Н.Н.ПУНИН - А. А. АХМАТОВОЙ.

октября 1922 года.<Петроград>

Друг мой дорогой, Анна, ты сама знаешь, как пусто стало, как только ты ушла — и я не стал бороться с сентиментальным желанием тебе писать. Люблю тебя, родная, люблю тебя. Какая странная и ровная пустота там, где ты еще час тому назад на­полняла все комнаты и меняла размеры всех вещей; мне всегда стыдно напоминать о себе, но я дорожу тем, что говоришь о чем-нибудь моем; так и сегодня, хотелось, чтобы ты все видела, все заметила и все запомнила, а я только мог едва-едва поцеловать твои руки. Ты так плохо выглядела под конец, я не могу, мне физически больно, когда ты так больна и когда у тебя что-ни­будь болит; я смотрел, как ты ешь яблоко, на твои пальцы и по ним мне казалось, что тебе больно; какое невозможное желание сейчас во мне: их поцеловать, их целовать; это уже не любовь, Анна, не счастье, а начинается страдание, не могу без тебя и в горле чувствую; где ты сейчас, друг, друг мой? Как ты под ко­нец сегодня плохо выглядела; не надо так, Анна.

Наш страшный вчерашний разговор очень сильно изменил характер или окраску, что ли, моей любви к тебе. Она стала тре­вожной и мрачной, какой раньше не была; я чувствую ее теперь в сердце почти постоянно, в форме какой-то глубокой тоски, все равно думаю я о тебе или не думаю и как думаю. Чувствуешь ли ты то же самое? Что произошло? Почему все стало таким тра­гичным, еще меньше стало возможностей тебя видеть, как буд­то ты еще куда-то ушла — и стала так близко к моей жизни, со­всем рядом, и в душу мою вошла...

Друг мой дорогой, как я хочу тебя видеть, как я все помню, что ты была сегодня здесь.

Словно память о том, что в каких-то далеких веках мы про­шли здесь с тобою*.

Н.Н.ПУНИН

«TRISTIA»

<...> Я уже не знаю за чтением «Tristia», где кончается ста­рая форма, где начинается новая, но я изменяю всему: новому искусству, динамике, боевым товарищам и пр. перед лицом че­ловека, так глубоко еще владеющего искусством. Перед лицом этого человека слабеет крепость моего «воинствующего духа», прощая ему все, с чем я никак не могу согласиться и никогда не соглашусь. Я думал, что происхождение формы из «индивидуаль­ных источников», из «личной взволнованности» художника дает право назвать такую форму старой, предшествующей, гумани­стической, и относил стихи Мандельштама к старым формам. Выходит, однако, что все равно откуда рождается форма, когда она имеет такую силу. «Все равно» — не для теории, ни даже для критики, а мне, живому человеку, все равно. Я все равно читал эти стихи целый день, буду читать, где бы я ни был и как бы хо­рошо ни знал, как делается и что такое новая форма. <...>

Жестокая судьба у этого поэта: на его голос фактически не может ответить ни один литературный резонатор. <...>

В наши дни, когда, по выражению одного уверенного чело­века, уже никто не хочет заполнять поэзией строчек между дву­мя рифмами, Мандельштам «поет своей музе»:

.«Нерасторопна черепаха-лира. Едва-едва беспалая ползет, Лежит себе на солнышке Эпира, Тихонько греет золотой живот».

Если же завтра, как это можно ожидать, нам удастся за­менить строфы формулами языка, он будет по-прежнему молить­ся за слова:

«За блаженное бессмысленное слово Я в ночи советской помолюсь».

<...> Условимся же никогда не забывать его, как бы мол­чалива ни была вокруг литературная критика. И через ее голо­ву станем говорить с поэтом, самым удивительным из того, что, уходя, оставил нам старый мир.

«Жизнь искусства» № 41, 1922

ДНЕВНИК. 1922 год

2     ноября

Из всего этого божеского напряжения — ничего не записать.

Ты ли это наконец, моя темная тревожная радость? Прав­да ли, что живу из последних сил?

А если ты, так почему в таком тумане и никакой от тебя помощи, кроме страха и лжи и тревоги?

Выдумать себе лицо и его искать — лучшее, конечно, сред­ство оправдывать все встречи и измены всему, что было. Милая блоковская формула!

Как я люблю тебя... Как стебель ты, гибкая; раскрываю­щиеся губы, злые и уничтожающие, говоря слова. Гибкая гибель, правда ли? Дорогие руки, из них пить любовь. Ты вся такая, из которой — пить любовь.

И пью, все позабыв...

Вечером того же дня

Ты такая, как будто, проходя, говоришь: «пойдем со мною» — и идешь мимо. Зачем это тебе надо звать и зачем меня позвала? Куда с тобою, ну, куда с тобою, бездомная нищенка?

 

3     ноября

«Еще не любишь ты, но верь: Не полюбить уже не можешь...»*.

4     ноября

Что мне веселье твое и беспечность, когда самой глубины жизни не пойму. Не постигаю я ее никаким десятым чувством.

Тут ли совсем близко или ее вовсе нет т пустота? А ты, черно-косая, лицом крестьянка, машешь еще перед самыми глазами своим веселым смехом. И счастлив я, как мальчик, и когда бы только почувствовала об этом предельном одиночестве. Не я одинок ~ ты во мне одинока, как свеча, как любовь моя к тебе, как память о том, что живешь. Нежная моя радость, долгой люб­ви не жди. Хрупка наша близость, как ледок.

Ты, грешница, будешь, если не умрешь, жалеть об этом...

7 ноября

Пикассо и Татлин. То, чем играют французы — мы прини­маем всерьез и делаем трагедию.

9 ноября

Можешь без меня? - Не могу; я еще такой тревожной тос­ки, такого беспокойства не помню..

ноября

Никогда еще так конкретно, так вблизи не чувствовал духа смерти — не то чтобы это было страшно, совсем даже не страш­но но одиноко и какое-то бессилие и духота, как будто сжато дыхание и так все серьезно, как никогда еще в жизни не было, и никакого возбуждения, очень просто и совсем обьщенно, если бы не было торжественно.

Мимо моей судьбы, или через мою дорогу, летит смерть — почти уверен в этом. Откуда у меня это чувство?

Я как будто даже чувствую духовный холод ее полета, ду­ше холодно, мне сиротливо: всему, что близ меня, холодно; все­му, даже вещам, одиноко и сиротливо. Что это?

А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ

7 ноября 1922 года. Берлин

  Милый друг мой Юксинька. Как это, правда, скучно, что от Вас ничего не получаю!

Последнее письмо — привезенное Лурье. Два месяца или уже еще дольше? 31/Х слышала «Волжскую идиллию» Лурье*. В небольшом концерте, посвященном современной музыке. Под­робный отчет Вы, конечно, получите от него самого; хотя я его и не видела, но он, наверное, присутствовал где-нибудь за ря­дами. Его музыка своеобразна, свежа и, без сомнения, очень та­лантлива. Успех был не выдающийся, но все же хороший. Ко­нечно, чтобы иметь мнение о таких вещах, нужно их слышать несколько раз, — мы очень осторожны с суждениями. Его само­го я не вижу, что он делает — не знаю. Конечно, он Вам пишет и Вы ориентированы. Сильное впечатление, даже больше — событие - выставка русских художников. Много прекрасных, сильных вещей, как в правом, так и в левом отделе. Главное т краски чистые, сильные и гармоничные. Прекрасно прикладное искусство, особенно фарфор и украшения из камней. Если бы была возможность жить в Москве — прямо бы опять записалась на старости лет в ученицы. Конструктивисты очень интересны, также театральные декорации! Да здравствует Россия!!! Нем­цы ходят выпуча глаза! Видела Пуни на выставке и в концер­те. Его, впрочем, не было, одна она*, набелена, нарумянена, в собольем балахончике — страшно подойти. Не нравится она мне, уж очень льстива и ловка. Критики ее на руках носят. У нее громадный успех. Как Вам нравится А.Экстер? Она меня очень заинтересовала. Татлин... Жаль, что мало его работ. Но я еще напишу Вам о выставке, я была 2 раза, но этого мало, слиш­ком много всего и мозг не усваивает.

Когда же мы будем в России?! Через неделю Мюнхен и Ве­на. А Россия? Будьте здоровы. Где же фотографии?

Ваша Юкси. Кланяйтесь жене и Ирине.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

декабря 1922 года. <Петроград>

Милая любовь моя, моя кроткая, ведь кроткая? — ревность немного мешает мне пи­сать тебе в то время, когда ты на «Аиде»; вообще в этот период твоей жизни, ознаменованный внезапной любовью к опере и балету — но вечер такой мягкий и петербургский, «ахматовский» — черты твоего нежного лица во всем городе, под всеми фонарями дышит на меня твое лицо; с улицы не хочу уйти, как будто ухожу, расставаясь с тобою, цыганка, как я люблю в тебе эту склонность к бродяжничеству, к беспечной безответственно­сти, как у православной Кармен, когда ты крестишься на встреч­ную церковь, как будто и в самом деле под Богом ходишь, а та­кая грешница. Люблю и не хочу без тебя, если б даже и мог, тихо утешен тобою.

Я чувствую и знаю, что все это время от осени — одно сплош­ное время, день скреплен с днем, и ночь заходит и цепляется за один день, который прошел, и за тот, который наступает — я не могу уехать - нет, не могу - это одно сплошное время разорвет­ся, и что там будет, хотя, возможно, и хорошо будет, уже не то, другое будет, так, что даже, прости, в быту стану говорить «до заграницы» и «после заграницы»* — сладко, утешительно и доро­го, чтоб продолжалось начавшееся, о чем Анненский говорит «только утро любви». Нет, я не разорву, пока само оно не сыщет конца, я не поеду. Не боюсь разлучного решения; как и ты, ничего не буду тянуть и вытягивать, но берегу любовь, как тебя, как умею.

Какое легкое, какое чистое и веселое сейчас у меня сердце от тебя, чуть-чуть охмелевшее от самой тихой радости, от немой радости любить тебя; счастлив, ничего не надо, поверь, совсем ничего. Разве имел бы я право сказать, что берег любовь и тебя, если б поехал. Да и так, плохо ли, хорошо, а я живу с тобою вме­сте, там же я один, ни о чем тебе не сказать, нечего тебе пока­зать — и целый кусок жизни ляжет между нами, как и у тебя. Когда бы счастье было долго, а любовь была бы вечной — а от тебя счастье, должно быть, короткое, а любовь — неверность — зачем же мне торопить жизнь, которая от тебя стала такой пол­ной и нежной, ну, скажи, зачем, для чего? Не будем об этом боль­ше думать — не гони меня, не гони.

Анна, имя милое, подумай только, какая во мне сейчас ти­шина, как у любви бывает иногда тихо в доме; зову тебя, зову по имени, и мне становится все тише и все спокойнее. Благодат­ный ангел, хорошо тебя любить, хорошо любить с тобою. Целую милый твой лоб и волосы.

А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ

<Декабрь 1922 года. Петроград>

Конечно, никто не приехал.

В театре от невыносимой трескотни у меня сделалась миг­рень, так что я до сих пор лежу в постели («в холодной комнате» и т.д.).

Впрочем, комната не холодная, печка топится и даже дымит. Спасибо за письмо. Вы, оказывается, умеете писать, как нежней­ший из ангелов, как я рада, что Вы существуете. До завтра.

Анна.

А за границу все-таки ехать надо. Не упрямьтесь, все равно заставлю.

ДНЕВНИК. 1922 год.

декабря

Кончилось. Вышел обычно — легко, не сломленным и ни­чем не потревожен; как после яда, только устало сердце. Что же ты такое, милая жизнь? Так и не пустила меня к себе на ужин. Я шестой гость на пире смерти (стихи А.), и все пять пили за меня, отсутствующего, а у меня такое чувство, как будто я никогда не умру*. А умереть вообще хочу, должен, ужасно было бы не умереть. Сегодня пришел к Ан., холодно, сломана печка (времянка), совсем больна — сердце. Починил печку, по­том гуляли в Летнем саду. Повеселела, стала улыбаться своей милой женской улыбкой; зашли в булочную, накормила меня пирожным, купили елку, проводила до дому. Она разрушена по­следние дни бесстыдной и наглой книгой Эйхенбаума*.

Ни с кем я не был так терпелив и нежен, как с ней. Она удивительно и мягко добра, она легкая и веселая, но изму­ченная - чем только, не определю. Так пустынна — не внешняя ее жизнь,— никому так не поклоняются, как ей,— внутри нее, самая жизнь ее пустынна, так что даже мне бывает страшно. Между тем никто так не заслужил любви простой, народной, бесхитростной, несложной, как сама она, легкая, простая, ве­селая. Она чудесная, сохранила полное живое чувство к миру, чем-то (интуицией) напоминает Татлина, удивляется часто то­му, к чему мы уже привыкли; как я любил эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу. Пишет она совсем бессознатель­но, был с ней и еще раз почувствовал, что мне отпущено очень мало творчества; знаю, как надо, но хочу не того, что надо, и мало хочу, когда хочу.

Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла; ни я, ни она не смели ее обнаружить, сказать о ней, ос­вободить для нее свои жизни; ей казалось, что ей не простили бы близости со мной, мне тоже. Вероятно, простили бы. Но нас, действительно, все разделяло: положение ее и мое, взгляды, быт, поколения, понимание искусства, темп самой жизни, потребно­сти ума, я еще умел ее веселить, но она никогда не могла меня утешить. Мне часто было горько и душно с ней, как будто меня обнимала, целовала смерть. Но до сих пор еще я люблю ее гиб­кие и резкие движения, строй ее тела и особенно — люблю ее лицо — рот и горькую складку улыбки, зубы со скважинками, овал ее крупного подбородка, большой лоб, и особенно — ее мяг­кие черно-коричневые волосы... Ее лицо преимущественно жен­ское, я себе всегда представлял такой женщину или очень похо­жей; мне казалось, что моя мать такое же имела лицо; у Юноны нижняя часть лица такой же конструкции.

Милое лицо. Я берег и до смерти стану беречь ее, мою ми­лую подругу.

(Хорошо ли ты берег ее, а?)

7 января 1923 г.

 

АННА АХМАТОВА

НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА

И месяц, скучая в облачной мгле,

Бросил в горницу тусклый взор.

Там шесть приборов стоят на столе,

И один только пуст прибор.

Это муж мой, и я, и друзья мои

Встречаем новый год.

Отчего мои пальцы словно в крови

И вино, как отрава, жжет?

Хозяин, поднявши полный стакан,

Был важен и недвижим:

«Я пью за землю родных полян,

В которой мы все лежим!»

А друг, поглядевши в лицо мое

И вспомнив бог весть о чем,

Воскликнул:

«А я за песни ее,

В которых мы все живем!»

Но третий, не знавший ничего,

Когда он покинул свет,

Мыслям моим в ответ

Промолвил: «Мы выпить должны за того,

Кого еще с нами нет». 3

ДНЕВНИК. 1923 год

2     января

Нет еще, не кончилось; вся душа в угаре. Встречая Новый год, было забыл, а потом как пошло, как пошло огненными язы­ками, не было мне ни места, ни покоя, и так посейчас...

3     января

Почему я думал, кончилось, когда ничего не кончилось, а только началось. Сегодня в концерте несколько шагов был с нею — все заметили, кто был из знающих нас; нет, нам не дадут покоя. Чего я жду, чего хочу? — что я знаю. Имя вспомню, произнесу - горит внутри, позову, вспомню ее — все смешается, провалится, она г одна, не могу без нее. Разлучит нас жизнь -тяжелей муки не придумать для меня.

Ничего не кончилось; страшно глядится в будущее жизнь.

Ни с кем не был еще так скрытен и сдержан, как с нею, че­го боюсь? и боюсь ли?

7 января

Весь день с трепетом ждал ее. Днем пришел Татлин с Мо­лекулой (прозывается его жена), не был рад и ему. Потом чи­тал Лосского -т пустяки; не без остроумия, умно выходит из труд­ностей; в какой попал «идеализм» (субстанция) - только не в этом дело. Очень в культуре; в методе непогрешим, с такой осторожностью говорит о правде, что не веришь; пусть лучше ложь, чтоб только верилось, чтоб стало легче жить.

Двадцать минут девятого позвонили; была так легка и про­ста; было у меня немного хереса; за Артурову мировую славу вы­пили втроем. Бедный скудный вечер втроем. Только она одна могла бы помочь, если бы только хотела.

Теперь глубокий вечер, как в мягком снегу (петербургской зимы) от нее.

8     января

Ездили с Галей в Павловск. Мою вину перед ней мог бы ис­купить только любовью, а любви нет, и ее не сделать. Нельзя ска­зать, чтобы была только привычка, но любовь — привязанность, а не любовь; вроде как к веселой и милой сестре. Из всего, что есть, самое мучительное — ее обманывать, а самое ужасное — ее мучить, делаю и то и другое. Ан. все это понимает и бережет ме­ня беспримерно; зачем только? что она знает, что предвидит?

Целый день чувствовал ее со светлой нежностью, в темноте и шуме Павловского парка темный ее лик. В моей любви — бла­гоговение; больше всего боюсь причинить ей боль, и все — же­лание повторять слова о ее внешнем облике: о лице, о волосах, о руках, и как сидит на полу; она сидит, как девушка с кувши­ном в Царскосельском парке.

9     января

Нет, с существующей оценкой Блока не согласен. По фор­ме он — замок на пушкинской эпохе, конец классической (ренес-сансной, как я говорю) формы -- во что выродился Пушкин, можно бы так сказать. По содержанию — романс, отчаяние, пья­ные ночи, тройки, цыгане, рестораны, седое утро, все надрывы Достоевского, приведенные к петербургской влюбленной попой­ке, весь старый, весь буржуазный мир с брезжущим образом Да­мы не то в прошлом, не то в предчувствии. Весь старый мир. И никакого отношения к революции, ни слухом, ничем ее не почувствовал и не понял, а когда почувствовал — перестал пи­сать и умер от духоты; нечем было, не осталось, чем дышать этому старому миру. Как неверно и внешне понята революция в «Двенадцати», например. Непостижима аберрация и современ­ников. Я ничего не говорю, он большой человек, но его роль не та, которую стремятся придать ему сейчас, он — конец, прошлое и отчаяние..

 

января

Два дня Ан. была какая-то беспокойная, мучащаяся, по­давленная; не понимал; думал, действительно: Рождество, оди-

.ноко; я сам всегда в такие праздники чувствую одиночество. Вче­ра, долго борясь, сказала не своим голосом: я изменила тебе.

Потом плакала. Мне ли прощать ее. Было столько боли, сколько органически, в стихии дано мне, никакими выводами и сопоставлениями ее не увеличил в себе, был чисто честен; ни не­нависти, ни озлобления против нее не было («Мне отмщение и аз воздам»). Как я изменил, так и мне изменили — так почувст­вовал; еще почувствовал, нет вины в мире, что она придумы­вается, что по совести не могу осудить никого; нет такого гре­ха, который не был бы человечески ничтожен. И вот эта ее измена упала куда-то на самое дно и любви не тронула.

Не знаю, как я устроен — мое начало действительно ли свет или тьма и тогда уже глухая и страшная?

А сегодня и сейчас очень нервы... только нервы реагирова­ли (вчера била дрожь в ногах и спине, когда сказала, крупная, как барабанная дробь), ни сознание, ни дух, ни сердце не отве­тили ничем; только кротости и нежности было больше, от этого она и заплакала. Не скажу — я простил, но — не мне прощать ангела. Даже если мое начало свет, ее начало — ангельское. Не ее — во грехе, в суете, в тщеславии и в распутстве не смел оби­деть, но ангела в ней. Ангел ее много уже страдал от нее, но я не знаю человека, в котором жил бы такой большой и чистый ан­гел в таком темном греховном теле. Это милое и страшное тело и лицо люблю за то, что оно жилище этого ангела.

Знаю, что изменила, знаю, что изменишь, но люблю тебя не той любовью, которой можно изменить; и твои руки, которы­ми, как вчера, обвила мою шею, говоря: мальчишка мой. Нет у тебя, Ан., силы, чтобы заставить меня причинить тебе боль — такая уж моя любовь. Мое темное счастье согласится ли еще кто-нибудь пить со мною. И я пью жадно, не размышляя, пью без сознания, пью мое счастье точно из губ самой жизни - ка­кая она темная, сладкая, манящая, как люблю ее, уже не раз­личая, где ты и где она; только чувствую слепо, что недолго мне пить...

 

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

января 1923 года.<Петроград>

Никакого веселого письма не могу написать, а мрачным не хотел бы Вас тревожить, потому что люблю Вас.

С тех пор еще больше того, что Вы назвали отчаянием; про­снулся сегодня в тяжелой тоске о Вас и видеть Вас - единствен­ное, чего хочу; но знаю, что это ни к чему и бесполезно, так мож­но дойти до края, до полной потери власти над своей жизнью. Не только я не хочу этого, но и ангел Ваш.

Я не жалуюсь, не думайте этого. Люблю Вас не только та­кой, какая Вы есть, но если бы Вы были, действительно, злой. Счастье тоже бывает разное, мое темное и тяжелое счастье от Вас. Все утро думал только о Вас, вспоминал Ваши слова, Ваш голос — и показалось, что это мое счастье полнее оттого, что сей­час Вас нет около меня; это, верно, мираж, не может так быть, но от напряженного воспоминания, от тоски и беспокойства.

Мы часто с Вами жалуемся на условия, в которых наша любовь — это зря; во всех условиях будет так, как сейчас, разве только бледнее. Единственная форма, которая принесла бы при­зрачное, внешнее облегчение - если бы я мог быть только с Ва­ми все часы дня и ночи, хоть неделю, хоть месяц.

Все еще идет один день, сейчас поеду ко всей этой тупой суе­те и понесу всюду темную память о Вас, над всем, что будет, бу­дете и Вы, и, вероятно, это самое напряженное чувство из тех, которыми наполнены люди, какие мне сегодня встретятся. Ну, улыбнитесь, ведь это самомнение любви.

Как я люблю Вас. Никакие слова, ни даже поступки ниче­го не могут передать. С какою нежностью, с какою покорностью, без остатка, ничего не ожидая особенного, не за что-нибудь, толь­ко просто люблю и Ваше милое грешное тело, и Вашу душу ан­гела.

Анна, нет у Вас силы заставить меня причинить Вам созна­тельно боль, милая.

Ну, храни Вас Бог, сейчас хочу занести Вам это письмо и не знаю, удержусь ли, чтобы не увидеть Вас, а может быть, пошлю с посыльным. Неужели не дождусь от Вас настоящего письма...

Целую Ваши чудесные дорогие руки, до завтра.

ДНЕВНИК. 1923 год.

января

Эти два дня была дивная, просветленная, спокойная, весе­лая, какой я ее никогда не видал раньше..

января.

(Бесстрастной повести) среда

В пятницу просил у Ан. «взять меня» в понедельник в театр на «Хованщину»; сговорились, что попросит у Циммермана* вто­рой билет в воскресенье - согласилась охотно.

В понедельник осторожно спросил о «Хованщине», билета не было; затем много говорили, рассказывал, между прочим, о Даме Луны, подробно о последней встрече — сказала: «Эти жен­щины всегда так, если не любят, то рассудительны и такая за­ботливость, что деться некуда, а когда та же любит, трепаная в три часа ночи прибежит мимо тысячи препятствий...» — сказала, как ужалила — Ан. ведь только и делает, что бережет меня, да мой дом, да мое имя, да еще мое сердце (чтоб мне никогда от нее больно не было - такая у нее формула). Ничего не ска­зал, но еще больше захотелось с нею в театр и стал просить ее. Не сказала «нет», но все отговаривалась, а когда я крепко ска­зал: «Хочу идти сегодня с тобой в театр», сделала нервную гри­масу ртом, означавшую не приставайте, пожалуйста. Замол­чал и было больно. Спросила: «Вам больно?» — сказал: «Да» -утешала. Вскоре встал и ушел, решив, что в театре я буду.

Вышел и так хотел знать, удастся ли попасть в театр, что не мог идти пешком, взял извозчика (недалеко было идти) и по­ехал в контору. Получил место (к удивлению управляющего — одно, на одного) в директорской ложе. Едва дождался времени; волнуясь и все время было больно - вошел в ложу к самой зана­веси, так что не видел, была она уже в театре или нет. В первом антракте увидел ее в белой косынке на плечах; не вставал, не выходил и не знал, видит меня или не видит. Во втором — не ви­дел, как она вышла в фойе, в рядах ее не было, ее место было пусто; не вставал, не выходил. И боролся с желанием встать и пойти к ней; думал: не видеть меня не могла, если любит, при­дет в ложу ко мне; сердце стучало, тело дрожало мелкой нерв­ной дрожью. Как тосковал о ней! Уже все вернулись в зал, ее не было, тушат огни, ее нет, действие началось, рампа освещает зал, смотрю в бинокль: ее место пусто, и думаю, что ошибаюсь в ря­дах, и все считаю 8-й ряд, и все ищу не видя. Потом опустил би­нокль, потом посмотрел на сцену, потом случайно обернулся на ложу: Ан. сидела рядом на стуле в моей ложе, в глубине, отде­ленная от меня выступом стены, за углом. Потом я два дня, за­крывая глаза, видел ее так сидящей нога на ногу, в белой ко­сынке, в профиль. В страшном волнении, дрожа, я спрятался за угол в складки портьеры. Значит, она пришла, затем я видел, как вошел певец Левик, мы поклонились, затем — Циммерман и встал за нею. Ан., видимо, не заметила, что я ее увидел; я по­смотрел на нее раз — не повернулась, другой раз - тоже, потом повернулась — я отшатнулся, она не двинулась, и только гораз­до позже, когда опять посмотрел, она вдруг засмеялась и протя­нула руку, я поцеловал ее пальцы, она смеялась; затем помани­ла рукой, желая что-то сказать, я нагнулся, спросила шепотом, один ли я. Я мучительно и долго смотрел в ее глаза, на милый профиль, сердцу было так больно, так дивно и темно. В антрак­те она объяснила. Меня она не видела и пришла в ложу, чтоб слышать слова, удивлялась тому, что пришла туда, где я, не зная, не желая. Она говорила, что не узнавала меня, когда выгляды­вал из-за угла ложи; долго не узнавала, даже увидев, такое, она говорила, страшное было мое лицо («правильно — зеленого цвета»,— как весело говорила) - «вот так у меня всегда в жизни, я ведьмушка», - и она объяснила свой приход силой моего же­лания,— «я ведь недаром лунатичка», и опять долго удивлялась, что пришла именно в эту ложу, а не хотя бы в литер «В», куда ее мог также провести, чтобы слышать слова, Циммерман. За­тем говорил ей о том, как мне хотелось ее видеть в театре, и о том, что думал о ее нелюбви. К пятому акту ей стало вдруг пло­хо, заболело «солнечное сплетение», она побледнела и, видимо, очень страдала; мы уехали до конца, я отвез ее домой, час по­сидел у нее — была нежная, ласковая, все удивляясь тому, что у меня было страшное лицо и как она пришла.

Вторник ее не видел.

Сегодня нашел ее томящейся от обид Артура — получила но­вые доказательства его измен — нервничала и — это было в пер­вый раз — сказала мне несколько злых вещей, а потом стала го­ворить о скорой нашей разлуке (похоже, как Лида* говорила). Опять спросила — тебе больно? — и просила научить, как сделать, чтобы мне не было больно. Между прочим, просила — не нена­видеть ее, как расстанемся, просила помнить и, что она будет помнить меня светлого, легкого; говорила также, что ей обяза­тельно надо уехать из Артурова дома*; я спросил ее, что если бы я был один, пришла бы она ко мне жить, ответила: «Тогда при­шла бы». На вопрос, почему же хочет расстаться — отвечала, что не может, что запуталась, стихами Мандельштама сказала: «Эта (показала на себя) ночь непоправима, а у Вас (показала на ме­ня) еще светло».

Проводил до трамвая, поехала в театр, к Циммерману; рас­стался с уверенным чувством скорого разрыва и разлуки. Весь вечер мучительно страдал, трудно дышать. Скорее бы. Сердце расширенное, большое, болит «вся душа». Ничего не знаю, что будет; не знаю, чего хотеть; выхода нет; если действительно не может, — нет выхода. Если бы даже в состоянии был разрушить дом, ничего бы не спасло; ну, на год пришла бы, а потом ушла бы все равно. Правильно сказала, если бы по-настоящему лю­била, никакие формы жизни не могли бы мешать разрушать. Не любит. Нет, не любит. Как жить, чем жить. Я ведь знаю, что люблю ее тайной, глубокой, настоящей любовью, люблю; эта лю­бовь надолго, не скоро выйдешь, и выйдешь ли? и как, каким выйдешь?.

января

Но ведь и она с таким же правом может думать обо мне, что мало любит — дом хранит, какая уж тут любовь. Так вот и все, и иду все время в полжизни.

. 19   января

Удобно устроены великие русские писатели: днем был у Ф.Сологуба — побывал в северной русской провинции, вечером у Ахматовой — в державном Петербурге..   

января

Татлин сказал мне: тебе только одно и нужно усвоить — не восторгайся и не впадай в трагическую грусть. В какой я сей­час нечистоте живу, в какой мы с тобой, Ан., нечистоте живем. Нельзя так дольше. Это значит ~ я не смел тебя любить. Разлу­ка? Неужели же эта любовь нечиста? Какая же тогда чистая? Нет, нет, что-то не так здесь. Все нечисто, все неверно, но не любовь.

С такой непередаваемой страшной нежностью я тебя чув­ствую. Нам только одного нельзя - счастья; только радость люб­ви или счастье близости делает нас нечистыми.

Татлину легко дается устойчивость в значительной степени по его громадному профессионализму; это не дает ему желания во все вмешиваться. Про всех нас он говорит, что сложная пси­хология, вагон всего.

Отсюда мой дилетантизм. Мне бы просто быть деловым че­ловеком: коммерсантом сегодня, политическим деятелем завтра, нэпманом послезавтра или вчера, а у меня еще какие-то руди­менты на творчество в художественной форме. Это и губит все. Как бы всю эту лирику и трагедию вытравить, и все равно, она не настоящая и не большая, а так, прирученная..

января

A.    Если любил человека в женщине, то непременно будешь
ждать и искать — и полюбишь - женщину как стихию, и на­
оборот.

B.    Для того, чтобы женщина стала другом мужчины, не­
обходимы два следующих условия: женщина должна быть на­
столько вынослива, чтобы выдержать непрерывное и жертвен­
ное мученичество, а мужчина настолько сильным, чтобы не
жалеть мучить женщину повседневно.

C.    Любовь к женщине, понятой в стихии, не может быть
без физического ею обладания. В тех случаях, когда это по доб­
ровольному желанию одной из сторон делается — сердце и лю­
бовь сохнут и тотчас же умирают.

Н.Н. ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ.

января 1923 года. <Петроград>

Я бросил в уголья камина папиросу и задумал: если папи­роса истлеет и не даст огонька - не буду тебе писать, лучше те­бе не писать; если даст огонь ~ напишу; папироса истлела без огня, а я все-таки сел писать третий час ночи. Весь вечер читал г- и думал о тебе. Друг родной, все по-прежнему чувст­вую странную непроницаемость твоей жизни, твою — и устаю от этого. Всегда уставал и устаю от нашей любви, от самой фор­мы, в которой она раскрывается или живет, и в то же время чувствую всегда глубокий и как бы предельный покой в моем чувстве любви к тебе, как будто силы, которые копятся, когда я один, сразу разматываются и растекаются, как только я — с тобою. Впрочем, все это не относится ко всему моему чувству, идущему от тебя, а только к тем из них, которые можно на­звать лирическими. Последние дни ты что-то много говорила о моей убывающей любви — не знаю, неверно. В моих мыслях и памяти о тебе, действительно, стало как будто меньше «лири­ки», но можешь ли ты утверждать, что это показатель любви. Я — нет. Я вообще не верю, что любовь кончается; она может быть только искусственно прерванной — разлукой, а любить мы, и я особенно — можем неограниченно, если только любим, а не просто взволнованы, ну хоть чувственно. Ты сама хорошо зна­ешь, что значит помнить; думая о тебе — я, в сущности, не ду­маю, а помню, и когда читаю, как говорил, особенно помню те­бя, чувствую, что ты существуешь. А как ты боишься этого холода безлирической памяти; почему боишься, что ты?

Я устал сейчас, устал от самого процесса жизни, но не нев­растенически, а здоровой усталостью, и хотел бы пожить немно­го не эмоциональной взволнованностью, а простым, ясным чув­ством жизни. И все время страшно, что ты не веришь и уходишь, как будто боишься покоя. Не веришь, что потерять тебя было бы большим для меня горем, и я не хочу этого, не инстинктив­но только, но всем чувством и сознанием жизни. Меня обижа­ет, что ты настолько мало мне веришь, что думаешь: я буду лгать и притворяться, если бы мог разлюбить. К чему мне это нужно, чем могу я быть заинтересован в наших отношениях, кроме люб­ви? Я тебя люблю — не той любовью, которой можно изменить и которую можно забыть - вряд ли когда-нибудь я тебя забуду. Я тебя люблю своей жизнью и мог бы разлюбить не забывая, только если бы мы разлучились. А вот в романтику вечного чув­ства в разлуке я не верю. Я только одного ведь и хочу: быть с тобою, и самое страшное, самое подтачивающее — это то, что не с тобою всегда. Не любовь холодеет и просит разлуки, а жизнь без тебя — отнимает тебя.

Нежный мой друт, не томи ты меня всем этим своим неве­рием; я же не пуглив, я тебе скажу, если что будет. Ты чутка, как ни одна женщина, насколько я знаю, к «лирическим вол­нам» любви, все колебания замечаешь, еле уловимые, только это

.не исчерпывает любви. Ты со мною — в моей жизни — как ужас­но было бы, если бы ты ушла, друг.

Неужели правда, что я чем-либо тебя обидел.

Если даже ты чувствуешь, что я всю ответственность за на­ши отношения возлагаю на тебя, то ты непонятно для меня чув­ствуешь. Никогда еще я в такой малой степени не занимал ко­го-либо собою, как тебя; да ты и не любишь, когда я говорю о себе, любишь только, когда говорю о тебе или о себе в связи с тобою, и утешаешь только в том, что от тебя, разве не правда?

Странно это для меня, но именно этим ты и дорога мне, в этом мои отношения к тебе не похожи ни на какие бывшие.

Ты — освобождение мое от себя; я хочу, чтобы ты была мо­им освобождением от «лирики». Не чувствовать хотел бы я с то­бою, а жить с тобой.

Я многого хочу от тебя, Анна, ты еще и не знаешь этого. Милый друг мой, подруга.

Ну спи мирно, твое сердце меня тревожит. Зачем ты боль­на? Веселой, здоровой — ну, светлой ты никогда не будешь — лег­кой хотел бы я тебя всегда видеть.

Люблю, какая ты есть. Ты как серна, такая же пугливая, только она глупенькая, а ты нет.

Помню, помню тебя. Н.

Н.Н.КУПРЕЯНОВ - Н.Н. ПУНИНУ

5 февраля 1923 года. <Москва>

Многоуважаемый Николай Николаевич, пользуюсь любезностью С.А.Абрамова* и посылаю с ним в Пет­роград мои рисунки с просьбой показать их Вам. Мне кажется, что в них больше принципиальности и осмысленности, больше свободы от пассивной «протокольности», чем в старых моих ра­ботах. Я потому хочу, чтобы Вы увидели их, что надеюсь полу­чить от Вас через С.А. по поводу них какие-нибудь замечания. Я чувствую себя очень плохо в Москве в том смысле, что здесь нет ни одного человека, чьи суждения об искусстве, о рисунке в частности, были бы для меня значительны и существенны. Ува­жаю Инхук*, но с конструктивистами здешней формации мне не по пути.

Понимание рисунка и графики, осуществляемое в работах Митурича, Бруни и Лебедева, в значительнейшей степени опре­деляет круг задач, стоящих передо мной. Из людей, профессио­нально разговаривающих по поводу искусства, Вы являетесь тем, чьи суждения для меня наиболее ценны. Из этого Вы пой­мете, почему я, живя в Москве, критики своих работ жду из Петербурга. Москва же заселена преимущественно Сидоровы­ми и в незначительной степени ~ Ганами*. Я посылаю мои рисунки в полном сознании того, что аналогичные или даже те же самые задания, что стояли передо мной, в работах Митурича и Лебедева получили гораздо более завершенное и последовательное разрешение. Таким образом, единственный смысл демонстрации моих работ перед Вами состоит в том, что лично для себя, для соб­ственного своего развития как художника я жду от Вас замечаний и критики, которые помогут мне хотя бы выяснить собственную свою траекторию, до сих пор для меня неясную.

Я буду Вам глубоко благодарен, если Вы напишете мне па­ру слов.

Ваш Н.Купреянов.

ДНЕВНИК. 1923 год

3 февраля

Вчера зашел за Ан., чтобы идти в КУБУ* менять карточки на паек. На обратном пути пригласил ее к себе позавтракать. Пришла. Ирина спала, Гали не было дома. Затопил камин, уса­дил Ан. в кресло у камина. Она похудела сильно за эти месяцы...

Все время Ан. настаивала, чтобы я показал ей последний дневник — в конце концов дал; разве мне не хотелось самому дать? Она была чем-то потрясена, уже на улице говорила: «Силь­ное впечатление у меня от дневника». Я потом перечитал его — не знаю, не понимаю, от чего бы могло быть это впечатление, что она нашла в нем.

Вечером потом я вспоминал, как она спросила: «Рад, что я пришла?» Отвечал я довольно глупо: «Еще бы». Я не рад, а сча­стлив был белым полным счастьем, так что все стало тихим и чис­тым, как в снегу. (Ан., это счастье, когда ты у меня.) В моей квартире у самых окон деревья сада — в окна видны ветки в снегу; Ан., придя, так наполнила комнату, что похоже было: ко мне пришла в гости сама зима, только теплая. Пили кофе, я что-то мало говорил..

февраля

Ахматова сказала о Блоке (разговор шел о способности удивляться жизни, о свежести восприятия): «Он страшненький. Он ничему не удивлялся, кроме одного: что его ничто не удивля­ет; только это его удивляло»..

февраля

Как, Ан., ты одинока после революции; как мы беспомощ­ны с тобой в жизни, задавлены!

15 февраля

Проходя мимо лихачей на углах, всегда вспоминаю Ан.: «Я