ­ства Российского, реликвия возбуждала в молодом купце желание «быть предкам своим подражателем».

В 1772 году ему исполнилось 25 лет, он уезжает в Курск.

Купеческий мир города был взбудоражен рассказами и слухами о счастливом фарте курян, отправившихся в Си­бирь, называлось баснословное количество мягкой рухля­ди, полученной почти за бесценок, если не считать мы­тарств океанских да стужи лютой, да ветров диких, отва­жившийся на дальний путь возвращался богачом. Узнает Григорий и о том, что в Иркутске прочно обосновался их знакомый, курский купец Иван Ларионович Голиков. И молодой купец, почти не имея за душой необходимых средств для будущих фантастических предприятий, замы­сел которых теснился в его голове, отправляется в Восточ­ную Сибирь.

 

4

 

Иркутская летопись не отметила день 1773 года, когда в доме купца Голикова объявился добрый молодец-куря­нин. Деревянный, с яркими вкраплениями каменных особ­няков, с непролазными после дождя улицами, со множест­вом церквей, вонзивших в забеленное облаками небо шат­ры и купола, с   только что открытым Иерусалимским кладбищем, на котором в октябре 1772 года был упокоен первый горожанин (до того хоронили в оградах храмов), город жил своими будничными заботами. Только что про­ехали из Селенгинска в Россию восемь дочерей-красавиц секунд-майора Ивана Варфоломеича Якобия, еще никто не знает, что вскоре он станет генерал-губернатором здесь, а одна из дочерей его — Анна, со временем,— матерью де­кабриста Анненкова... Возвратился из Санкт-Петербурга иркутский купец депутат Алексей Сибиряков, который при­сутствовал в столице как свидетель по делу следователя винокуренных дел Крылова, — «дерзкий подьячий, наде­лавший в Иркутске неслыханные пакости и противузаконные поступки по производимому им следствию о виноку­рении и содержании каштаков» (каштак — балаган в ле­су, где тайно гонят из пшеницы самогон, еще и сейчас близ Иркутска некоторые местности носят имя Каштак)⁷. Из Пекина вернулись остатки духовной миссии, отправля­ющейся обычно для ведения православной службы среди албазинских казаков, служащих при китайском дворе. Обычно церковь забывала посылать своим духовным, за­брошенным в чужие земли пастырям средства к сущест­вованию, а паства была такая, что не только не жертво­вала на церковь, а сама требовала платы за свою «веру». В итоге члены миссии умирали с голоду. Вот и теперь из семи вернулись двое... Но вместе с тем горные инженеры, прибывшие с Урала, отправлялись в Якутск для обследо­вания «в тамошних местах разных руд, из которых якобы тамошние инородцы плавили металлы и приготовляли для себя нужные вещи»8. И отправлялись купеческие экспе­диции на Камчатку, в Якутск, на Курильские острова для добычи «морских котов», бобров и прочего океанского зверя. «Сибирский Петербург», как называли тогда Ир­кутск, был к 1773 году крупным административным и торговым центром обширной земли, здесь встречались юг и север, восток и запад — караваны товаров российских торговцев, чайные караваны из Китая, колоритные фигу­ры землепроходцев, петербургские ученые, чьи имена те­перь написаны на фризе Краеведческого музея, <