Мотоциклы, кожа и лосьон после бритья

 

Не знаю, что происходит со мной с недавнего времени, – возможно, некая гормональная перестройка организма, – однако не приходится сомневаться, что за последние месяцы я изменился, и очень сильно. И теперь я – другой человек. Не исключено, что созвездие Девы еще раз взошло в пятом доме слева (пятом, это если не считать табачной лавки). Не думаю, что причина кроется в мужском климаксе (не в тридцать же один год), да и списать все на кризис среднего возраста тоже нельзя, поскольку его я уже пережил: в двадцать семь лет. Ладно, давайте я изложу вам факты, а вы уж судите сами. Итак, я хочу привлечь ваше внимание к трем ключевым изменениям, к трем икотным сокращениям надгортанника моей жизни.

Пункт первый: в середине февраля этого года или около того я начал носить кожаные куртки. Ну и ничего странного, могли бы подумать вы. Однако, если я скажу вам, что в начале  февраля этого года или около того я сам навязал нескольким моим знакомым пари на весьма значительные суммы и каждое из них сводилось к тому, что я скорее помру на помойке, чем стану носить эту дрянь, вы думать так перестанете. При всей моей врожденной оригинальности, я никогда, никогда не считал себя хотя бы отдаленно напоминающим человека, способного допустить мысленное подобие тени приближения к предположительному подозрению о том, что он когда-либо облачится в кожаную куртку. Поймите, я ничего не имею против тех, кто их носит, просто я всегда знал, что и мятая козлиная кожа, и мягкая телячья – это не мое. Я всегда отдавал предпочтение изделиям «Mr Dunn & Co», мне редко удавалось пройти по Пикадилли мимо магазина «Симпсонз», чтобы из него не выскочил и не предложил мне поработать у них манекеном дежурный администратор. Мой стиль – это твидовые пиджаки, вельветовые брюки и крепкие башмаки, и если они называются «Балморалами» или «Блейнхеймскими неизносимыми», так тем и лучше. И вот нате вам – американские мокасины и поскрипывающая кожаная куртка. Странно.

Пункт второй: в середине февраля этого года или около того я вошел в магазин на Юстон-роуд, а спустя полчаса выехал из него на мотоцикле. И опять-таки, этот случай может представляться не дающим никакого материала для эпизода из «Сумеречной зоны», однако я снова должен заверить вас, что за две недели до этого и думать о мотоциклах не думал. Я люблю автомобили, я покупаю их и остановиться не могу, но мотоциклы? Да я до того дня в жизни на мотоцикле не сидел, а тут вдруг выезжаю, вихляясь, на одну из самых оживленных улиц Европы, и продавцы магазина затаив дыхание смотрят мне вслед. Знай я то, что знаю теперь, я никогда такой глупости не сделал бы, но, с другой стороны, если бы я ее не сделал, я никогда не узнал бы того, что знаю теперь. Томас Гарди называл это одной из иронических ухмылок жизни. Ну так эта ироническая ухмылка завершается тем, что вас соскребают с асфальта чайной ложкой. Мой двоюродный брат, работающий на Манхэттене хирургом-травматологом, говорит, что у него и его коллег имеется для мотоциклистов собственное профессиональное название. «Доноры». Меня оно как-то не греет.

Те из вас, кто умеет различать во всем скрытые связи, решит, что таковая присутствует и между двумя покупками – кожаной куртки и мотоцикла. Возможно, вы и правы, однако все произошло на подсознательном уровне: покупая куртку, я никакого мотоцикла и в мыслях не держал, и, лишь когда я оседлал его, мне вдруг пришло в голову, что кожаная куртка – это хорошо, поскольку сносу «Бленхеймам», может, и нет, но для того, кто летит, кувыркаясь, по гудрону со скоростью 30 миль в час, лучшей одежки, чем кожаная, не найти.

Пункт третий: в середине апреля этого года или около того я купил в парфюмерном магазине флакон лосьона после бритья и флакон одеколона. И снова можно сказать, что материалом для фильма ужасов это событие не назовешь, однако из трех последовательно совершенных мной покупок эта кажется мне самой зловещей. Я что имею в виду: купить лосьон после бритья? И я это сделал? Да я скорее свиной мочой стал бы мазаться, чем «Le vétiver de Paul Guerlain».

Ну вот. А теперь я, точно подросток, прошу вас ответить мне: что со мной происходит? Что означают эти изменения?

Думаю, ответ наиболее очевидный таков: все дело в страхе или отсутствии уверенности в себе. В молодые мои годы я старался придать себе вид сколь возможно более взрослый и даже потасканный, потому что молодость доставляла мне одни неприятности; ныне же, отупело ковыляя к могиле, я одеваюсь и веду себя, как подросток из лондонского пригорода. Но, поскольку я получил хорошее воспитание, превосходное образование, а в жизни моей мне неизменно сопутствовала удача, я вынужден задаться вопросом: какая, собственно, вечная истина, известная пригородным подросткам и не известная мне, позволяет им вести себя в юности по-юношески, а обращаясь в мужчин, оставлять детские шалости? Как мне проникнуть в эту тайну? Может быть, она кроется в каком-нибудь каталоге готового платья и я могу заказать ее (расцветку eau de nil,[114] пожалуйста) прямо сию минуту? Потому что если я буду продолжать в том же духе, то лет через десять мои друзья, коим я от души желаю прожить именно столько времени, уже привыкнут видеть меня катящим в матросском костюмчике по улицам на трехколесном велосипеде.

Впрочем, сейчас сказать наверняка можно только одно – пахну я неплохо.

 

Вы и ваша ириска

 

Позавчера я услышал по Радио-4, в программе «Вы и ваши…», ответ на вопрос, который никто пока не потрудился задать. Я уверен в том, что «программы для потребителей» – категория, к которой с гордостью относит себя, но так и не доносит «Вы и ваши…», – делают полезное дело, как не сомневаюсь и в том, что мир наполнен акулами, ковбоями и пиратами в количествах, достаточных почти для любого жанра голливудских фильмов, и все же каждый раз, как я навостряю уши, чтобы прослушать очередные двадцать пять минут этой преснятины, мне становится все труднее и труднее сдерживать рвущиеся из моего горла вопли.

Выпуск, который я услышал позавчера, был посвящен обнаруженным журналистами постыдным фактам, связанным с новым сортом ирисок, подавляющих, как выяснилось, аппетит, но тем не менее ирисок самых обычных. Оказалось, что когда один или двое «наших исследователей» попытались полакомиться этими ирисками – советую вам присесть, прежде чем читать дальше, потому что сейчас перед вами развернется рассказ о коммерческом цинизме и преступной небрежности, который потрясет вас до глубины души, – они обнаружили, что ириска то и дело ЛИПЛА К ИХ ЗУБАМ, А ПРОЖЕВАТЬ ЕЕ БЫЛО ДЬЯВОЛЬСКИ ТРУДНО!  И это чистая правда. В одном случае она даже вытянула пломбу из зуба. Вы можете себе такое представить?

То обстоятельство, что программа уделила рассказу о мошенничестве, об этой осуществленной в международных масштабах эксплуатации нашего доверия, всего лишь жалких десять минут эфирного времени, показалось мне попросту чудовищным. Я так хотел узнать об этой ириске побольше. Возможно ли, чтобы на каждой ее стороне не было размещено ясно читаемое предупреждение  о том, что неумеренное прожевывание может повлечь за собой нежелательное прилипание ириски к поверхности коренных зубов? Не исключено также, что ирискины края могли оказаться чрезмерно острыми, и Ребенок мог, ударившись об один из них, получить серьезный ушиб, впасть в детское неистовство и поджечь родительский дом. А фантики? Меня не покидает ужасное чувство, что Ребенок мог бы связать из них примитивную петлю, перебросить ее через потолочную балку и повеситься. Что, как всем нам известно, способно привести к выпученности глаз и появлению на шее очень некрасивой ссадины. И обладали ли эти ириски безопасной, допускающей полную очистку поверхностью? Ведь Ребенок вполне мог решить поиграть с ними вблизи от оставленной собакой кучи. Не исключена и возможность более зловещая – при том, что ириски продаются по розничной цене в 36 ваших трудовых пенсов каждая, производителю они могли обойтись всего лишь пенсов в 35, а это означало бы, что он на них попросту наживается. Я думаю, что всем нам следует потребовать исчерпывающего, открытого расследования, – и это самое малое. Ну и разумеется, хорошо бы и закон какой-нибудь принять.

Нет, вы объясните мне, что происходит? Неужели мы обратились в нацию, настолько беспробудно и беспомощно некомпетентную, что нас необходимо ограждать от ужасов, коими грозят нам какие-то дурацкие ириски? Я пошел и купил эти чертовы конфетки, они оказались довольно вкусными, вполне сносно притупляющими аппетит и продаваемыми в удобных коробочках, легко влезающих в дамскую сумочку. Во всех остальных отношениях они, mutatis mutandis,[115] ириски как ириски. Калорий в них, может быть, и поменьше, однако это ириски, как Бог свят. Мне случалось жевать и более мягкие, случалось ломать зубы о более жесткие. Так ли уж необходим нам честный журналист, который с едва сдерживаемым волнением и праведным гневом убеждает нас, что конфетки эти – суть нечто среднее между талидомидом[116] и опасной бритвой? Позвольте мне в этом усомниться.

Появилась новая категория радиожурналистов. «Защитники потребителя», так они себя именуют. Работы у них непочатый край. Ведь если мир того и гляди наводнят плюшевые медведи с глазами, закрепленными на ржавых гвоздях, нам, полагаю, следует знать об этом заранее. В шестидесятые годы Брейден, Ранцен и другие делали очень важное дело. В результате их усилий возникли министерства, был создан Британский институт стандартов, люди начали внимательнее относиться к тому, что они покупают. Трагедия в том, что появились также удивительные телевизионные и замечательные радиопрограммы. Ибо, сколь ни развращено человечество, какие хитроумные и ужасные способы удовлетворения своих пороков оно ни изобретает, в сфере производства и разработки субстандартов или опасных для потребителя изделий зловредность его не доходит до таких пределов, которые давали бы достаточную пищу десяткам «потребительских программ», коими ныне забит эфир. Роджер Кук или Эстер Ранцен способны раскопать и поведать нам смачную историйку о противозаконном и низкопробном поведении производителей еще за несколько месяцев до того, как бедная старая «Вы и ваши…» ее только-только унюхает. Вот и приходится ей набрасываться на ириски, которые действительно имеют безрассудную смелость липнуть к вашим зубам, да на кастрюльки, способные ошпарить вас, если вы, вскипятив в них воду, затеете переворачивать их вверх дном над своими головами. «Потребительских программ» этих развелось столько, что они практически остались без дела.

Caveat emptor [117] – максима, конечно, благородная, однако есть и другая: quis custodie, ipsos custodes?[118] И кто защитит нас от защитников потребителей? Как получилось, что журнал «Уич?»,[119] один из зачинателей благородного движения, которое мы с вами обсуждали, оказался более – и, возможно, более даже, чем «Ридерз дайджест», – повинным в возникновении самого бренда макулатурных почтовых обращений «вы можете выиграть 200 000 фунтов, став обладателем приза мистера Стиппена Прая» и безвкусного, потребляющего горы бумаги навязывания товаров, для защиты от которого, собственно, и была выдумана теория «потребительского общества»? Перед нами самый возмутительный случай обращения охотничьего инспектора в браконьера. Я намереваюсь создать независимую продюсерскую компанию, которая будет снимать программу «Они и ихние…» – и сторожить сторожей. Целая группа ее контролеров будет проверять журнал «Уич?» и подобные ему печатные органы. И если она обнаружит, что эти издания сшивают свои листы омерзительно устарелыми проволочными скобами, то мы… в общем, пусть они поостерегутся, больше я пока ничего не скажу.

 

Радости Рождества

 

Что-нибудь праздничное, сказали они. Что-нибудь в тысячу слов и праздничное. Рождество же, сами понимаете, а оно требует чего-нибудь… ну, короче говоря… чего-нибудь праздничного.

Рождество – это самое подходящее время для того, чтобы сказать: Рождество – это самое подходящее время для того, чтобы сделать нечто такое, что человеку, честно говоря, следует делать постоянно. «Рождество – это время, когда нам должно подумать о людях не столь счастливых, как мы». Ага, а в июле или в апреле о них можно не думать, так, что ли? «Рождество – это время прощения». А весь остальной год мы можем вести себя как злопамятные скоты? «Рождество – время мира на земле и доброго отношения к людям». Ну а во все прочие дни вы можете купаться в воинствующей недоброжелательности, никто вам и слова не скажет. Чушь какая-то.

Я не хотел бы показаться вам старым брюзгой: дух Рождества струится по моим жилам, согревает мне сердце и уплотняет артерии в такой же целиком и полностью британской мере, в какой это происходит с любым другим жителем нашей страны одного со мной возраста и веса. Во всяком случае, я на это надеюсь. И потому, мой веселый, красноносый читатель, давайте встретим Рождество вместе, вы и я, идет? Мне хочется думать об этой маленькой колонке как о brassiére [120] – или я хотел сказать brasserie?[121] Собственно, и то и другое! Это колонка, которая приподнимает, разделяет и поддерживает что положено, в которой люди пьют великолепный капучино и радостно обмениваются старыми анекдотами. А самый, должно быть, старый из них – это изречение насчет того, что Рождество – время детей.

Брр! Вот что я думал о Рождестве в детстве. А также: э-хе-хе! О нестерпимое, мучительное ожидание и ужасные разочарования Рождества! (Видите, я даже не устоял перед искушением прибегнуть к диккенсовской россыпи восклицательных знаков! Веселой экземической сыпи восклицательных знаков, так бы я выразился.) Для ребенка Рождество становится первым ужасным доказательством того, что полная надежд дорога лучше, чем прибытие к месту назначения. Взрослый человек не способен вновь пережить то же ерзающее волнение, потное предвкушение и нервическое разочарование, какое испытывает ребенок, когда перед ним распахиваются картонные дверцы рождественского календаря. Один из тех, кто принадлежит к постоянно сужающемуся кругу моих знакомых, все еще предающихся половым сношениям и иным телесным тычкам и копошениям, уверял меня, что, наблюдая, как его партнерша раздевается или поднимается по лестнице навстречу плотским утехам, человек испытывает примерно такой же, как у дитяти под Рождество, покалывающий кожу трепет, однако позвольте мне усомниться в этих притязаниях и ответить на них так: белиберда, брехня и байда. На ребенка подобное ощущение насылает лишь Рождество. И опять-таки, как и в случае секса, для него все кончается печальным, пустым пониманием того, что эти штучки приятнее воображать, чем совершать, приятнее предчувствовать, чем исполнять. И понимание это становится окончательным, когда из ада вырывается, подвывая, конечный ужас Рождества. Благодарственные открытки.

В детстве вы с радостным изумлением принимаете Рождество в душу свою, а затем спрашиваете, озадаченно и удрученно: «Ну вот оно и пришло, и что мне с ним делать? Сегодня – день Рождества, но чем отличается он от других? За окошком все каким было, таким и осталось, я чувствую  себя и выгляжу  точно так же, как прежде. Гд е оно, Рождество? Куда ушло?» И действительно – куда? Так ведь оно если и было здесь, то только в твоем уме.

Конечно, беда состоит отчасти в том, что в празднование Рождества все в большей мере прокрадывается духовное начало. И впрямь, создается впечатление, что с каждым годом это празднование становится все более и более религиозным. И ты начинаешь жаждать возврата к коммерческим ценностям, желать, чтобы этой поре вернули часть ее былой меркантильности.

Существует рассказ о том, как святой Августин склонил короля Англии к обращению в христианскую веру, сидя с ним в огромном зале на рождественском пиру, – думаю, если бы происходившее не назвали рождественским пиром, то назвали бы святочной попойкой, короче говоря, дело было в разгар зимы, вот что самое главное. Как оно водилось в те времена, еще до изобретения сдвижных дверей на магнитных защелках, вечеринка была устроена с размахом. Огромное пламя потрескивало, окутывая бревно, огромное бревно потрескивало, окутанное пламенем, – в общем, оба они потрескивали в камине. Все веселились и бражничали. Вентиляцию обеспечивали две дыры, пробитые в стенах под противоположными краями высокого потолка.

И вдруг – «внезапно», как теперь принято выражаться, – в одну из этих дыр влетела птица, попорхала немного по залу и вылетела в другую. И король, назовем его Боддлериком, потому что, как его звали на самом деле, я не знаю, а волочь мое громоздкое тулово на второй этаж, чтобы выяснить это, ни малейшего желания не имею, да, так вот, король Боддлерик, бывший немного философом, обратился к своему облаченному в чужеземную мантию и окруженному чужеземным сиянием гостю со следующими мудрыми словами: «Воззри, о мой облаченный в чужеземную мантию и окруженный чужеземным сиянием гость! Не схожа ль и наша жизнь с жизнью сей бедной птицы? Из мрака и воющей пустоты приходим мы, внезапно ввергнутые в мир красок, тепла и света, музыки, радости и веселья, и помахиваем недолгое время озадаченными крылами нашими, но лишь затем, чтобы снова кануть в вечный холод и мрак».

Совсем неплохая, я бы сказал, аналогия. Сделала бы честь и самому Джонатану Миллеру. Однако Августин и слышать ничего такого не желал. «Нет-нет, сир, сеньор, ваше величество, – возразил он, – все как раз наоборот. Жизнь наша – лишь темный переход через сияющий поток, который есть Божья любовь. Тому же, кто познал Бога, в ней открыто окно в рай».

И тупоумный король, вместо того чтобы велеть глупому старику Августину не нести подобную дребедень, а принять еще один мех дикого меда да полюбоваться еще одной дикой пляской, возрадовался этим его словам и отдал себя в объятия Церкви со всеми ее христианскими приколами. И с тех пор на стране нашей и на каждом ее Рождестве лежит проклятие. Ибо с того несчастного дня мир со всеми его красками, теплом и светом обратился в место, где мы обязаны посылать Богу раболепные благодарственные открытки, пока не помрем. Подобно малым детям, распростершимся у ног Всемогущего Деда Мороза, мы не способны принимать дары этого мира без ощущения вины, без стыда, ужаса и заикающейся благодарности.

И теперь я скажу вам так: шел бы он, этот святой Густи, куда подальше и Боддлерика с собой прихватил. Давайте кормить бедных сейчас, потому как награда их отнюдь не в небесах, давайте стряхивать пепел на ковер, слоняться по дому в халате, дуть целый день вино и смотреть, лежа на пузе, телевизор, давайте забудем о благодарственных открытках бабушке и Богу и от души повеселимся.

Но только давайте будем делать это не в день Рождества. Давайте будем делать это каждый распроклятый день и во веки веков, аминь.

 

Предсказания на 1989 год

 

Добро пожаловать в год, который будет, надеюсь, весьма занимательным. Совершенно очевидно, что в точности описывать вам события, которые произойдут в мире в следующие двенадцать месяцев, пока рановато, могу сказать, однако, что события эти окажутся смесью старого и нового, как того и следовало ожидать от престижных и стильных восьмидесятых, сочетающих традиционную привлекательность с современными удобствами. Могу дать вам одну подсказку: не выбрасывайте старые номера «Слушателя». К следующей зиме растопка обратится в большую редкость. Я знаю, декабрь 89-го представляется вам еще далеким, и все же лучше не рисковать и загодя позаботиться о тепле, которое согреет ваши тела. Что до остального, фовизм, как и было предсказано, уже окончательно решил возвратиться к нам, карьера Аниты Харрис[122] будет подвергнута радикальной переоценке, а Дерека Джеймсона[123] поразит в середине августа легкая простуда. Единственное темное облачко, какое маячит на горизонте, таково: Тони Мео снова окажется в плохой форме.[124] Но не тревожьтесь, Тони! Похоже на то, что сентябрь станет для вас победным, поскольку вы придумаете новую стойку и перемените ритм работы толчковой руки, в вашем случае – левой. Теперь о популярной музыке. Музыка стиля «хаус» будет по-прежнему сдавать позиции более модному «гаражному» звучанию, которое, в свой черед, сменится в середине июля «дворовыми» ритмами, а где-то к октябрю наступит время «садовой» музыки, каковая, если нам повезет, уступит место «дорожной» и, наконец, музыке в стиле «уехали насовсем».

Ладно-ладно, не надо меня корить, должен же я чем-то заполнить мою колонку. Ведь если у ведущего рубрики и есть хоть один возвышенный долг, то состоит он в том, чтобы давать под Новый год предсказания. Обязанность, что и говорить, священная, беда, однако же, в том, что единственными, как гласит мой опыт, предсказуемыми качествами мира являются его хаотичность и порочность. Я могу рассчитывать только на то, что новый год принесет нам конфликты и несчастья, вследствие коих имена никому не ведомых прежде стран и людей станут известными всем и каждому, что он породит бациллы и вирусы, которые спустя ровно год окажутся, подобно герпесу, у всех на устах, а также приблизит новые катастрофы и бедствия, кои позволят процвести – уже в девяностых – только еще начинающим специалистам по борьбе с последствиями тяжелых утрат и лишений. Короче говоря, будущее по-прежнему будет сильно нас удивлять.

Если в мире и в человеческой расе и есть что-нибудь замечательное, если и есть во всей вселенной хоть что-то удивительное и необычайное, то сводится оно к следующему факту: мы находим существование замечательным, удивительным и необычайным, несмотря на то что оно – единственное известное нам состояние. Позвольте объясниться. Допустим, вы растите ребенка таким образом, что все вокруг него раздеваются в столовой догола, распихивают в кухне по карманам ягоды и прочие мягкие плоды, облизывают стены гостиной, а залезая под душ, подпрыгивают вверх-вниз и выкрикивают слово «ёпэрэсэтэ»; ну так вот, названный ребенок вырастет, не усматривая в таких поступках ничего странного, – и не будет усматривать, до тех, разумеется, пор, пока не узнает, что в других семьях они нормы не составляют. Так и мы в повседневной нашей жизни принимаем то, что имеем, за данность.

Если же дело доходит до того, что Дуглас Адамс столь справедливо назвал Жизнью, Вселенной и Всем Остальным, мы только и умеем, что пугаться да изумляться. Если бы мы оказались вдруг в космосе, в котором все устроено иначе, наше изумление еще можно было бы назвать вполне понятным, но ведь все, что мы имеем и имели когда-либо, это раз и навсегда заданное состояние вещей, которое Виттгенштейн именовал, когда ему удавалось немного успокоиться, «фактом». Никаких иных возможностей нам отроду не представлялось, и тем не менее мы находим поразительным (как если бы только что заявились в сей мир из системы «Зегрон 5», где и время течет в другую сторону, и о дорожных пробках никто слыхом не слыхивал, и материю можно создавать одним лишь усилием мысли) существование музыки, нас изумляют и орхидеи, которые, чтобы привлечь к себе мух, источают запах тухлого мяса, и овцы, которые каждую весну производят на свет резвых ягняток. Почему нас так ошарашивает это положение вещей, если никакого другого мы знать не знаем и ведать не ведаем? Почему мы уподобляемся Алисе Ноэля Кауарда, которая, понаблюдав за резвившимися на выпасе скотами, заметила: «Все это можно было организовать и получше»?

Способность представлять себе другие миры и вселенные лежит за пределами нашего опыта, способность же вопрошать Бога о том, почему он так жесток и поверхностен, равно как и ощущение, что мы можем обогатить наши жизни, всего лишь взяв палку и заострив ее с одного конца, – не дожидаясь, когда эволюция оснастит нас рогами, когтями или дикобразьими иглами, – все эти качества образуют основу каждого предпринимаемого нами усилия по усовершенствованию природы и каждого ущерба, который мы ей наносим. Я не сомневаюсь в том, что 1989-й станет годом, в котором мудрецы будут по-прежнему сомневаться в нашей ценности, разрушение климата и окружающей среды будет ускоряться, а богатый Запад проникнется еще даже большим равнодушием к страданиям и усилиям миллиардов людей, чьи жизни повергнуты в хаос ветрами, которые мы сеем. Январские же колонки следующих лет будут начинаться с обсуждения имеющихся у нас шансов пережить наступивший год.

Тем не менее настроен я оптимистично. Покамест мы, и только мы несем основную ответственность за критическое состояние, в котором пребывает мир, мы, и только мы таковое и осознаем. И до тех пор, пока мы сохраняем способность удивляться и держать в наших головах картины получше организованных миров, мы не погибнем.

Так что счастливого Нового года всем нашим читателям. Жизнь прекрасна.

 

Болтун в «Слушателе»

 

Названия газет и журналов неизменно вызывали во мне большой интерес. Это потому, что ум у меня странный и не совсем здоровый. То есть если у меня вообще есть ум. Когда я был студентом, человек, чей высокий долг состоял в том, чтобы руководить моей учебой, вдохновлять мою душу и штрафовать меня, не уведомляя об этом старшего тьютора, за то, что я наблевал в часовне, нередко говорил, что ума у меня нет никакого, а если и есть, то «негативистический». Вот так и говорил: «Ваш ум, мистер Фрай, негативистичен». Долгое время я до того гордился этой характеристикой, что мне и в голову не приходило посмотреть в словаре ее значение, – я понимал его так: ум мой обладает консистенцией нуги, сладости, которую изготовляют в расположенном на юге Франции городе Монтемилар, известном, помимо этого, производством сигаретной бумаги. На деле же оно, как известно большинству из вас, сводится к тому, что ум мой нигилистичен, а это (спешу избавить большинство из вас от утомительного копания в толковом словаре), в свой черед, означает вовсе не  способность его обращаться в пеньюар, а, попросту говоря, то, что проку от него – ноль без палочки. Полагаю, вы поймете меня, если я скажу, что клеветническое истолкование это нимало меня не порадовало.

И на втором уже курсе, во время приема в саду, я, несколько ошалев от сидра, водки, лимонада, сиропа от кашля и апельсинового ликера, поинтересовался у того самого человека, почему он считает меня таким тупицей.

– Я вовсе не считаю вас тупицей, – ответил он. – К этой минуте вы, конечно, отупели от спиртного и травки, однако, как правило, я нахожу вас сметливым и сообразительным более обычного – во всяком случае, для студента.

– Н-но, д-доктор Имя-Умалчивается-По-Соображениям-Юридического-Порядка, – проскулил я, – вы же говорите, что мой ум негативистичен.

– Так оно и есть, нализавшийся вы юный дурень. Ум у вас кошмарный, не уверен, что мне когда-либо попадалось нечто столь же дурное по качеству. Зато у вас более чем приемлемые мозги. Чрезвычайно вместительные. Я же, с моей стороны, обладаю, хоть это многого и не стоит, великолепным умом и никуда не годными мозгами. Правда, вполне оценить таковое различие способен лишь ум очень тонкий. Мы, Имена-Умалчиваются-По-Соображениям-Юридического-Порядка, всегда отличались очень тонким умом – йоркширская ветвь нашего рода не в счет.

Я коротко поблагодарил его за пояснения, мигом отыскал старшего тьютора, выпросил у него соответствующую выписку из моей характеристики и вскоре уже радостно блевал, испытывая обновленную уверенность в своей башковитости, за помостом для певчих.

Ну так вот, к вам сегодня обращается своего рода умалишенный. Я нисколько не сомневаюсь, что шайка старых лицемеров, которые каждую неделю кормятся из моих рук, уже давным-давно пришла к этому выводу, однако новички заслуживают того, чтобы их предупредили. Впрочем, дневные тени становятся все длиннее и мне пора вернуться к основному тезису этого моего сочинения. Как я уже говорил, названия газет пробуждают во мне интерес, – похоже, правда, что говорил я это лет сто назад, не так ли? С тех пор мы с вами прошли через испытания столь серьезные. Надеюсь, однако, что нам все же удастся снова начать с того места, на котором мы остановились.

Итак, названия: насколько они уместны? Удается ли «Наблюдателю» наблюсти больше, чем успевает узреть «Зритель»? Чем, собственно, сияние «Солнца» так уж сильно отличает эту газету от «Звезды»? Занимается ли «Зеркало» тем, что отражает испускаемые этими изданиями сияющие лучи? О чем так ревностно печется «Попечитель»? Кем быть лучше – Слушателем, Рожком или Горном? Присутствовало ли нечто, приведшее их к краху, в самих названиях «Утренней почты», «Ежедневного наброска», «Ежедневной графики» и «Вестника»? Вопросы эти не так пусты, как может показаться на первый, второй и третий взгляды. Название должно, предположительно, отображать некие намерения и цели. Может быть, графические наброски, трубящие в горны вестники и рожки нас больше попросту не интересуют? Какое название дали бы национальной газете или журналу вы?

Возможно, «Времена» подходит тут лучше всего: в этом слове присутствует и жутковатое умение наклеивать ярлыки, и то, что принято называть Zeitgeist,[125] хотя сохранятся ли все эти качества при нынешнем, проникнутом идеями торизма руководстве газеты, нам лишь предстоит увидеть. Газета «Телеграф», при прежней ее редколлегии, носила название правильное – в ней и вправду присутствовал некий душок почтовой бумаги, на листках которой печаталось: «Телеграфный адрес: _________». Но теперь в ней метет новая метла, спонсором ее стала, что вызывает определенное смущение, Лига американского футбола, а появившиеся вклейки для студентов и вырезные картинки для подростков наводят на мысль, что в скором времени газету переименуют в «Факс». Граничащее с сомнамбулизмом помешательство «Солнца» взывает к официальному переименованию этой газеты в «Луну», а странноватая, буйная поддержка, которую «Зритель» оказывает любым затеям правых, наводит меня на мысль, что журнал подцепил болезнь, поражающую зрителей совершенно иного толка и дающую ему право переименоваться в «Хулигана».

Впрочем, все эти досужие домыслы касаются лишь мимолетных веяний времени (речь, как вы, наверное, заметили, шла лишь о четырех названиях), и собственные ваши мысли и выводы наверняка окажутся более глубокими и яркими. И потому я прощаюсь с вами, пока еще не успел наскучить и пока вы не начали думать, что мягкие, объемистые тетради этого журнала будут теперь украшаться названием «Болтун».

 

Рекламная пауза

 

Всякий раз, как мне случается говорить о рекламе, я чувствую себя так, будто прохаживаюсь по лезвию бритвы. В мире радио– и телевизионной рекламы я человек далеко не чужой. И потому две недели назад я не без некоторого изумления прочитал статью Роберта Робинсона, в которой этот безвласый мудрец заметил: «Совершенно неправдоподобно, чтобы голос кого-либо из читающих эту статью звучал когда-нибудь в рекламе туалетной бумаги». Поверите ли, прямо на противоположной странице возвышалась стена многословного вздора, сочиненного человеком, которого именно об этом вечно и просят, то есть мной! Какова вероятность того, что соседями по журналу окажутся люди, привлеченные им к сотрудничеству за умение рассуждать о свернутой в рулон ленте длинной, мягкой, обладающей высокой поглощательной способностью и крепостью бумаги, мне неизвестно. Не исключено, что она близка к вероятности того, что человек, решительно ни на что не годный и нелепый, войдет в состав кабинета министров великой демократической державы. А такое, как показывает случай Пола Чаннона, случается. И, пока мы не перестали распространяться на тему подтирок, скажу следующее: мне всегда хотелось, чтобы нашелся наконец человек, который наберется смелости и сочинит для них строгую, сдержанную, сильную рекламу, что-нибудь вроде: «Убивает все известные микробы – насмерть». «“Андрекс”: для подтирки вашего зада». Или «“Диксел”: охаживает ваш зад – с гарантией». Но возможно, наша планета еще не готова к его появлению.

Мое отношение к миру рекламы то и дело меняется. Порой я ощущаю себя старой шлюхой, получающей все то, чего она заслужила, порой же думаю, как Орсон Уэллс: «Что же, Тулуз Лотрек рисовал афиши, Оден писал рекламные тексты для почтового ведомства – это традиция благородная».

Однако теперь у меня появились сомнения. За несколько недавних недель наши газеты напечатали целый комплект рекламных объявлений, источником коих стал Мидлендский банк, учреждение, чья слава внимательного слушателя сравнима лишь с таковой же нашего журнала. Одному только Богу ведомо, кого там слушали в последнее время, нисколько не удивлюсь, если это был дух короля Георга III,[126] – так или иначе, банк придумал «три новых вида счетов для трех новых разрядов клиентов». Занимающая целую страницу реклама этих новых услуг приняла форму вопросника, который позволяет вам определить, к какому типу людей вы относитесь – к «векторному», «садовому» или «кульминационному».

«Способны ли Вы запрограммировать видеомагнитофон, не потратив четыре часа на чтение инструкций?» – вот первый вопрос, адресованный тому, кто, возможно, гадает, не относится ли он к людям «векторного» типа (даром что ни разу в жизни о существовании его не слышал). «Готовы ли Вы взять у банка взаймы, чтобы отправиться на вечеринку с сюрпризами, которую устраивает Ваш проживающий в Сан-Франциско друг? Или, быть может, сэкономить на покупке ковров, чтобы приобрести CD?» «Не портит ли количество пластиковых карточек в Вашем бумажнике рисунок сшитого Вами на заказ костюма? Если, читая эти вопросы, Вы киваете сами себе, позвоните нам по бесплатной линии…» и т. д. Знаете, это действительно странно. Для того чтобы догадаться, на какого рода клиентов рассчитаны такие вопросы, вовсе не нужно быть специалистом по семиотике или исследователем жизни британского общества. Хотя с другой стороны, вовсе не нужно быть сп. по сем. или иссл. ж. бр. об., чтобы понять: клиент именно этого рода, скорее всего, не станет «кивать сам себе», а заблюет газету сверху донизу или, по меньшей мере, расхохочется и будет хохотать, пока его не хватит нервный паралич. А стало быть, нам остается предположить, что на самом-то деле банк нацелился на клиента, которому хочется  быть человеком из тех, чьи проживающие в Сан-Франциско друзья устраивают вечеринки с сюрпризами. И если это так, банк ожидают серьезные неприятности, поскольку к нему того и гляди начнут стекаться люди прискорбно пугающие и не вполне здоровые, – люди, которые, по всем вероятиям, готовы влезть в жуткие долги, лишь бы набить пластиковыми карточками карманы своих сшитых на заказ костюмов и тем самым испортить их рисунок, или сэкономить на покупке ковров, чтобы приобрести CD. А ковры людям «векторного» типа совершенно необходимы. В особенности на стенах, и желательно толстые, стеганые.

Человек «садового» типа проводит, по всему судя, воскресенья, помогая детишкам устраивать на деревьях шалаши, он мастерски обращается с магазинными тележками для покупок и готов организовать протест против прокладки автомагистрали через город, в котором живет, даже не ожидая того, что местная газета напечатает его фотографию. Все это просто бредовый лепет – из тех, что порою можно услышать в больничной палате. И сопровождается он фотографией воскресного ланча: изысканная солоночка, набор столовых ножей. Держите меня, боюсь, я сейчас с ума соскочу.

Последнюю категорию составляют люди «кульминационного» типа. «Известна ли Вам разница между Доу Джонсом и Индианой Джонсом? Известно ли Ваше имя метрдотелям? Волнуют ли Вас голодающие страны? Посылаете ли Вы пожертвования монастырям, не дожидаясь, когда они начнут выламывать Вам руки?» А вот это уже болезнь. Я извиняюсь, но именно так и есть. Если рекламная индустрия берет на работу людей, способных испражняться подобной, не содержащей и тени иронии писаниной, все погибло, пора бежать из нашей страны. Умы этих людей требуют полной прочистки мягкой, длинной, обладающей высокой поглощательной способностью бумагой. И, если услугами Роберта Робинсона заручиться не удастся, я буду рад бесплатно разрекламировать ее. Я сочту это поступком, выдержанным в благороднейших традициях публичного радио– и телевещания.

 

Решительно ни о ч