Веселый отдых в обществе дельфинов

 

Что получится, если скрестить гадюку с ежиком? Моток колючей проволоки. Это все знают. А если скрестить манчестерца с дельфином? Судебный процесс. Возможно, вы не обратили внимания на заметку во вчерашнем «Телеграфе», сообщавшую о том, что некий манчестерец (мужчина 38 лет) привлечен к суду за предположительную попытку совершить с дельфином, имя, пол и возраст которого не указывались, дабы оградить животное и его семью от дальнейшего позора, деяние похотливого, непристойного и омерзительного характера. Похотливое деяние, могли бы подумать вы, прочитав заметку, это уже нехорошо; деяние похотливое и непристойное способно подорвать веру в человечество; деяние похотливое, непристойное и  омерзительное дает нам серьезный повод задуматься о том, куда катится мир. Надо полагать, только вынесенный преступнику суровый, безжалостный приговор и способен будет спасти дельфина от серьезной психологической травмы, социального остракизма, а возможно, и от того – ведь это нередко происходит, когда начинает разворачиваться ужасный цикл событий, инициируемых актами сексуально непристойного характера, – что он и сам пристрастится к совершению подобных же актов, выковав еще одно звено в цепи деградации, – цепи, которая способна дотянуться аж до десятого поколения.

Я не могу, разумеется, давать истолкование дела, которое пока еще находится sub judice,[184] не исключено, однако, что деяния подобного рода могут рассматриваться как совершаемые с согласия потерпевшего. В конце концов, дельфины суть животные, обладающие высоким интеллектом, своим особым языком и этикетом, – у них даже школы имеются, и, вероятно, поставленные на лучшую, нежели наши, ногу. И потому вполне может быть, что совершаемые время от времени простые межвидовые совокупления ничего, кроме удовольствия, им не доставляют. Для того чтобы различить элементы эротики во множестве повествующих о людях и дельфинах мифов и легенд, начиная с мифа об Арионе и кончая легендой о Флиппере, вовсе не обязательно быть падким до извращений французским структуралистом или формалистом-антропологом.

Надеюсь, мы еще узнаем все подробности дела, но что интригует меня в настоящий момент, так это приготовления, без которых наверняка не удалось бы отыскать такое животное для использования его на предмет сексуального удовлетворения. Если верить моему опыту, невозможно – даже в Манчестере – просто-напросто пройтись по улицам и повстречать доступного дельфина. Ту т требуется тщательная подготовка. Минимальный потребный реквизит состоит, скорее всего, из «фомки», кусачек, плавок и подводного фонаря. Для более романтичного искателя половых приключений атрибутами sine qua non [185] почти наверняка являются пучок планктона и банка селедки.

После того как вы, воспользовавшись обычными в подобных случаях контактами, раздобудете имя и адрес подходящего дельфина, может выясниться, что он отбывает срок заключения и потому уже претерпевает ужасные унижения, ибо вынужден за обещанные ему в виде вознаграждения кусок тухлой рыбины и похлопывание по носу исполнять разного рода пустые, позорящие его трюки, что и само по себе есть разновидность проституции, в коей все возрастающее число людей усматривает деяние не менее похотливое, непристойное и омерзительное, чем любой акт пылкой страсти, совершаемый у кромки залитого лунным светом бассейна.

Я не собираюсь отыскивать мотивы наичистейшей любви в том, что было, возможно, убогой и неумелой возней. Когда животные ведут себя с людьми неприлично, что часто позволяют себе жеребцы и быки, мировые судьи, как правило, смотрят на их проступки сквозь пальцы. Животная похоть извинительна, наша нет. Возможно, это и справедливо.

Теперь о юридической стороне дела. Мне хочется верить, что никого нельзя обвинить в совершении или попытке совершения действия, которое представляется попросту невозможным. Несколько лет назад одного мужчину сочли невиновным в непристойном обхождении с уткой на том основании, что он физически не мог проделать с ней то, в чем его обвиняли, – не знаю уж, потому ли, что утки, как животный вид, считаются настолько утратившими всякий стыд и погрязшими в грехе, что их уже ничем не растлишь, или по причине ограниченности их телесных размеров. Во всяком случае, мы получили пугающий прецедент.

Как цивилизация в целом, мы, по обыкновению нашему, забываем о необходимости принимать во внимание все полученное нами наследие. Мы радостно переняли от древних греков замечательные принципы логики, математики, демократии, архитектуры и равносторонних треугольников, полагая при этом, что сможем обойтись без прочего их наследства – кровной вражды, инцеста и варварства. Однако все названное имеет глубокие корни. Зевс позволял себе с лебедями и коровами выходки, которые навсегда закрыли бы перед ним двери любого лондонского клуба за вычетом «Гаррика» и, может быть, «Офицерского». Мы унаследовали нашу культуру от людей, говоривших: «Женщина – по необходимости, мальчик – для удовольствия, а коза – для экстаза». Где-то в этом головокружительном спектре может отыскаться место и для дельфинов, оцелотов и, если их как следует приодеть, дикобразов и австралийских ехидн.

Интересно было бы узнать, что именно сочтет история преступлением худшим – попытку отдельного человека поиметь отдельного дельфина или то, что мы годами успешно проделываем со всеми животными видами сразу.

 

Вот, например, моя бабушка

 

Не удивительно ли, что привычки, характер и даже патологические особенности целого народа способны меняться на протяжении жизни всего одного поколения? Еще совсем недавно мужчины носили шляпы и курили. Это было едва ли не правилом. Посмотрите документальные съемки какого угодно скопления публики, от Аскота до предвыборного митинга, и вы увидите мужчин в головных уборах всевозможных родов, прогуливающихся и беседующих, сжимая в пальцах сигареты. Над залами театров, кинотеатров и мюзик-холлов вечно висело облако голубоватого дыма. При получении хорошей новости шляпы подбрасывались в воздух, а уж какая свалка желающих заполучить свою вещь обратно возникала после этого мгновенного порыва, я и вообразить не могу. Головные уборы и курительные принадлежности имели распространение столь широкое, что ни один уважающий себя актер не вышел бы на сцену, не освоив предварительно манипуляций со шляпой и куревом. Великий мастер У. К. Филд проделывал с канотье, сигарой и тростью такое, что зритель невольно вспоминал о Моцарте с его виртуозным владением четвертными нотами, альтерациями и первым попавшимся под руку скрипичным ключом.

У меня была когда-то двоюродная бабушка – ныне ее, увы, призвал к себе Господь, – которую я старался навещать так часто, как мог. И всякий раз, как я пересекал ее порог, она усаживала меня в кресло и подталкивала поближе ко мне серебряную шкатулочку, содержавшую кучку сигарет, произведенных несчетные годы назад.

– Нет, право же, тетя, не стоит, – протестовал я.

– Вздор и ерунда, – отвечала она (в Бетси всегда ощущалось нечто от бабушки Дэвида Копперфилда). – Я люблю смотреть, как мужчины курят.

И мне приходилось брать одну из этих чудовищно выдохшихся сигарет и выкуривать ее, а тетя Бетси наблюдала за мной, удовлетворенно кивая. Все происходило так, как ему и следовало происходить: бабушка потягивала херес, я курил. Сама она не курила никогда, подозреваю, что ее девяностолетние легкие, если бы у них имелся выбор, предпочли бы, чтобы я воздерживался от выдувания струй дыма в ее направлении, однако соблюдение условностей было для бабушки всем.

Ныне условности подталкивают нас в направлении прямо противоположном. И заметнее всего это в театрах. Существует множество пьес, в особенности это касается тех, что написаны с начала века до 70-х годов, в которых без сигарет обойтись попросту невозможно. Ноэль Кауард, похоже, вводил их в стратегически рассчитанные моменты действия с тем, чтобы доставить радость и удовольствие самому себе как актеру.

Нет на свете ничего более приятного, чем играть в пьесе, все действие которой не покидает гостиной. Те бедолаги, которым приходится работать в наших великих, субсидируемых государством театральных компаниях, вынуждены исполнять роли, в коих легитимные перекуры отсутствуют, играть их в условных декорациях, затянутыми в кожу и нередко (это мой личный ночной кошмар) с голыми по плечи руками. Римские приветствия – поднятыми над головой перекрещенными руками, – каковыми актеры Королевской Шекспировской компании вынуждены обмениваться всякий раз, как они выступают на сцену, разглагольствуя о том, что на севере скапливаются силы могучего Цезаря, – это та самая причина, по которой я всегда сторонился великих классических ролей. Она, плюс отсутствие икр, способных подолгу сносить тяжесть таза. Приглядевшись к последнему предложению, я начал гадать, что извлечет из него, порывшись в словаре, изучающий наш язык иностранец. «Не существует икры, которая может подолгу сохранять свою свежесть в тяжелых условиях таза с водой» – скорее всего, какую-нибудь околесицу в этом роде.

И все же. Кауард, Моэм, Рэттиган, Ортон, Пинтер, Осборн, Грей и Стоппард – все они вставляли в свои пьесы сигареты. А что происходит сегодня после того, как актер закуривает на сцене? Спустя пикосекунду, еще до того, как дым успевает добраться до его легких, не говоря уж о легких тех, кто его окружает, десятки людей разражаются в зале громким, неодобрительным кашлем, словно говоря: как вы смеете, неужели вам не известно, что мой доктор официально уведомил меня о том, что я страдаю аллергией на дым? Это те же самые люди, которые, родись они поколением раньше, сидели бы себе в общественных местах, окутанные клубами дыма, и ни о каком кашле даже не помышляли. Теперь же они захлебываются, точно буйвол, сию минуту узнавший, что ему наставили рога, от гнева, едва завидев то, что на самом-то деле представляет собой травяную сигаретку, поскольку и актеры ныне воздерживаются от курения. Вот вам новая условность.

При наличии антитабачного лобби, которое самым серьезным образом пытается заставить Голливуд вырезать из старых фильмов сцены с курением (представьте себе «Касабланку» или «Мальтийского сокола» без сигарет), и общего, вне всяких сомнений похвального запрета на курение в общественных местах остается только гадать, скоро ли сигареты начнут вычеркивать и из пьес. Мы смотрим на выдуманных персонажей, которые убивают своих жен, растрачивают деньги своих работодателей и носят пугающего покроя костюмы, – и никто не протестует. Однако стоит одному из них появиться на экране или на сцене со свисающей с губы сигаретой – и больше вы его никогда не увидите.

Вздор, сказала бы моя бабушка. Вздор и бредятина.

 

Такси!

 

Снимаясь год назад в каком-то из эпизодов «Дживса и Вустера», я лениво перелистывал один из старых журналов, разложенных реквизиторами по съемочной площадке для воссоздания подлинной обстановки времени, в коем разворачивается действие фильма. И меня вдруг необъяснимым образом развеселила карикатура, напечатанная в номере «Панча» от 1934 года. Она изображала мужчину, который заскакивает в такси, крича водителю: «Королевская школа вязания – и гоните во весь дух!»

Я вспомнил о ней на этой неделе, когда тащился по лондонской Марилебон-роуд, напевая себе под нос песенку Коула Портера и пытаясь стоически воспринимать чудовищный хвост машин, в котором моя увязла бесповоротно. Мир моих грез был разрушен, а ноты каверзной средней части «В спокойствии ночи» примерзли к моим губам, когда задняя дверца машины распахнулась и на заднее же сиденье опустился мужчина, произнесший: «Пимлико, да поскорее».

Положение было, как вы можете себе представить, довольно неловкое. Насколько я знаю, в «Руководстве по этикету» издательства «Дебретт» ситуации подобного рода не описаны. К тому же виноват был я сам. Дело в том, что по Лондону я разъезжаю в черном такси. Именно такая машина всегда была предметом моих желаний. Я понимаю, идея не самая свежая, первым набрел на нее прославленный финансист Нубар Гюльбенкян. «Эта машина может взять да и заработать шестипенсовик, – говаривал он. – Что бы он собой ни представлял». Рад сообщить вам, что со времен великого армянина замок рулевой колонки в машинах такси хуже ничем не стал. Правда, имели место другие, если перейти на жаргон каталогов с выставки образцов, «многочисленные усовершенствования»: теперь усилитель рулевого управления, автоматическое переключение передач и центральное управление дверными запорами устанавливаются в такси как нечто само собой разумеющееся. Во многих имеются даже электрические стеклоподъемники.

Центральное управление дверными запорами – штука для большинства людей очень полезная, особенно когда они покидают машину. Один поворот ключа или одно нажатие на кнопку – и машина заперта; вы можете полюбовно расстаться с жалкой необходимостью возиться со шпеньками на окнах задних дверей. У моей машины соответствующий переключатель, ограждающий меня от людей, способных заскакивать в нее с криками «Пимлико, да поскорее», пока я напеваю, застряв в пробке, находится внутри. Про него-то я в тот день и забыл.

Я потратил немало усилий, чтобы придать моему такси вид самый что ни на есть аутентичный. Есть люди, которые красят свои машины в желтый цвет, обивают сиденья горностаевым мехом, приделывают к ним подголовники из искусственной кожи, стелют на пол уилтонские ковры, устанавливают внутри пикниковые столики из полированного грецкого ореха и дорогие аудиосистемы. На мой взгляд, все это лишь препятствует достижению цели, с который вы обзаводитесь в Лондоне машиной-такси, – цели, состоящей в том, чтобы все принимали ее за подлинную. Настоящее такси обладает, по всему судя, правом втискиваться в любую вереницу машин, не подавая никаких сигналов, а прерогативу манерничать и любезничать на дорогах оно предоставляет всем прочим автомобилям. Разумеется, я не пал настолько низко, чтобы разъезжать по отведенным для автобусов полосам или парковаться на стоянках такси, как на духу говорю – нет. За кого вы меня принимаете? Но законными моими правами я пользуюсь с удовольствием.

У каждой машины, получившей официальную лицензию такси, привинчена рядом с задним номером маленькая табличка, на которой значится: «Имеет право перевозить до 4 пассажиров. Столичная полиция». Я не поленился заказать точно такую же, но с надписью: «Не имеет права перевозить никаких пассажиров. Двуличная полиция». Правда, чтобы обнаружить разницу, табличку эту пришлось бы разглядывать довольно внимательно. Экипировавшись подобным образом, я получил возможность упиваться всеми радостями настоящего таксиста, но без неприятной необходимости общаться с рядовыми членами общества или культивировать в себе живительные воззрения на репатриацию иммигрантов и на предателей, норовящих вонзить нож в спину миссис Тэтчер. То есть так я полагал до описываемого здесь дня.

Ну-с, случилось так, что ехать я должен был как раз через Пимлико и улицу, на которую желал попасть усевшийся в мою машину джентльмен, знал. Однако, когда я доставил его туда, выяснилось, что неприятности мои только начинаются.

– Я что-то не вижу счетчика, – сказал он.

– Хм, – ответил я.

Последовала неловкая пауза, позволившая мне, впрочем, найти удачный выход из этого затруднения.

– С вас ничего не причитается, – сказал я. – С сегодняшнего дня введены штрафы за неиспользование заднего ремня безопасности. Ну я и дал себе слово, что первого джентльмена, которому не придется напоминать об этом новом законе, я отвезу бесплатно. Вы пристегнулись без напоминания, так что, считайте, прокатились задаром.

– Боже милостивый, – сказал он.

Однако стоило ему отойти, как к переднему окошку склонилась какая-то женщина.

– Арт-клуб «Челси», Олд-Черч-стрит, – возопила она, перекрывая голосом рокот моего очень тихого двигателя и шум отсутствующего на этой улице движения.

Какого черта? Мне было как раз по пути.

– Заскакивайте, дорогуша, – сказал я.

 

Еще один вопрос атрибуции

 

Есть в «Улиссе» такая сцена: школьный учитель Стивен Дедал сидит в кабинете директора школы, Дизи. Последний имеет склонность к нравоучениям и потому, отдав Дедалу заработок, прочитывает ему нотацию относительно денег: «Как это там у Шекспира? “Набей потуже кошелек?» Дедал негромко, так, чтобы не услышал Дизи, бормочет: «Яго».

Цитировать Шекспира легко, само происхождение цитаты служит гарантией ее высокого достоинства. Дедал же отметил про себя, что относиться с доверием к рекомендациям Яго, злобного интригана и убийцы, вовсе не обязательно. Вообще говоря, каждое слово в пьесах Шекспира произносится не им, но его персонажем. Сам Шекспир никаких своих слов нам не оставил. Нет, конечно, в одном сонете ему все же случилось высказаться насчет «нежного майского цвета» и сообщить, что «лето наше мига не длиннее»,[186] однако, если не считать того, что он снабжает писателей всего мира названиями для романов, по линии поговорок, аксиом и девизов, коими мы могли бы кормиться всю нашу жизнь, лично Шекспир ничего нам предложить не может. В конце концов, он был художником, а не философом и не сочинителем рекламных текстов.

Что ничуть не мешает нам качать пальцем перед носом какого-нибудь молодого человека и нараспев произносить: «В долг не бери и взаймы не давай»,[187] после чего мы важно добавляем: «Шекспир», словно желая сказать: «Вот так-то!» Цитирующий забывает, однако ж, что произносит эти слова Полоний, персонаж комически нелепый, человек, чья способность понимать то, что происходит вокруг него, весьма и весьма ограничена, с чем не станет спорить и самый пристрастный критик. Совет этот он дает своему сыну: ведь все родители боятся, что дети их увязнут в долгах, выплачивать которые в конечном счете родителям же и придется. В драматическом контексте слова эти выглядят забавными, однако вряд ли можно сказать, что они отражают воззрения самого Шекспира.

Непоследовательность тех, кто находит у Шекспира подкрепление своим доводам, – ничто в сравнении со странным обыкновением некоторых людей приводить цитаты из Библии. В книге Левит присутствует, к примеру, пара мест, в которых без обиняков говорится, что мужчина, ложащийся с другим мужчиной, как с женщиной, совершает «мерзость».[188] И за места эти ретиво ухватываются те, кто жаждет доказать порочность гомосексуализма. Однако в непосредственной близи от этих пассажей с не меньшим пылом заявляется, что нам не должно надевать одежду, сделанную из двух разных тканей,[189] стричь волосы на висках и брить брады наши, украшать себя татуировками,[190] смешивать скот наш со скотом инаго рода,[191] но все эти указания мы радостно пропускаем мимо ушей. А ведь в книге Левит сказано, что соблюдать надлежит все  законы – от тех, что трактуют о кошерной пище, до указывающих, как следует приносить в жертву агнца (или двух горлиц, если агнец ей не по карману) женщине, которая очистилась после того, как родила младенца. Если младенец оказался мужеского пола, то мать, понятное дело, остается нечистой семь дней, а если женского, то целых две недели.[192] И никто не вправе привередничать по поводу этих эксцентричных указаний.

Да, конечно, цитирование дело опасное. Тем не менее пару дней назад я поймал себя на том, что произношу: «В делах людских прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха».[193] Я стоял в это время на весах, которые держу в моей ванной комнате, и размышлял о том, что мне следует, пока еще не поздно, взять себя в руки. Поскольку в школе обо мне говорили «кожа да кости», я долгое время не мог избавиться от представления о себе как о существе сухопаром, долговязом и нескладном. Однако недавно мне случилось дать интервью, и во вступлении к нему я был описан как человек «дородный», обладающий «щедрыми пропорциями», а в одном памятном месте и как «мясистый». Живот мой совершил переход от впалого к выпуклому с непристойной стремительностью. В итоге мое тело напоминает теперь – с виду и на слух – наполненный йогуртом мусорный мешок, и с этим пора что-то делать. Кое-кто из вас уже протянул руку к Библии, дабы отыскать в ней сказанное Екклесиастом о суете, и отрицать вашу правоту я не могу. Мне волю пришпорить нечем, кроме честолюбья.[194] Честолюбья, которое сводится всего лишь к тому, чтобы на улицах мне не кричали вослед: «Жиртрест!»

В следующие пять недель я буду занят репетициями и записью телевизионной программы и потому на время оставляю эту рубрику. К возвращению же моему я стану, надеюсь, более стройным, подтянутым и уже не буду очень похожим на кита, как выражался Полоний. С другой стороны, силу моей воли завидной никто не назвал бы, так что попрошу меня не цитировать.

 

Мышь, которая мурлыкала

 

Исследования, проводимые на белых мышах, вознаграждают усилия ученых самым удивительным образом. Недавно они обнаружили, что белые мыши, совершенно как люди, падки до наслаждений. Ученые ухитрились вживить в мозг мыши электродик, который она (или он) активизирует самостоятельно, нажимая носом кнопочку. При каждом таком нажатии электрод вводит в кровеносную систему грызуна большие количества энкефалинов. Эти энкефалины, они же эндорфины, доставляют мышам наслаждение – огромные, омывающие их потоки чистой, трепетной радости. Эндорфины впрыскиваются и в нашу кровь, когда мы едим, когда достигаем, старательно выполняя инструкции, публикуемые в таких журналах, как «Космополитен», оргазма, когда нас щекочет или холит близкий друг. Это они служат приятным дополнением к боли, они понуждают нас правильно питаться и спариваться с подходящими для этого дела партнерами, защищать беспомощных детей и изыскивать поводы для мелочных придирок полезными для здоровья, утвержденными самой Природой способами.

Алкоголики ощущают приток эндорфинов при первом за день глотке джина; думаю, такой же прилив достойного возбуждения испытывает и лорд Хансон, приобретая первые 15 % акций какой-нибудь беззащитной корпорации, и совсем уж не приходится сомневаться в том, что редактор сенсационной газетки ощущает мощный выброс эндорфинов в кровеносную систему, как только перед ним раскладывают по столу фотографии, доказывающие, что супруга одного из игроков крикетной сборной страны подрабатывает проституцией. Некоторых из нас окатывают такие же приливные волны наслаждения, когда на сцену фестиваля «Монстры рока» в Кастл-Донингтоне выходит группа «Мотли Крю», или когда они созерцают скульптуру Бранкузи, или следят за совершающими свободный полет бровями Аластера Сима, или слушают (это мой персональный наркотик) музыку Вагнера.

Единственный, до какого удалось додуматься человечеству, истинный эквивалент этих эйфорических пептидов извлекается из мака. Опиаты обладают точно такой же способностью порождать наслаждение и подавлять боль, они «связывают», если перейти на язык врачей, те же самые рецепторы мозга. Ученые уже не один год пытаются отыскать способы химического синтеза наших с вами эндорфинов и получить наркотик, который не будет иметь явственно нежелательных побочных эффектов – или «противопоказаний», как эвфемистически выражаются медики, – создаваемых морфием и героином. Однако белая мышь учит нас тому, что это направление исследований может оказаться бесполезным.

Дело в том, что, получая возможность выбора между высвобождающим эндорфины нажатием кнопки и миской еды, белая мышь неизменно выбирает кнопку. Она сидит, включая и выключая электроды, мечтая, подергиваясь и пуская от чистого наслаждения слюни, пока буквальным образом не околевает от голода.

Пуритане могут усмотреть в этом доказательство того, что способность человека отыскивать новые пути, на которых он достигает наслаждения, такие как вино, искусство, наркотики, спорт и позиция № 41 «Камасутры», есть извращение дарованного нам Природой рефлекса наслаждения, настолько удаленное от первичной его функции как механизма продолжения рода, что удаление это надлежит считать творением дьявола. Настанет день, предупреждают они, насупливая брови под своими коническими, комическими пуританскими шляпами, когда мы понаделаем кнопок не для белых мышей, но для самих себя, и тогда уже мы сами  будем пускать от наслаждения слюни – вместо того чтобы трудиться, прясть, хвалить Господа и кормиться картошкой. А тем временем белые мыши, к которым мы, корчась и урча, повернемся спиной, разбегутся и захватят власть над миром, что, как всегда уверял нас писатель Дуглас Адамс, они проделают в любом случае.

Возможно, в этом и состоит причина демонстрируемой хозяевами нашей жизни ярой нелюбви к Би-би-си. В конце концов, у любого телевизора кнопок столько, что многие усматривают в его способности доставлять нам пассивное, морфиническое наслаждение подлинную опасность. И когда странноватые политики и прочие мишки с очень слабенькими умишками негодуют на Би-би-си за то, что она называет старую советскую гвардию «правыми» и «консерваторами», это, разумеется, никак не связано со спорами, которые они и так уже проиграли, – ведь не настолько же они тупы. Вспомним, что сам президент Буш назвал переворот, произошедший на прошлой неделе в Кремле, делом рук правых; американские, французские, немецкие, итальянские и, что особенно важно, русские газеты также используют слова «консервативные» и «правые» для описания реакционных элементов советского общества. Нет, показная тупость этих людей есть, по сути своей, часть заговора, направленного на уничтожение самого телевидения. Отсюда и новая сеть «Независимого телевидения», именно для того и придуманная, чтобы уменьшить наслаждение, которое доставляют нам действительно независимые каналы. Система продажи льгот, самая неэффективная и разрушительная «в корпоративной истории», как отозвалась о ней финансовая компания «Джеймс Кейпел», нападки на Би-би-си и появление спутникового телевидения – все они придуманы для того, чтобы лишить нас удовольствия и заставить побольше работать. Все это дела пуританские, недобрые, неэтичные и подлые, да только мы и сами с усами. И конечно, по этой же причине искусство и спорт получают от бюджета сущие крохи. Иного объяснения я придумать не могу.

Любая белая мышь, которой пришла в это жаркое лето в голову блажь разгуливать в рубашке, наверняка посмеивается сейчас в рукав.

 

Игра в монополию

 

Помню, несколько лет назад, когда мир еще сохранял невинность и все казалось возможным, кто-то задал на званом обеде такой вопрос: «Случалось ли вам когда-либо присутствовать на приеме, на котором все разговоры не сводились бы рано или поздно к рынку недвижимости?»

Читателям помоложе скажу в поучение, что речь здесь идет о временах давно прошедших, временах, когда агенты по недвижимости еще рыскали по нашей стране, ища, кого поглотить,[195] позвякивали ключами, урчали двигателями своих «Пежо 205» и вообще обращали нашу столицу в место для жителей ее не безопасное. То, что этот владычествовавший, уверенный в себе вид человеческих существ оказался стертым с лица земли за время, равное, геологически говоря, одной миллисекунде, есть явление необъяснимое. Может быть, они слишком уж  преуспели? Или, как считают некоторые, их теплая, плодоносная естественная среда обитания отступила куда-то от наползавших на нее льдов экономической депрессии и именно это отступление агентов и погубило? А может быть, бесконечная вторичная переработка ими фраз наподобие «хорошо презентированный», «все в большей мере желательный» и «продаваемый по реалистичной цене» создавала так много обманчиво привлекательного метана, что он в конечном счете разрушил кислород доверчивости и все они передохли? Не исключено, впрочем, что они, подобно Бенбери, просто-напросто «лопнули, взорвались».[196] Как бы там ни было, различные memento mori,[197] следы их существования, принявшие форму заброшенных домов на главных улицах наших городов и обратившиеся в окаменелости табличек «Сдается», все еще с нами. Et in Acacia Avenue ego,[198] словно говорят они.

Но вернемся к званому обеду. Услышав приведенный выше вопрос, еще один гость спросил: «Случалось ли вам когда-либо присутствовать на приеме, на котором никто не задал вопроса: “Случалось ли вам когда-либо присутствовать на приеме, на котором все разговоры не сводились бы рано или поздно к рынку недвижимости?”» Что и показывает нам, насколько эндимичной была эта проблема. Тот факт, что недвижимость стала столь распространенной темой разговоров, сам по себе стал темой не менее распространенной. В кругах более утонченных распространенной темой разговоров стал уже сам этот факт. И так далее.

Впрочем, существует и еще одна популярная тема: наука. Издание книг с завлекательными названиями наподобие «Краткая история времени» или «Человек, у которого не было эндорфинов» позволило таким понятиям, как «физика хаоса», «морфологический резонанс» и «кот Шрёдингера», конкурировать в качестве предмета застольного разговора с недвижимостью. Эксцентричное поведение переставшего функционировать человеческого сознания порождало приятные анекдоты и домыслы, которые нередко позволяли уклоняться от дискуссий по поводу викторианских ванных комнат, навесных карнизов и оригинальных потолочных розеток, – по крайней мере, до подачи сыров.

Журнал «Нью-Йоркер» напечатал в прошлом году статью, в которой участь одного из пациентов доктора Сакса, описанных им в книге «Пробуждение», сравнивалась с происходящими в мире событиями. В 1950-х некое семейство попросило Сакса осмотреть девушку, поведение которой походило на истерику. Случай оказался довольно простым, однако Сакс обратил внимание на старика, который во все время осмотра мирно сидел у окна комнаты. Мирно? Он не издал ни единого звука и ни разу не шелохнулся. Сакс осмотрел и его, проведшего, как выяснилось, в этом состоянии уже не один год. Человек этот практически не двигался, очень мало ел и ни с кем не разговаривал. Температура его тела была на удивление низкой, сердце билось с частотой сорок ударов в секунду. Сакс обнаружил также присутствие в его желудке очень маленькой опухоли, которая, конечно же, не могла стать причиной такого словно бы переохлажденного состояния. Сакс поставил диагноз: гормональная недостаточность – и вколол бедняге соответствующую сыворотку. Спустя очень недолгое время человек этот вскочил на ноги, став энергичным, разговорчивым, пребывающим в полном сознании и излеченным от своего рипван-винклизма.

А три недели спустя он умер от рака желудка. Спавшая опухоль проснулась вместе с ним.

«Нью-Йоркер» высказал предположение, что огромный Советский Медведь, долгое время проспавший во льдах неэффективной политической гегемонии, неработоспособной командной экономики и безнадежно непроходимых каналов распределения, обладает разительным сходством с этим человеком. Рак национализма долгое время оставался замороженным вместе со всем его телом. Но как только ему впрыснут сыворотку демократии и свободы, вместе с его организмом проснутся и злокачественные опухоли. Это, разумеется, не причина для того, чтобы не делать ему такого укола, говорил журнал, но пальцы, поверьте, нам лучше держать скрещенными.

Ах, какими верными, какими пророческими оказались эти слова. Пройдет совсем недолгое время, и мы увидим, как словенцы и хорваты, словаки и сербы, армяне, азербайджанцы и грузины, анатолийцы, латыши, померанцы, боснийцы и герцеговинцы, русняки, русины, белорусы, украинцы и молдаво-валахи дерутся друг с другом за участки центрального Лондона, на которых они могли бы возвести свои посольства. И тогда из льдов вылезут им навстречу агенты по недвижимости, цены на дома взлетят до небес, а разговоры на лондонских званых обедах вновь обратятся к теме недвижимости.

Вот так и вращается мир.

 

О пользе образования

 

Когда я был юн, а мир еще оставался зеленым и похрустывающим, точно кочанный салат, мне пришлось однажды решать вопрос: чем занять себя между школой и университетом? Пойти ли мне по стопам Во и Одена и предложить мои услуги приготовительной школе в качестве младшего учителя – или лучше, подобно другим представителям моего поколения, устремиться в Австралию с двадцатью фунтами и ножницами для стрижки овец в кармане? Ну-с, поскольку по жилам моим струится благородная кровь отважных Фраев, я, естественно, выбрал приготовительную школу.

И обнаружил, что с тех лет, которые провел в ней я сам, многое переменилось. Власть родителей подняла свою уродливую голову, и, можете мне поверить, более уродливой головы вы не сыщете ни у кого. Традиционный День открытых дверей, когда родителей водили по классам, чистеньким, как главная улица какого-нибудь города перед визитом королевы, принуждали любоваться нелепыми картинками, украшавшими стены школы, подносили им в спортивном зале чай и волглые бутерброды со свежими огурцами и позволяли задать учителям один-два вопроса, сменился диктатурой родительских комитетов, регулярными встречами родителей с учителями и предоставлением каждому родителю права беспрепятственно слоняться по школе.

К настоящему времени «власть родителей» уже обратилась в важный элемент предвыборных игр. В мире политиков, где разного рода хартии растут как грибы, обсуждению «Хартии прав родителей» отводится на нынешних партийных конференциях особенно видное место.

Основное назначение всяческих хартий состоит, сколько я понимаю, в том, чтобы наделять правами и властью потребителей, «пользователей» тех или иных услуг. «Хартия прав пациента» позволяет ему указывать врачам, что они должны с ним делать; «Шоколадная хартия» дает человеку, которому батончик «Марс» причинил несварение желудка, возможность требовать возмещения ущерба; «Погодная хартия» гарантирует вам право преследовать по суду Господа Бога, если с вашего дома сорвало ураганом крышу. Странно, что не существует «Хартии хартий», которая позволяла бы избирателю штрафовать правительство за то, что оно докучает нам всем смехотворными законами, подменяя здравый смысл и порядочность льстивыми брошюрками и напыщенными жестами. Однако «Хартия прав родителей» остается наибольшей бессмыслицей даже в сравнении со всеми дипломами и двадцативосьмидневными гарантиями, кои норовят всучить нам политиканы, желающие сделать нашу жизнь еще более богатой и интересной. И похоже, никому до сих пор даже в голову не пришло, что пользователями системы образования являются дети, а не родители.

До сей поры небеса не облагодетельствовали меня потомством, однако, когда род мой в положенный срок продлится, мне определенно не захочется, чтобы мой отпрыск возвратился из школы наполненным теми же нелепицами, предрассудками и недопеченными идеями, какие засоряют мое сознание. Мысль о том, что ребенка следует обучать уважению к Богу, своей стране и ее политическому «наследию», представляется мне отвратительной. Если вам требуется система, вколачивающая в отроков религиозные ценности, патриотизм и уважение к закону и порядку, так переселяйтесь на жительство в Иран или Саудовскую Аравию, ради бога.

Я вовсе не выступаю за то, чтобы детей приучали к бунтарству, инакомыслию, анархии и ненависти к их стране. Я за то, чтобы им давали образование. А образование вовсе не сводится к тому, что ребенку втолковывают те идеи, какие желали бы втолковать ему родители, что его пропитывают именно их ценностями или обучают по программе, которую одобряют они. Все это ребенок может получить и не выходя из дома.

Те представители поколения шестидесятых, которых кое-кто недолюбливает за их «ультрасовременность» и приверженность к перезрелым либеральным ценностям, получали образование сначала в средних классических, а затем в средних современных школах с их строгостями и дисциплиной, кои ныне столь многим кажутся желанными. Сами же  они обучали тех, кто образует теперешнее молодое поколение с его старомодными, трезвыми и консервативными взглядами. Если родителям действительно хочется, чтобы их дети держались одних с ними взглядов, им следует подбирать учителей со взгляда<