Анна Ахматова - Николаю Николаевичу Пунину

(ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ)*

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем,

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас..

июля 1934 г.

А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

октября 1934 года. <Ленинград>

Еще о вчерашнем. Или нет — не надо. Я, кажется, все по­няла. Купила цветок для И.А., но Левы нет, и мне не с кем его послать. Отвезу завтра. Хотела бы дождаться Вас, но, может быть, Вы не вернетесь до ночи. А.

 

.XVI, Киевские лекции — Террор ~ Второй арест — «Любовь осела» - «Зловещие дни» — «В одноместной каюте II класса» - «Разрыв» — SOS — Учебник

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

января 1935 года. <Киев>

Аничка, против окон Фундуклеевской гимназии стоял как бы с тобой. Долго думал, выходила ли ты с сумкой и косами или как ина­че? одна или с подругами? и выйдя, увидела ли бы кого нибудь из мальчиков на углу или не смотрела на это. А если бы была со мной теперь, ежилась ли бы ты от воспоминаний или, наобо­рот, веселым глазом находила сохранившиеся места: букинистов, которые, по-моему, здесь, несколько ниже к Крещатику, были всегда; барочную колокольню Софии; паршивый фасад оперного театра.

Я не хожу здесь без тебя; здесь мне все кажется воспоми­нанием, тенью твоей между стволами и снегами Бибиковского бульвара. Снегов в Киеве так много, как редко когда бывает у нас; везде сугробы, как ни чистят, как ни вывозят. Я живу в Наркомпросе на Бибиковском (на углу Владимирской). С тру­дом из-за съезда через наркома меня устроили в общежитии Нар-компроса; первую ночь спал в каком-то студенческом бараке и было плохо; здесь нас десять человек в большой комнате, но днем можно работать, чисто и любезно.

Лекции начались: два раза в день, по утрам с 8'/г ч. и ве­чером с 4 до 6. Директорат слушает, обстановка напряженная, боятся формализма; трудно!

Говорят, ты Киева не узнала. Крещатик асфальтирован, па­нели расширены вдвое; трамваи по Крещатику не ходят, толь­ко автобусы. Все залито светом, магазины да кафе, да киоски, почему-то с булками.

Думал переехать сюда совсем, да боюсь. Расскажу, как приеду. Только гоню воспоминания о Фонтанке последнего вре­мени, не хочу вспоминать и не буду.

Тихо здесь; иногда пробивается солнце, как бы весна; но чаще холодно и ветрено. Встретился здесь с П.Кузнецовым и

.Кончаловским,— заезжали на 2 дня; с ними попал на банкет, но быстро ушел, устав.

Аничка, будь другой («это еще что?»), не поддерживай Льва — плохо это и, вероятно, гибельно.

Какая ты нежная в Киеве, как снег; не узнаю тебя, была ли ты когда-нибудь такой в Ленинграде?

Целую твои руки и плечики. Прости и не болей.

К.-М.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

января 1935 года. Киев

Милый ангел.

На дворе буря — стекла дребезжат, тает. Я ничего не хочу тебе сказать особенного, кроме того, что деревья улиц так тре­вожны твоею тенью.

Прости мне эту жизнь. В просьбе этой не больше смысла, чем в сожалении, что тебя нет здесь.

Нигде еще не был; только в музее (бывший Ханенко), где «сумасшедший» Веласкес*, изумительный! 29-го кончу лекции; хочу пробыть еще дня два, чтобы съездить в Лавру и кончить «Кузнецова»*.

На киевских улицах живет твоя молодость, в ней я чувст­вую свою и вспоминаю — как будто тоже жил здесь когда-то. И хорошо вижу и понимаю, что все кончено.

Милая, мне горько, и я не могу понять, как могло случиться все, что случилось. В этой жизни есть что-то неправдоподобное.

Прости, я устал.

Я переезжаю в гостиницу и буду, надеюсь, лучше устроен, чем в этом общежитии. Возможно, что я приеду только 3-го. (Лекции идут с возрастающим успехом.)

Целую смиренно твои замученные руки. К.-М.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ и И.Н.ПУНИНОЙ.

января 1935 года. <Киев>

Милая Иркуси и Галочка.

Сегодня я наконец устроен в гостинице и не обиваю бока о жесткие матрасы общежитий.

Мне так понравилось в Киеве, что думал и гадал, не пере­ехать ли наконец сюда; я всегда мечтал к концу жизни подтя­нуться к Югу. А здесь Юг. Я приехал — были сугробы белого, белого снега. Три последних дня были солнечны ~ и снега на улицах почти нет. Сейчас сижу в номере, форточка открыта; слышно, как капает с крыш; яркое, теплое солнце. А вечерние сумерки, кто помнит, когда растаявшее за день подмерзает, а в воздухе голубизна.

Принимают меня хорошо, а то, что я валялся по общежи­тиям, это общая неразбериха — как и у нас, в Академии, глав­ным образом из-за съезда, занявшего все гостиницы.

Читаю два раза в день, утром и вечером — трудно. Сперва относились подозрительно, теперь, как будто, убедились в марк­систской правоверности, и соглядатаи на лекциях не бывают. Стенограммы делают.

Так я и знал - достаточно мне уехать, чтобы у вас не ста­ло ни сахару, ни чаю, ни масла.

Видел недавно во сне Тырсу, и он плакал, жалуясь, что не может выучить детей музыке. Не случилось ли чего с ним?

Вчера здешнее начальство послало телеграмму Леграну с просьбой продлить наше возвращение до 3-го утра, если согла­сие будет, увидимся 3-го, а то — 1-го утром.

Ну до свидания, ребята, целую вас крепко и очень нежно благодарю. Папа и Ника.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

июля 1935 года. <Москва>

Здравствуй, сердце!

Приехал. Встречал Пастернака и встретил — пустяковая встреча; как всегда, обиделся. От гордости.

Остановился у Штеренберга. Рождественка, 11, кв. 9.

Задержусь, потому что Кузнецов на даче и его вызывают.

Сейчас — увижусь с Эфросом, а послезавтра поеду к Куз­нецовым на дачу.

Жарко, парит, настроение хорошее. Ехал чудно; скажу те­бе: мещанская «среда» — это единственно живое, пусть быт, но отношение свое, человеческое.

Я за «мещанство».

Целую, милый.

Ну, Олень, как ты переходишь дороги в Москве? Ехал в метро, страшно по самолестницам.

Твой К.-М.

Н.Н.ПУНИН- И.Н.ПУНИНОЙ.

июля 1935 года. <Москва>

Здравствуй, Иркуси!

Спасибо тебе за цветочки; когда ты успела их положить? В Москве жарко, но каждый день дождь. Вчера ездил на дачу к Кузнецову. Там хорошо и тихо. Сегодня буду у него работать весь день и, вероятно, завтра. 21-го иду по всем делам, если не

.удастся в один день, то и 22-го и, надеюсь, 23-го вечером по­еду. Мне хорошо; живу в пустой мастерской у Штеренберга; он уехал. Видел Леву Бруни, он тоже уехал сегодня. Целуй маму, понравился ли ей подарок? а то можно переменить. Я совсем не оставил вам денег — как вы там устраиваетесь?

Спасибо тебе за все - целую крепко; живите мирно; кла­няйся Игорю.

Твой Потя.

Н.П.СЫЧЕВ* - Н.Н.ПУНИНУ

4 августа 1935 года. <Медвежъя Гора>

Дорогой, милый Николай Николаевич. Шлю тебе сердеч­ный привет из моей трущобы.— Жена часто вспоминала тебя, говорила о твоих успехах, о твоей прелестной Ирочке, и при рассказах этих в моей ослабевшей теперь памяти воскресали многие моменты нашей совместной работы, наших художествен­ных увлечений и твой дорогой для меня всегда, а теперь в осо­бенности образ живо вставал в памяти. Но ведь все это прекрас­ное ушло навсегда. Я не верю даже в то, что мы когда-нибудь увидимся. Назови это чем хочешь — пессимизмом, нытьем или чем-нибудь другим, но все же я не верю в то, что когда-нибудь придется быть не только в Ленинграде, но и в каком-либо дру­гом культурном центре. Живу я хлопотливо. Заведую мною ор­ганизованным Музеем Беломорско-Балтийского канала имени тов. Сталина, заведую художественной частью Центральных художественных мастерских Беломорско-Балтийского комбина­та, тоже мною организованных, и, кроме того, будучи назна­чен начальником комбината прорабом по строительству гос­тиницы ББК, руковожу художественной частью громадного строительства. Как видишь, я стал архитектором.<...> Дело идет успешно. Недавно, к 15-летнему юбилею АК ССР, был вызван в Петрозаводск для украшения города и имел там большой ус­пех. Однако при всем этом я быстро дисквалифицируюсь в сво­ей непосредственной специальности. От науки я отстал. Да и зачем мне она? Все равно заниматься ею больше не придется. Единственной для меня отрадой является живопись.<...> Толь­ко этим я и живу. Не будь живописи, честное слово, немедлен­но окунулся бы навсегда в Онежское озеро. Мысль об этом все чаще и чаще приходит мне в голову. Право, так опозорить ни в чем не повинного человека, налепить на него позорное клеймо контрреволюционера, приписать ему черт знает что, измучить, унизить вконец, да стоит ли после этого жить. Да и здоровье покачнулось. Силы упали, зрение слабеет, сердце шалит, а глав­ное, отчаянное психическое состояние, утрата веры в людей и

.многое другое, как я просижу еще оставшиеся 4Уг года, хватит ли сил. Думаю, что нет. На все это я смотрю спокойно, т.к. не боюсь ни тюрьмы, ни унижений, ни прочих наказаний, каких бы размеров они ни были ~ прости, дорогой мой, что по ста­рости разболтался и много написал о себе. Это не в моих при­вычках. Ну, желаю тебе от всей души самого светлого, здоро­вья, успехов. Буду крепко хранить в своей душе твой светлый образ как исключительного человека. Кланяйся дома.

Крепко, крепко тебя обнимаю и целую, всегда твой горячо любящий Н.Сычев.

Н.Н. ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ.

августа 1935 года. <Ленинград>

Здравствуйте, милые.

Как доехали? С новорожденным! Жарко? Боюсь, Ирке бу­дет плохо. Если она будет изнемогать, не задерживайтесь и воз­вращайтесь Волгой.

Вчера был у Е.О.*. Посылку Лева получил. Видела Леву дважды. От него письмо. Никакой статьи он не имеет, а нахо­дится там в таком же положении, как и Сарра, и никаких об­винений, кроме происхождения*.

Он жалуется, что Сарра мало пишет; работы у него много, собирается в какую-то командировку на Север — по оленьей час­ти. Получает зарплату 60 р.; благодарит за посылку, но пишет, что ни в чем не нуждается. Е.О. говорит, что посылать все рав­но надо, что это он так, от скромности. Отправку детей в «са­мостоятельное плавание»* очень одобряет.

Надеется, что Сарре удастся к нему приехать вместе с Галей — осенью; но большой уверенности в этом не имеет...

Розы пышно развернулись и опадают. Все остальное течет, как время. Крепко Вас целую и милушу Ир. Жду писем. Сарре привет, она прелестна в памяти, как цветок. Она лучше всех, кого я знаю. Ваш друг Ника.

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС-ПУНИНОЙ и И.Н.ПУНИНОЙ.

августа 1935 года. <Ленинград>

Милые девочки.

Сегодня получил ваши письма, посланные в день приезда в Астрахань. Кажется мне, вам было неплохо на пароходе, хотя Ира ничего не пишет. Когда я ездил, мне больше всего нрави­лось само пребывание на пароходе...

Галочка, заставляйте Иру рассказывать свои впечатления, чтобы преодолевать наследственную аренсовскую замкнутость;

.куда ее! Некоторые из Аренсов, имея все возможности быть со­беседниками (наблюдательность, юмор, душевную грацию, из­вестную начитанность, живой интерес ко всему), молчат как проклятые, благодаря чему камни висят над головами присут­ствующих. Чтоб этого не случилось с Иринкой. (Ссылки на об­стоятельства тут ни при чем, так было и до «обстоятельств».) Леве ко дню рождения я послал открытку, но, видимо, он уе­хал в командировку в Петрозаводск, от него нет писем.

Сарре я послал 200 р. и просил поскорее сообщить адрес мальчиков: здесь никто не знает, а им, вероятно, тоже надо по­слать деньги.

Из Москвы до сих пор ни звука — не ожидал этого; не слу­чилось ли там чего; даже не сообщают, получили ли рукопись.

Погода все время жаркая, днями до удушья. Дивно в Петер­гофе ~ как никогда: пышно, торжественно и так прекрасно; больше всего мне этот раз понравился cour d'honneur¹ (въезд) ~ величественно и грустно. Совсем другое — Гатчина: запущенное место, и опять красиво-томительно. На обратном пути из Гат­чины попали в знаменитую грозу. Бушевало, гремело, лило, сверкало в продолжение двух часов. Дождь стоял стеной, из труб хлестало, как из водопадов, было темно от воды в воздухе (был вечер); промокли до конца; трамваи остановились, автобусы медленно пробивались сквозь дождь; свет у нас погас, телефон во всем нашем районе испортился (не починен до сих пор), кое-где всплыли торцы. Я не видал еще ничего подобного этой грозе. Было весело.

Целую вас крепко, ваш Ника.

П.А.КУЛЬЖЕНКО - Н.Н. ПУНИНУ

1 сентября 1935 года. Киев

Николай Николаевич, дорогой мой!

Я только что приехала из Дома отдыха КСУ, который на­ходится под Киевом в бывшем скиту Киево-Печерской лавры ~ «Преображение», и застала Ваше письмо.

Ведь Вы угадали, только не совсем точно; Вы пишете: «Тос­ка или гордость, что Вам мешает работать?» - Работать-то я работаю, а вот и тоска и глупая гордость мешают мне писать Вам, и из-за того и другого я испортила сердце и наделала мно го глупостей и вся исстрадалась. Еще в июне я написала Вам письмо на обороте этого листка, но не послала; почему - и знаю и не знаю. А вот сейчас, после Вашего письма, решила и старое послать, и написать Вам о том, как тронуло меня Ваше пись­мо. Оно пропитано каким-то особым настроением осенней грусти и доброты, и я плакала, читая и перечитывая его (только не смейтесь надо мной за это). Завтра я иду в Институт,— уз­наю, в каком положении дело с поездкой студентов в Ленин­град и Москву.

 

<На обороте:>. июня 1935 года. Киев

Дорогой Николай Николаевич! Не знаю, застанет ли Вас это письмо в Ленинграде может быть, уже уехали отдыхать, но все же пишу..-го сего месяца закончилась сессия, где курс Ренессанса прошел очень хорошо. По Вашей программе я составила про­грамму-минимум зачетных требований — она была загодя роз­дана студентам, и по ней они готовились.<...>

Кстати, накануне сессии по истории искусства среди сту­дентов разнесся слух, что видели Вас в городе; студенты бук­вально осаждали меня вопросами, правда ли это, и я, должна сознаться, отвечала им, что это возможно, но что я еще Вас не видела (как хорошо было бы, если бы это оказалось правдой!).

Итак, глубокоуважаемый шеф, рапортую Вам, что дове­ренный мне курс я закончила и, кажется, не совсем плохо.

Ну, всего доброго. Ваша П.Кульженко.

 

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие гр. Пунину Николаю Николаевичу в том, что он содержался в Доме предварительного заключе­ния с 24 октября 1935 г. и согласно ордера УНКВД СССР по ЛО от 3 ноября 1935 г. за № 1048-35 из-под ареста освобожден 3/ XI — 35 сего числа.

Дело № 3764 Начальник ДПЗ <подпись>.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(об изменении меры пресечения) 5 г., ноября, 3 дня, гор. Ленинград.

Я начальник 4-го отд. СПОУГБУНКВД ЛО -Штукатуров В.П., рассмотрев дело № 3764 — 35 по обвинению гр-н Пунина Н.Н., Гумилева Л.Н., Бори-на, Полякова и Махаева по ст. 58-10, 11 УК, руковод­ствуясь директивой НКВД СССР от 3. XI. 35 г.,

Постановил:

Пунина Н.Н. и Гумилева Л.Н. из-под стражи не­медленно освободить*.

П/п. Нач. 4-го отд. СПО — Штукатуров.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ*.

июня 1936 года. <Ленишрад>

Аничка, здравствуй.

Веду себя плохо: забыл послать письмо Лупполу*; на дачу не уехал и сижу в компании с кошкой. Похолодало - дома те­плее и книги, что я там буду делать. Статью тоже еще не по­правил; некогда. Академия не отпускает и денег не дает. Хоро­шо, когда дома так тихо; такое чувство, как будто только начинаешь жить и все еще впереди.

Ира с Марой уехали на дачу, живут вдвоем, Маня возит им еду. Лева деньги от Жени получил. Мальчишки паршивые ничего не пишут.

Ну, а как ты? — как доехала со своим розовым платочком, смешная. Все удивляются твоему отъезду; я же ~- твоей развер­нутой активности — сама взяла билет!

Ночи уже темные - почему в молодости так долго стояли эти белые ночи, а теперь не успеваешь их увидеть. Вообще ни­чего не успеваешь. Кончается жизнь, так очевидно. Мне бы хо­телось еще успеть кончить «мемуары»*.

Больше ничего. Уже июль.

Приезжай на «эту дачу» и вези с собой Николая Иванови­ча*. Никаких писем тебе нет и никто не звонил. Целую тебя, милая, и жду — еще более веселой. Твой К.-М.

1 июля

Видел мучительно ревнивый сон и что ты умираешь, запу­тавшаяся в «измене»; я же спросил у головы, выточенной на ло­котнике дубового кресла — умрет она или нет и голова заки­вала отрицательно, и еще многое долгое и мутное. Привет. К.М.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

июля <193в года>. Разлив

Аничка. Я хотел написать тебе письмо, но у меня нет бу­маги, и я не могу написать тебе письмо (это из Шкловского*). Приезжай скорее, пока дни такие, вчера у нас была Валерия* -и язвительно смеялась над тем, что я сказал: «Мы еще с А. ни­когда не жили вдвоем на даче, скорее бы приехала»,- и не ве­лела посылать тебе телеграммы.

Я верю, что ты приедешь скоро; мы вчера на лодке ката­лись три с половиной часа.

Жду очень скорее. Аня, Аня.

Твой К.-М.

ДНЕВНИК. 1936 год.

июля, Шереметевский дом

Года три не писал, то, что писал, не сохранилось*.

Стар. Сегодня проводил Ирину с Галей в Астрахань. Один. Месяц жил с Ириной в Разливе — подружились.

Ан. нету. В конце июня она уехала под Москву к Шервин-ским — и с тех пор ничего не знаю о ней.

Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпус­тить. Это было осенью.

Любовь осела, замутилась, но не ушла. Последние дни ску­чаю об Ан. с тем же знакомым чувством боли. Уговаривал себя — не от любви это, от досады. Лгал. Это она, все та же. Пере­смотрел ее карточки — нет, не похожа. Ее нет, нет ее со мной.. июля

Проснулся просто, установил, что Ан. взяла все свои пись­ма и телеграммы ко мне за все годы; еще установил, что Лева тайно от меня, очевидно по ее поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи, и, уезжая в коман­дировку, очевидно, повез ее к Ан., чтобы я не знал.

От боли хочется выворотить всю грудную клетку. Ан. по­бедила в этом пятнадцатилетнем бою..        

июля, днем

У этой боли физическое свойство: каждый раз, как заку­риваю папиросу, она усиливается..

июля (последний день июля). Разлив

Люди похожи на старые декорации, сложенные в сарае про­винциального театра.

Вчера послал ей вторую телеграмму с обратной распиской: «Аня прошу телеграфируй здоровье деньги выслал». Еще послал письмо: «Аня, мне страшно, что ты молчишь; я ничего от тебя не хочу, я люблю тебя».

Когда страдаешь, все вещи кажутся иными. В этом Гамлет.

Вечер, ветер, дача; оттого что мало воли к действию, ста­новишься графоманом.. часов ночи Дача, ветер, ночь.

«Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою...».

 

. 5    августа

Первого я решил ехать за ней в Москву; должен был вы­ехать второго вечером, второго утром она приехала.

Теперь вместе живем на даче в Разливе. Она была так ра­да и благодарна, что я ее ждал. (Ни телеграммы, ни денег не получила.)

1     сентября

Как было в тюрьме: то чрезмерное отчаяние, то необосно­ванные надежды.

2     сентября

Зловещие дни. Все уже вернулись в город; началась «зима».

6     октября

В этом году ранняя холодная осень. Сегодня +3°, как и пре­дыдущие дни. Сижу один - так редко это бывает.

Ни о друзьях, ни о врагах ничего не знаю. Разошлись по миру; каждый на своей дороге; так, вероятно, всегда бывает к старости.

Я знаю, многие живут желанием уберечься от жизни: од­ни, сжимаясь до невидимости, другие, не ожидая ударов, уда­ряют сами. Никто не дружен с нею. И у меня с ней ничего не вышло. Скоро итог. Страшна смерть..

ноября

Вчера скромно праздновал свое сорокавосьмилетие. Не бы­ло Саши - он в Мурманске, уехал, чтобы зарабатывать.

Идет 8-й чрезвычайный съезд; новая конституция.

Расстрелян сын Ларго Кабальеро*.

Сегодня с Геней Аренсом смотрел фильм «Чапаев». Понра­вилось.

На днях выпал снег и лежит тонким слоем, не холодно.

Целый день готовил лекцию «Испанское искусство».

Пишу историю Академии за 20 лет.

АННА АХМАТОВА

От тебя я сердце скрыла,

Словно бросила в Неву...

Прирученной и бескрылой

Я в дому твоем живу.

Только... ночью слышу скрипы.

 

Что там — в сумраках чужих?

Шереметевские липы.

Перекличка домовых...

.Осторожно подступает,

Как журчание воды,

 К уху жарко приникает

Черный шепоток беды

И бормочет, словно дело

Ей всю ночь возиться тут:

«Ты уюта захотела,

Знаешь, где он — твой уют?»

6. Фонтанный Дом

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ*.

февраля 1937 года. <Ленинград> третий день твоей тюрьмы

Милый мой. Сегодня у нас стирка, поэтому не достали мо­лока и яиц. Посылаю, что было дома. <Яйца> сырые, попроси кипятку и опусти на 10 минут — будет что надо. Звонил Марти-росов; пришлет переводы стихов, чтобы тебе передать; может быть, как-нибудь от скуки переложишь в строчки. Это не спеш­но; добивался попасть к тебе.

Больше ничего не произошло. Милый мой, как все это уны­ло. Целую хваленые руки. Иди домой.

К.-М.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

февраля 1937 года. <Ленинград> 4 й день, как тебя нет

Посылаю яйца, сливки, варенье, чтобы ты могла согреть кипятком. Платок в починке, валенки нашел -г все это прине­сет Лева завтра.

Никто не звонил, ничего не произошло, кроме того, что сол­нечные дни сменились вьюжными.

Целую тебя, милый мой. Приходи домой. К.-М. Мимо тебя сегодня ходил четыре раза.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

февраля 1937 года. <Ленинград>

Милое солнце - Лева говорит, что ты напоминала ему о сегодняшнем дне*. Мне странно это. По-разному странно. Це­лую тебя и поздравляю. До чего уныло. Сижу все время дома, потому что Москва сыплет телеграммами с требованием выслать программы, а программы писать, знаешь, как скучно. Лева пло­хие о тебе рассказывает вести. Ты все такая же жалкая? Сар­ра прислала письмо и тебя поздравляет. Как она может пом­нить! Отчего тебе так мало можно посылать — а варенья хочешь или компот?

Получила ли от Веры цветок? У меня пока ничего не про­изошло особенного и не особенного. Напиши мне записочку.

Целую тебя крепко, милая радость — ну что, ну что, ну что? К.-М.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

мая 1937 года. <Ленинград>

Милый мой!

Здравствуй! Твои телеграммы получил, но вторая запозда­ла на полчаса: О.И.* с таким неистовством понесся в Собес, что мой звонок опоздал, он с полчаса как ушел. На всякий случай пересылаю тебе его записку.

Лева ничего; опять в исторической стихии, открыл какой-то новый народ. У меня есть сведения, что ленинизм как дисцип­лина в вузах уничтожается, говорил Исаков.

Живу тишайше и пока ни у кого не был; все пишу, и у ме­ня даже суеверный страх — не перед смертью ли, до такой сте­пени не могу оторваться от стола. Как-то на днях писал до вос­хода, пел соловей, ну и это ни с чем не сравнимо.

У Верочки* несчастье, умирает жена брата, и она на две недели уехала во Владимир.

Мара освобождена от экзамена и собирается в Разлив, а наш дом полон экзаменационной лихорадки. Писем тебе нет, кроме открытки из Собеса с просьбой представить удостовере­ние о болезни и заработке. Подождут.<...>

Если ты получишь там деньги, попроси Нину Антонов­ну* или кого-нибудь купить тебе (с тобой) платьишко и туфли. Умоляю.

Ты уезжала такой «нерукотворенной», так что я вспомнил слова Мельци: «И в окне была прекрасна, как ангел».

Целую тебя и жду..-го буду дома после 20 часов. Был на Рембрандте и «его школе». Самое ужасное быть талантливым, лучше уж просто без­дарным; это я говорю о «его школе». Свободны только гений и бездарность, для талантливого нет свободы; гений и бездарность, оба по-разному могут делать, как хотят и что хотят (у первого все равно все получится, у второго все равно ничего не полу­чится), только талантливый не может делать, что и как хочет. Ужасно.

Целую, целую, милая. Твой К.-М.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

августа <1937 года>. Москва

Милый ангел.

Прости и забудь «глупки». Я хотел много и подробно все это описать, да вспомнил, что твои письма кто-то там читает, и стало противно писать. К тому же мы уже опоздали на 3 часа, и неизвестно, сколько будем стоять в Москве, может быть, ми­нут 10, так что нельзя уйти от поезда. Под Клином нас настиг ураган и весь путь был завален деревьями и телеграфными стол­бами, пробирались, рубя...

К.-М.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ

<Август 1937>, после Царицына*

Здравствуй, горькая Ан.

Что может написать человек после всего, что было ему ска­зано и что сказал он? — Ничего.

Сегодня наконец жарко по-настоящему; ты, вероятно, из­немогла бы. Мне бы хотелось знать, кто из нас сейчас больше думает друг о друге, если бы не одна твоя фраза, я бы решил: одинаково. Кто хуже думает? — ты.

После того, как ты так зло сказала о моей старости, я не могу уже жаловаться на прошлое, на так называемые убытки. История с Юкси не выходит из головы*. Начинаешь верить, что, действительно, мудро устроено в жизни: вовремя подбираются концы. Каждый остается при своем. Я - в одноместной каюте II класса. А ты?

Впрочем, я уже соглашаюсь, что твое место не на земле: ло­маная кушетка, на которой ты спишь, лишь доказательство и ни­чего больше. Ты хорошо выбрала свое место, я уже не спорю.

Изумительно жарко. Завтра будем в Астрахани. Немнож­ко страшно увидеть Сарру.

Ну, прощай. Ничего не хочу говорить больше: боюсь твоей злобы.

«Бог с тобой, Ева».

Не жалею, что поехал. Мне здесь очень хорошо. Прости.

Целую твои нежные руки. Твой К.-М.

ДНЕВНИК. 1937 год.

сентября

Был в Москве (после Волги) - одни ужасные глаза. Та­кой я ее не видел. В одном учреждении сидим разговариваем о разных вещах, вроде искусства, и вдруг один из нас мечтатель­но говорит: «Ольга Константиновна, организовать бы зимовку на десять лет в Африку».— О чем он думал?

. 12 сентября

Из ста миллионов — миллион партийных. Почему не все?. сентября

Необычайно длинное лето. Тепло. Апрель был жаркий; еще спим при открытых окнах.

(Совсем о другом.)

Как-то пришел домой, узнал, что у Ани был проф. Гаршин*. Некоторое время спустя Аня рассказывает не совсем пристой­ный анекдот.

Я подозрительно: «Это тебе Гаршин рассказал?»

Аня находчиво: «Нет, один незнакомый в трамвае».

(Еще совсем о другом.) Нам вместе скоро будет сто лет.

АННА АХМАТОВА

РАЗРЫВ

Не недели, не месяцы — годы

Расставались. И вот наконец

Холодок настоящей свободы

И седой над висками венец.

Больше нет ни измен, ни предательств,

И до света не слушаешь ты,

Как струится поток доказательств

Несравненной моей правоты. 0

Н.Н.ПУНИН - В.Н.ЛАЗАРЕВУ*.

апреля 1940 года. <Ленинград>

Многоуважаемый Виктор Никитич.

Не знаю, получили ли Вы мое письмо из Батума, посланное мною осенью думаю, что нет. Во всяком случае, хочу от себя и от всей нашей бригады поблагодарить Вас за то серьезное вни­мание, с каким Вы отнеслись к нашей далеко не совершенной работе*. Все Ваши рецензии принесли — впрочем, это Вы сами прекрасно знаете — громадную пользу нашей работе. Написа­ние учебника проходило в условиях настолько ненормальных, что об этом просто не хочется говорить. Он был написан в три весенних месяца, при постоянном нажиме со стороны издатель­ства, а потом лежал год, как это у нас часто бывает. <...>

Все Ваши замечания, как и замечания Алпатова, мы при­няли к исполнению; как и Вашу схему построения, с которой, впрочем, мы не совсем согласны —в особенности с тем местом, где речь вдет о границах между Ренессансом и Барокко и о роли маньеризма. Но пусть будет по-Вашему. Единственно, в чем мы решили все же отступить от Вашей схемы - это в делении Фран­ции. <...>

Девятнадцатый век я напишу заново, как написал «искус­ство империализма» (Сезанн и пр.), т.к. Бродский мобилизован и из нашей бригады выпал.

Мне очень хотелось побывать в Москве, не столько для того, чтобы присутствовать на обсуждении, сколько для того, чтобы поговорить об «Учебнике» с Вами и Алпатовым, но приехать мне не удалось.

О недостатках нашей работы мы знаем сами и одно время даже отчаялись, печатать ли ее; признаться, Ваш отзыв нас ободрил, впрочем, как и отзыв Левинсона-Лессинга.

Еще раз благодарю за Ваше исключительное внимание и добросовестное отношение к нашей книге.

С дружеским приветом. Н. Пунин.

 

В.Н.ЛАЗАРЕВ - Н.Н.ПУНИНУ.

апреля 1940 года. <Москва>

Многоуважаемый Николай Николаевич!

Должен перед Вами извиниться, что не ответил на Ваше первое письмо, которое я получил своевременно. Но меня здесь так задергали, что я никак не смог Вам собраться ответить. Мне было очень приятно получить Ваше второе письмо от 25 апреля. <...> Я рад, что некоторые из моих замечаний помогли Вашей «бригаде». Жалко, что и Вас и меня все время торопили, в про­тивном случае всю работу по редактированию и писанию учеб­ника можно было бы сделать много добросовестнее. На кафед­ре наша публика ополчилась рьяно против Вашего учебника, что меня крайне злило, т.к. те, которые более всего ругались, ни­когда бы не написали так, как Ваш авторский коллектив. Увы, мне сейчас дали на редактирование учебник, сделанный брига­дой Московского Музея изобразительных искусств.<...> Я не знал, что Вы писали искусство империализма, мне эта часть очень понравилась, хотя она и вызвала рьяные нападки наших «социологов». Советую Вам только сгладить, вернее, уточнить некоторые характеристики, а то они смогут вызвать нежелатель­ные для Вас кривотолки.

С дружеским приветом, В.Лазарев.

 

И.Л.АРЕНС - Н.Н.ПУНИНУ*.

августа 1940 года. Глухое

Как Вы живете и отдыхаете на даче? Скоро ли собирае­тесь окончательно в город? Купаетесь ли Вы и где и хорошо ли? Согласно заключенному союзу о «дружбе и ненападении» я прибегаю к нему. Если и были затруднительные моменты, то мы

.воздерживались, но сейчас наступил катастрофический момент, а мы просим Вас выслать минимум сто (100).

Привет. Ваш друг Игорь.

P.S. Привет Марте Андреевне и тете Гале и Малайке*.

Л.Е.АРЕНС - Н.Н. ПУНИНУ.

сентября 1940 года. Глухое

Милый друг, Николка!

Сигнал мой SOS тобой был услышан. Твое письмо, письмо чудесное, восстановило мою душевную бодрость.

Граждане, когда входите в трамвай, берегите кошельки. Ко­гда вступаешь в жизнь, надо, действительно, подумать, как бы не потерять душу. Ты глубоко прав. Сохранив более или менее живой душу, я потерял кошелек.

Я раньше верил, что могу разбогатеть (вернее, быть обес­печенным), теперь я потерял надежду. Мне представляется, что я нахожусь в таком заколдованном кругу (финансовом), выхо­да из которого нет. Я в зрелых годах не думал о самоубийстве, но бывают такие убийственные минуты, что мозг сжимается, а сердце готово разорваться. И это при том, что я себя причис­ляю к счастливейшим людям.

При чтении твоего письма слезы набегали в глаза, а душа точно воспринимала мессу. Твое письмо было поистине утеше­нием, которого так искала моя душа. Твои рассуждения о стра­дании — мудрый совет, который я принял всем моим сущест­вом. Спасибо тебе, друг, за поддержку. В ней-то так нуждалась моя душа.

Хоть я нахожусь в дружеской среде, но друзья-то у меня менее мужественные, чем я сам. И когда я порой начинаю те рять мужество или теряю его на некоторое время, то мне нуж­на поддержка мужественной души. При всей твоей женствен­ности у тебя душа мужественная. Письмо твое было не только письмо друга, но в то же время письмо старшего брата.

Внутреннее признание тебя старшим было для меня благо­деянием. Страшно жить без старших. Вблизи же меня нет их.

Спасибо А.А. за то, что не забывает нас. Иногда с удоволь­ствием читаем ее стихи. Как ее чадо?

Твой друг Лев.

И.Л.АРЕНС - Н.Н.ПУНИНУ.

сентября 1940 года. Глухое

Дорогой дядя Коля! Как Вы живете, что делаете и где ра­ботаете??? Видели ли Доброклонских?* Согласно нашему до­говору, я прошу Вас о немедленной срочной помощи, ибо мы, в буквальном смысле, дохнем с голоду. Есть нечего, а купить не

.на что. Старые запасы, как и все запасы, имеют свойство исто­щаться. Крупы и подсолнечное масло совсем истрачены, так что мы очутились на краю бездны. Папа совсем истощился, глаза впали, щеки худые, как посмотришь на него, так и спазмы под­ступают к глотке, а слезы катятся сами собой. Мама выглядит не лучше. Даже я и Юра чувствуем себя худо. У меня каждый день болит голова и тошнит, а Юра еле-еле крепится. А тут еще вечерняя смена. Вот сегодня, например: вернулся со школы, еле добрался, голова жутко болит и тошнит. Съел какую-то похлебку постную и выпил чаю без хлеба, а сейчас пишу письмо, еле сдер­живая головную боль и подступающие рыдания, и буквы плы­вут кверх ногами. Я больше не могу и не знаю, какими слова­ми выразить наше горе и катастрофическое положение. Уже даже о хлебе и мясной похлебке мечтать не приходится. Напи­сал Вам эту фразу, и у меня потекли слюнки. Мы крепились, но больше крепиться нельзя и ждать помощи больше тоже не­возможно, ибо через каких-нибудь 20—30 дней начнем по оче­реди протягивать ножки. Я думаю, что, если Вы нам немедлен­но не поможете, то Вам не придется читать больше моих писем, а я не буду иметь «удовольствия» их писать. SOS. Кажется, все. Я все-таки возлагаю надежду, что это письмо не последнее. Привет. Ваш друг и племянник Игорь.

Н.Н.ПУНИН - И.Н.ПУНИНОЙ*.

апреля 1941 года. <Ленинград>

Здравствуй, Милун.

Живем сравнительно тихо. Академия поуспокоилась, когда там узнали — а об этом сообщило издательство,— что учебник понравился Молотову. Я на бюллетене, целую уже неделю — и чудно! Два последних дня к весне.

Меня всегда удивляет, что о тебе много разговаривают, вче­ра вечером, когда я уже лег, были Лева и Лида* и пр., много говорили о тебе — разное. Говорят с уважением, к чему бы это? Не знаешь?

На полке стоит 10 экз. учебника; для тебя нужно оставить? Пожалуй, тебе ни к чему.

Опять бегаешь босиком! Я тебя! Ну, целую, что же вы, дур­ни, сахару не взяли. Жду письма.

Потя.

Тика* кланяется и шлет привет, и думает о тебе.

 

.XVII. Война — «Раскаленная чушь» — Тика — Воздуш ные тревоги и налеты ~ Голод — De projundis — Самарканд — Предсмертное свидание — Curriculum vitae — Воспоминания об эвакуации — Ожидание «Я бодро торгую на базаре» - Пространство и вре­мя — Смерть Гали

 

ДНЕВНИК. 1941 год.

августа

Два с лишним месяца войны. Я позабыл о том, что можно вести запись. Сегодня Тика напомнила мне об этом и сказала, что я забыл, потому что не живу в обрез. Она все время гово­рит, что я, как многие, оказался в хвосте времени; война идет через мою голову. «Пиши,— сказала она,™ даже посредствен­ные записи оправдает время. То, что происходит,— так величе­ственно, что делать усилие, чтобы подняться над ним, нет смыс­ла, просто невозможно; либо ты над ним, и тогда зачем усилия, либо они бесплодны». И я сказал: «Да». И теперь жалею, что не вел дневника с первого дня войны. Прошло столько, что вос­становить уже нельзя и даже нельзя отделить то, что сущест­венно, от того, что я назвал как-то «раскаленной чушью». «Рас­каленная чушь» — это та нервная суета, попросту «истерика», которая господствовала и еще господствует кругом. Все, напри­мер, высчитывают раз по пять в день потому что итоги все время разные — сколько можно еще получить макарон, или мя­са, или колбасы по карточкам. То, что такое высчитывание во­обще возможно, показывает, что карточки глупо составлены, но что нам, прошедшим сквозь голод революции, сквозь голод коллективизации, сквозь голод провинции, эти макароны и это мясо? Один человек справедливо сказал сегодня: «В сущности, нас уже двадцать пять лет приглашают поскорее умереть». Мно­гие умерли, смерть приблизилась к нам как только могла близ­ко. Что нам думать о ней, когда она думает о нас так усердно. И все-таки «раскаленная чушь» томит наши души. А война идет, выворачивая мир наизнанку. Мне неинтересна война; война -скучная вещь, и все же она идет и так же, как мир, выворачи­вает меня наизнанку. Так что временами я весь дрожу от вол­нения, от любопытства, от страха быть убитым.

.«Только мертвое борется, т сказала еще в начале войны Ти­ка,— только мертвое борется с мертвым, живое, все живое жи­вет и развивается, живое не борется».

Вот я сижу за своим письменным столом; окна заклеены черной бумаго