Песенная терминология Огаллала.

Каждый из нас думает, что он знает точно, в чём именно заключается его индивидуальность, и размышляет об этом беспрерывно. Мои чувства, мысли, воспоминания принадлежат только мне. Моя голова, руки, ноги, внутренние органы, и т.д. также являются моими. Всё остальное, что я ощущаю - не моё. Таким образом, моя индивидуальность охвачена моим сознанием и ограничена моим телом, и я полагаю, что мои соседи точно такие же.

- Люсьен Леви-Брюль 1966, 114.

ПРАВИЛЬНЫЕ толкования если не предвзятое восхваление Леви-Брюля, выдающегося французского социолога, появились во всех недавних упоминаниях о его работах (особенно у Cazeneuve 1972, Douglas 1970, Evans-Pritchard 1965, Needham 1972) и читатели, которым интересен спор о значении терминов «дологический», «мистический», «право участия», и т.д., а также все термины, связанные с построением восприятия «примитивного» мнения, должны консультироваться с этими авторами. Когда-то лишенный эволюции язык начала столетия, озарил сущность тезиса Леви-Брюля, не касаясь ущемления достоинства не-западных народов. Он дал, иногда неясно, интересную теоретическую структуру, в пределах которой стало возможным интерпретировать, каким образом люди структурируют своё восприятие действительности, включая музыку и манеру, посредством которой образовывается эта словесность.

Исторически, этномузыковеды интересовались одинаковыми проблемами. Merriam, в общем разговоре о том как появляются песни, заявил, что:

«Некоторые стандарты должны поддерживаться всеми народами, если существует то, что является стилем музыки или даже музыкальной системой в ноле, и… доступны достаточно примеров, чтобы увидеть, что некоторые, по крайне мере из этих стандартов, заключаются в словесности. Можно также ожидать, что культуры отличаются по степени такой словесности, но в то же самое время очень сомнительно, что какой-либо народ не имеет ничего такого, о чём можно было бы сказать как о музыкальном стиле». [Merriam 1964, 169-7].

Признавая, что народы фактически имеют что-то, что говорит об их музыкальном стиле и стандарте, мы приходим к неизбежному вопросу: а как они говорят? Учитывая, что этномузыковеды подобно антропологам, являются всё-таки, прежде всего носителями евро-американской традиции, чьи теории и методы по существу предназначены для евро-американских потребителей, мы более тщательно должны быть заинтересованы выяснением: словесность народа в их музыке, подобна или отлична от нашей собственной словесной манеры? Этот вопрос требует тщательного ответа.

Например, при обсуждении методов сознательной композиции среди американских индейцев, Nettl написал, что «трудно проводить исследование…. Потому что аборигены обычно не обсуждают такие вопросы между собой. Следовательно, коренным осведомителям неприятно объяснять такие методы» (1956, 16). Но «неприятность» здесь не всегда возникает у коренных осведомителей. Начиная с 1960-ых, было хорошо установлено в антропологии, что этнографии, в этом случае музыкальные этнографии, - это по большей части наборы вопросов и ответов, которые собраны исследователями и, в конечном счете, описаны, проанализированы, и изданы. Но как Frake коротко указал на то, что «проблема заключается не в том, что ответы на вопросы этнограф находит в анализе, а в том, что появляются новые вопросы, которые идут от ответов, которые он получает после своего возвращения» (1964, 132).

Я выделяю эти утверждения, потому что я думаю, что они уместны в этой главе, которая имеет дело со словесностью Огаллала, об их стиле музыки и стандартов. Я согласился бы с Merriam, что музыкальные словесности отличаются, потому что отличаются культуры, но я больше заинтересован тем, как говорят народы, а не степенью как они это делают. Я покажу, что существует важное аналитическое различие между этими двумя перспективами. Я также соглашаюсь с Nettl, что трудно выявить объяснения некоторых типов музыкального поведения, но я чувствую, что это не такая большая проблема в неразговорчивости респондента, так как это - методы, традиционно используемые этномузыковедами, чтобы выявить такие словесности.

Эти методы, в свою очередь находятся под влиянием евро-американской традиции, которая стремится разделять словари, используемые для анализа соответствующих культурных областей. Хотя термины, используемые в этих словарях, в конечном счёте, получены из народной идиомы, процесс отделения, переносит их в Западную традицию, в технический язык. Этот технический язык здесь становится исключительно связанным с областью в этом музыкальном положении, и воспринимается обособленным от других культурных областей, которые находятся в той части, которая определяется в терминологии словесности непосредственно.

Евро-американский технический язык очень похож непосредственно на культуру в эволюционном смысле. Как древние гомо сапиенс, мы стремились создать культуру, но, когда-то создав её, мы стали навсегда подвластными тому, что создали. Как этномузыковеды мы тратим большую часть нашего академического развития и поисков на анализ и сравнение музыки мира. Но, однажды утвердив наши теории, методы, техники и терминологию, мы навсегда приковываемся к результату наших академических усилий. Подобно культуре, мы гибки: когда наши средства техники музыкального взаимодействия требуют изменения, мы можем поменять то, что было ранее установлено. Но мы редко изменяем нашу общую концепцию музыкальной модели.

Технический язык евро-американской традиции действительно комплексный, но я просто охарактеризовал бы его как аналитический в лингвистическом смысле, то есть, показывающий тенденцию делиться на составные части. Далее я здесь характеризую модель музыкальной вселенной глазами евро-американских этномузыковедов, как аналитическую музыкальную модель. Одна из наиболее существенных определяющих особенностей этой модели - это то, что предполагается, что вся музыка является культурным явлением, которое должно быть проанализировано и описано во вполне культурных терминах. Одна из моих целей заключается в демонстрации, что это - скорее характер модели, а не способность аборигена, который показывает сложные взаимно - культурные интерпретации музыкального поведения. При использовании нашей собственной аналитической модели как основания для исследования музыки маленьких обществ, или даже сегментов евро-американской культуры, предполагается, что аборигенная модель немного родственна нашей собственной. Методологически, мы пытаемся выявить словарные значения, для этого мы воспринимаем смысловые компоненты музыкальной области аборигенов, но которые при пересечении культур не имеют смысла. Именно в этом духе я ищу дополнительные средства интерпретации песенной терминологии Огаллала.