Веселый, упитанный, хороший и гей

 

Подобно многим представителям моего дискредитированного поколения, я питаю безумную любовь к техническим приспособлениям всех видов и родов. В пришедшуюся на восьмидесятые страшную эру демонстративного потребления никто не потреблял демонстративнее, чем я. И хотя теперь мы окончательно утвердились в новом веке мягкого спроса, идти с ним в ногу лично я нахожу затруднительным. В нравственных категориях это выглядит так, точно я все еще зачесываю назад намащенные гелем волосы и ношу мокасины с нашивочками (о чем, как вы понимаете, ни одно дитя девяностых и помыслить не в состоянии). Да что там, всего лишь вчера я поймал себя на том, что зашел в радиомагазин и купил CDV-плеер. Вы не знаете, что такое CDV-плеер? Стыд и позор. Это, собственно говоря, CD-плеер, только помимо лазерных аудиодисков он проигрывает и видео. Так что теперь вы можете смотреть любимый фильм с цифровым звуком да еще и получать стоп-кадры чистоты необычайной. А это, согласитесь, значительный шаг вперед.

И означает он, что в моем обитариуме, прибежище, уютном приюте, или комнате-в-которой-я-держу-всю-мою-аппаратуру, валяется ныне пять почти неотличимых один от другого пультиков дистанционного управления. Один для телевизора, один для обычного CD, один для видеомагнитофона, один для CDV и один для музыкального центра. Виноват, шесть – я забыл о пульте, которым квартирные воры по глупости пренебрегли, когда отчуждали в свою пользу мой прежний видеомагнитофон. (Если заглянете ко мне снова, ребятки, ищите его на журнальном столике у окна, под разодранной в приступе раздражения «Киноэнциклопедией Халлиуэлла». Уж я-то знаю, до какого исступления может доходить человек, когда ему нечего подержать, если так можно выразиться, в руках.)

Помимо этих моих одиноких, самоотверженных попыток свалить Джона Мейджора, искусственно затянув ажиотаж, порожденный импортными товарами (хотите верьте, хотите нет, но в Британии не существует собственного производства CDV-плееров, что само по себе граничит с национальным скандалом), и скопив кучу электронного оборудования всех мастей, я отдаю (как и всякий газетный обозреватель) немалое время коллекционированию новейших, ультрасовременных броских фраз, рекламных лозунгов и модных словечек.

Я первым закричал ура, когда Дэвид Стил предпринял отважную попытку ввести в словарь политиков слово «всеохватный»; первым взвыл от восторга, когда Британские железные дороги решили, что «пассажиры» будут отныне именоваться «клиентами», а прежние «сели-поехали» – «услугами»; и уж никто не визжал от наслаждения громче моего, когда перед последними выборами выяснилось, что образование и оборона окажутся их «болевыми точками».

Лишь очень малое число таких фразочек приходит к нам, что, быть может, и неудивительно, из Японии. Мы как-то привыкли перенимать лучшие наши неологизмы и эвфемизмы у Америки. При последнем моем приезде туда я едва не взвился в воздух, точно лосось на нерестилище, когда после покупки в магазине на Родео-драйв разорительно дорогого галстука не отличавшаяся притворной скромностью продавщица соблазнительно потрепетала поднятыми в воздух пальчиками и пропела, прощаясь со мной, не обычное «Всего доброго» или еще более обычное «Приятного вам дня», но фразу совершенно бессмертную: «Я за вами уже скучаю!» Ну что это такое, а? Что?

Новейший эвфемизм для обозначения инвалида, только что, с пылу с жару, доставленный к нам из Соединенных Штатов, – я сознаю, что совершаю опасный шаг, но я его совершу, – так вот, новейший эвфемизм для обозначения инвалида выглядит так: «физически проблематичный». Слово же «слепой», как вы уже знаете, надлежит ныне заменять фразой «визуально ограниченный».

Я никогда не разделял неприязни к слову «гей», которую, как более чем убедительно показывают письма читателей нашей газеты, питали очень многие. По-моему, хорошее было слово, и теперь, когда его безжалостно и бесстыдно отняли у нас, заменить его нам будет нечем. Однако к чему кривить душой? – ведь нам вернули слова столь же достойные: «голубой», «гомик», «пидор», «додик» и «извращенец». Одно хорошее слово за пять – обмен совсем неплохой. Слово «гомосексуалист» вполне пригодно как якобы медицинское определение, однако неизменно использовать только его – это все равно что произносить «деторождение» всякий раз, как нам требуется упомянуть о родах. Всегда приятно иметь не оценочное, ходовое слово для описания достаточно широко распространенного факта. Беда фразочек наподобие «визуально ограниченный» в том, что они норовят отменить слова наподобие «гей» (ага, я его все-таки вставил!), которые люди употребляли годами. Тот же «слепой» – это не эвфемизм, в нем ничего пренебрежительного или чрезмерно технического нет.

Я понимаю, радетели слепых и инвалидов навязывают нам эти новые слова в попытках проявить «позитивный подход», однако меня страшно тревожит то обстоятельство, что при этом срабатывает закон уменьшающейся доходности. Выражение «физически неполноценный» было поначалу новым и «позитивным», как некогда и «инвалид», однако каждое из них оказывалось недолговечнее своего предшественника.

Боюсь, и «проблематичный», и «визуально ограниченный» тоже устареют, и очень скоро. По моим прикидкам, одновременно с недавно купленным мной новым CDV-плеером.

И подозреваю, что японцам будет проще создать симпатичную замену для CDV, чем американцам – изобрести новое обозначение незрячего человека.

 

Боже, храни Вустершир

 

Если вы не читаете эту статью, а видите вместо нее способное вместить 800 слов пустое белое пространство, озаглавленное «Стивен Фрай по выходным», знайте, что редакционная коллегия «Дейли телеграф» подобрала свои девичьи юбки и решила воспользоваться правом запрещать и цензурировать, ибо статья, которую вы не  читаете, бесстрашно выставляла напоказ приемы, обычаи и образ мыслей упомянутой редакционной коллегии, а она скорее предпочтет действовать под завесой секретности, чем допустить безжалостное разоблачение ее методов в выпускаемой ею же газете.

Начну с вопроса. Вы случайно родом не из Вустершира? Некоторые из вас, читающих это (или изумленно взирающих на пустое белое пространство, которое этому  полагалось занять), наверняка проживают на расстоянии всего лишь пешей прогулки от названного бесценного графства. И мне интересно – имеется ли в вас что-нибудь из ряда вон выходящее? Может быть, вы стыдливее обычного?

Не таится ли в водах Дроитвича, коврах Киддерминстера и просторных, улыбчивых акрах Эвешама нечто, наделяющее людей жеманной чувствительностью, духом пуританства? Мне, живущему под широкими небесами Норфолка, такое и в голову никогда не приходило, но вам, возможно, будет приятно узнать, что широта или узость ваших взглядов является источником постоянной озабоченности для тех, кто по долгу службы присматривает за содержанием читаемой вами ежедневно газеты.

Позвольте мне объясниться. Сегодня после полудня я позвонил в справочный стол тематического отдела газеты. Из этого метонима, или синекдохи, отнюдь не следует, будто я погряз в грехах моих настолько, что докатился до попыток прозвониться внутрь предмета меблировки, а следует из него, что я позвонил заместительнице редактора, дабы уведомить ее о содержании моей ежеседмичной лепты. Я прибегаю здесь к тому, что мой школьный преподаватель английского языка называл «словарем старшеклассника» – «синекдоха», «ежеседмичная», – не по причине извращенной привязанности к неудобопонятным словесам, но ради того, чтобы подготовить вас, и особенно тех, кто родом из Вустершира, к потрясению, коим грозят вам непристойности, которыми я намерен изгадить остаток этой статьи.

Ну так вот, я сказал заместительнице редактора, что обдумываю статью о Саддаме Хусейне и кошмаре, творящемся ныне в Заливе. И при этом мне вдруг пришло в голову, что слова, обозначающего преступление, которое совершает одно государство, незаконно вторгаясь в пределы другого, не существует, и, возможно, тут подошел бы термин, который придумал я сам, – «саддамия». Организация Объединенных Наций может даже увековечить его в особой статье своего Устава, которая недвусмысленно запрещала бы одной стране беспричинно саддамизировать другую и вводила бы против саддамитов суровые санкции.

Заместительница редактора внимательно выслушала меня. «Хорошо, – сказала она. – Правда, меня немного беспокоит реакция, которую это слово может вызвать у читателей Вустершира».

Я дернулся, точно забагренный лосось, и телефонная трубка выпала из моей руки. Почему никто никогда ничего не говорил мне о читателях Вустершира и их особливых требованиях? Я знал, какое отвращение способны испытывать горожане Танбридж-Уэллса, знал, что полковник и миссис Чичестер не желают иметь ничего общего с современными драматургами. То, что «Разгневанного» из Минчинхэмптона давно тошнит от слова «целеполагание», известно уже всем и каждому, равно как и то, что «Обозленный» из Каршелтона недоволен повсеместным распространением тихоокеанской устрицы, вытесняющей добрую старую колчестерскую, однако, должен признаться, проблемы Вустершира от внимания моего ускользнули.

Если опасения редакции оправданны, но она тем не менее решилась, руководствуясь похвальным свободомыслием, напечатать эту статью, не исключено, что к данной минуте телефон Вустерской городской больницы уже раскалился от звонков лиловолицых граждан, орущих благим матом, требуя, чтобы им немедленно доставили настой наперстянки; что полиция графства уже сформировала высокомобильную спецгруппу, которой надлежит как-то справиться с обезумевшими пикетчиками из деревушки Бродвей; что телефон местной пожарной команды обрывают встревоженные жители, напуганные кострами из номеров «Телеграф», во множестве разожженными активистами дамблтонского комитета «Сожжем эту грязь».

Если все так, я искренне сожалею об этом, сожалею так сильно, что готов съесть мою шляпу.

Я думаю, для жителей Вустершира настало время уведомить «Телеграф» о том, что они способны переварить гораздо больше, чем предполагалось до сих пор. А жителям других графств пора наконец добиться того, чтобы их мнения были услышаны. Все эти годы вы читали в «Телеграфе» статьи, которые кто-то просматривал и исправлял без вашего ведома, да-да, исправлял! Статьи фальсифицированные, выхолощенные, цензурированные, сокращенные, обезображенные, придушенные, придавленные, стреноженные и приглаженные – и все это ради того, чтобы не задеть чувствительных вустерширцев. Вы, вероятно, и не ведаете о том, что сочинения Уильяма Дидса нередко отличаются столь страстной пылкостью, что ему приходится писать их на асбестовой бумаге; что Уэрсторна и Хеффера принято называть Гилбертом и Джорджем современной журналистики; что к чтению неправленых опусов Хью Монтгомери-Мэссинджберда допускаются лишь те, кого штатный доктор нашей газеты признает способными таковое выдержать. Разумеется, не ведаете, поскольку большая часть того, что они пишут, вымарывается, процеживается сквозь тонкое сито и фильтруется в угоду жителям Вустершира.

Ну так и шел бы ты в задницу, Вустершир. Среди нас есть и такие, кто не позволяет затыкать им рот.

 

Снова в путь

 

Вторник только что отошел в мир иной – неоплаканным и не получившим отпущения грехов, – что, собственно, происходит со всеми вторниками, кроме того, который приходится на Масленую неделю, – ему, как я полагаю, грехи отпускаются по определению, отчего он и стал в дневнике Фрая красным днем календаря. В последние годы мой дневник работает, как то и положено дневнику всякого уважающего себя flâneur,[167] на батарейках и ни для каких газетных рубрик оказывается не пригодным. Однако в нынешнем мире, неотличимом от парка с тематическими аттракционами, то, что потеряно на «Лазерной Горе», отыгрывается на «Гигантском Штопоре», и, хотя мой электронный органайзер может ничего о красных днях не ведать, он способен извещать меня о том, какое время показывают сейчас часы в Тиране, и разбивать мой день на пункты, образующие «Список дел». Соответственно, 21 августа помечено в нем как день, в который я вновь получу возможность вносить посильный вклад в разрастающуюся до все более грозных размеров проблему лондонского уличного движения.

Триста шестьдесят пять дней назад во втором зале городского суда, что на Боу-стрит, Лондон, меня лишили, сопровождая эту процедуру угрожающими замечаниями и суровым сопением, пятисот фунтов, водительских прав и изрядной доли самоуважения.

Для автомобилиста год – срок немалый. И в последние несколько недель, пока окончание запрета приобретало очертания более отчетливые, мне не давала покоя мысль, что водить автомобиль я, возможно, разучился.

Любимая моя машина, проведшая последний год в гараже, это седан «Вулзли 15/50»; цвет у нее темно-бордовый, а попахивает она бакелитом и исчезнувшей ныне Англией поблескивающих мостовых, облаченных в дождевики инспекторов Ярда плюс, по какой-то неправдоподобной причине, Валери Хобсон и моющего средства «Тайд». Возраст ее почти в точности равен моему – машина прошла регистрацию 23 августа 1957-го, а я появился на свет в шесть часов следующего утра, так что сегодня, отметьте себе на будущее, день моего рождения.

Такая близость наших лет породила между мной и «Вулзли» отношения почти вудуистские. Если я прибавляю в талии пару дюймов, крылья моей машины и порожки ее тоже слегка раздаются – так мне, во всяком случае, кажется. Если я начинаю вдруг без видимых причин спотыкаться и падать, объяснение состоит в том, что ее задние покрышки облысели и нуждаются в замене. А в тех редких случаях, когда мне доводится принять ванну, я, вытираясь в спальне полотенцем, выглядываю в окно и вижу внизу на улице мой старенький автомобиль, такой же чистый и поблескивающий, как я.

Пару лет назад я играл в Вест-Энде в одной пьесе и вдруг лишился голоса. Коллеги-актеры, решившие, что я перенапряг голосовые связки во время исполнения ставшей ныне легендарной «картофельной сцены», сбежались ко мне с объемистыми пузырьками витаминов и разного рода гомеопатической дребедени, однако проведенная мной быстрая проверка показала, что причиной всему – разболтавшийся соленоид, почти утративший контакт с идущими от рулевого колеса проводами. В результате у машины перестал работать клаксон. Две минуты возни с отверткой – и мы с ней вновь обрели первостатейные голоса.

Лицо мое, как может подтвердить напечатанная над этой статьей жестокая в ее правдивости фотография, украшено сломанным носом. Изучая жизненный путь моей машины, я не без трепета узнал, что красующаяся на ее капоте фирменная фигурка «Вулзли» погнулась вследствие несчастного случая, в котором участвовал доставочный фургончик магазина «Отечественные и колониальные товары» и некий библиотекарь из Давентри, а произошло это 17 января 1962 года – ровно в тот день, в который мой хобот настигла его злая судьба! Что-нибудь такие штуки да значат.

Но не мог ли целый год пренебрежения ослабить этот особый симбиоз, эту удивительную взаимозависимость и взаимопомощь? Вот чего я страшился, снова усаживаясь во вторник за руль.

Трансмиссионная система «Вулзли» требует совершения маневра, который, возможно, знаком читателям постарше, а именно двойного отжима сцепления. В нынешнем louche [168] мире синхронизаторов коробки передач и автоматических трансмиссий такая процедура представляется допотопной, и я опасался, что за год нашей разлуки мои уши, руки и ноги могли утратить магическую соотнесенность с шестернями и дисками сцепления машины. Опасения оказались напрасными. Давняя связь наша мигом проявила себя, мы снова стали единым целым.

И все-таки есть одно обстоятельство, которое продолжает меня тревожить. Следует ли мне переделать двигатель, перевести его на неэтилированный бензин? И если я поступлю так, какие последствия будет это иметь для меня лично? Не придется ли и мне перейти на кофе без кофеина, а может быть, собственный мой двигатель претерпит изменения еще более пагубные? А ну как мой желудок утратит способность переваривать что бы то ни было, кроме безалкогольного вина? Если я откажу моей машине в возможности накачиваться этилом, позволит ли она мне упиваться хмельными напитками?

Ну да ладно, чему быть, того не миновать. Если это произойдет, мне, по крайней мере, будет проще запускать по утрам мой остывший движок.

В ноябре я получу назад и права поэтические. Суд запретил мне – пока я не избавлюсь от влияния Одена – слишком быстро переключать цезуры и притормаживать на анжамбеманах. Я больше не буду, никогда.

 

Эпоха зоопарков

 

В дни моей зеленой, точно салат, юности, когда я был еще мягок в суждениях и купался в ароматическом уксусе веры, я ничего так не любил, как всунуть мою доверчивую ладошку в ладонь мамы и отправиться с ней в зоопарк. Удивительные способности панд и сходство паукообразной обезьяны с человеком влекли меня с неодолимой силой. Но затем, уже в пудинговые мои годы, когда и суждения мои обрели консистенцию кашеобразную, и сам я погрузился в густой сироп сомнений, меня начали посещать мысли довольно страшные. Не станут ли будущие поколения, оглядываясь назад, с удивлением и неприязнью взирать на нашу бездумную готовность мириться с тем, что животных лишают свободы?

Тема совершенствования нравственных ценностей интересна и сама по себе. Двести лет назад люди весьма добродетельные, добрые и участливые либо сами держали рабов, либо владели акциями сахарных плантаций, на которых одни только рабы и трудились, либо носили одежду из хлопка, собранного, как они отличнейшим образом знали, рабами. Если бы вы сказали им, что они составляют часть самого бесчеловечного, какой только можно вообразить, порядка, поощряют его и обеспечивают ему долгую жизнь, эти люди сочли бы вас сумасшедшим.

Во времена более поздние наши деды и прадеды лишь зафыркали бы, изумленно и гневно, услышав, что лишение половины населения страны права избирательного голоса обращает в ложь утверждение о том, что Британия есть страна демократии. Компанию за избирательное право для женщин ведут истерички, женщины ничего не понимают в политике и их никогда, никогда не следует подпускать к избирательным урнам – так говорило большинство мужчин. И если бы вы поведали им, что шестьдесят лет спустя премьер-министром Британии, проведшим на этом посту самое долгое за всю историю время, окажется женщина, их, возможно, хватил бы кондрашка.

Но ведь наши деды не были дурными людьми, как не были и тупыми настолько, чтобы не понимать суть нравственных доводов, справедливость которых мы ныне считаем само собой разумеющейся. В конце концов, нравственность – это привычка, вот мы и привыкли к мысли о том, что один человек не должен владеть другим, что лишать женщин права голоса неправильно и вредно и что, к примеру, медвежья травля и паноптикумы уродцев отвратительны.

И что же, в таком случае, будут думать наши внуки о мире, в котором мы ныне живем? От каких порядков, коим мы ныне потворствуем, их будет выворачивать наизнанку, какие современные нам явления заставят их дивиться нашим притязаниям на звание цивилизованных людей? Мне очень и очень кажется, что в списке этих явлений одно из первых мест займут зоопарки.

Возможно ли, спросят потомки, что эти люди действительно выволакивали полярных медведей из Арктики в теплые страны и выставляли их на обозрение в клетках с бетонными полами? Нет! Мой  дедушка никогда бы с этим не примирился, он устраивал бы демонстрации, не давал покоя парламентариям или писал в газеты; он, мой добрый старый дедуля, постыдился бы жить в стране, которая выставляет напоказ лишенных свободы животных. Ведь постыдился бы, верно?

Человеческим существам, которые обладают воображением и находят удовольствие в запоминании старых стихов или сочинении новых или в пари о том, какая из мух первой вылетит в окошко, трудно мириться с мыслью о лишении свободы. Животные же, насколько нам известно, не играют в азартные игры, не мурлычут себе мелодий под нос и не обладают внутренней жизнью, способной сделать тюремное заключение менее тягостным, они просто-напросто медленно переходят от ярости к отчаянию, а от него к нервным расстройствам и, наконец, к оцепенелой апатии.

Кое-кто из держателей зоопарков уверяет, будто наблюдение за живыми животными с близкого расстояния учит детей уважать природу и с благоговением относиться к ее величию и разнообразию, заставляет их проникнуться чувством ответственности за этих существ. Может, оно и так, однако я что-то не слышал пока о планах разместить индейцев Южной Америки в загонах, выстроенных для них в Риджентс-парке или Уипснейде, либо загнать курдистанские племена в природные заповедники ради того, чтобы мы могли проникнуться лучшим пониманием их  жизни. Я нисколько не сомневаюсь, что миллионы британских школьников, получив возможность полюбоваться на дрожащего в клетке индейца племени виннебаго и прочитать висящую на ней табличку с описанием среды обитания этого индейца, его происхождения и привычного рациона, проникнутся уважением к разнообразию и благородству человеческой расы и вообще станут лучше вести себя и учиться, мне остается лишь удивляться, что никто пока не предложил прибегнуть к подобной мере, тем более что она могла бы спасти упомянутое племя от вымирания.

Я вовсе не сторонник той идеи, что животные тоже имеют «права». Ту т речь скорее о том, что существуют права, которых не имеем мы. Мы несомненно не имеем права заключать отличных от нас созданий в тюрьму, и уж тем более по той непристойной причине, что это обогатит наше  понимание оных. Мы не имеем права дразнить их, запугивать или доводить до безумия. Не исключено, что будущие поколения сочтут также, что мы не имели и права сгонять животных в стада, резать их ради того, чтобы получать нежнейшие жульены и отбивные, а затем поедать таковые. Услышав подобную нелепицу, мы лишь приподнимаем в изумлении брови, но ведь и наши предки приподнимали брови, когда им говорили, что спускать на веревках маленьких мальчиков в дымоходы нехорошо.

Когда мои юные племянники снова приедут в Лондон, я поведу их не в зоопарк, а в парламент – пусть послушают, как там задают вопросы премьер-министру. Это ничем не отличается от созерцания дерущихся за территорию гиббонов или мочащихся носорогов, однако, покидая парламент, человек не испытывает никакого чувства вины.

 

Трефузис возвращается!

 

Никогда не возвращайся в старые места. Эти слова написаны на моем сердце огненными буквами. Недавно я все же возвратился – и в двух смыслах сразу. Пару лет назад я играл в вест-эндской постановке пьесы Саймона Грея «Общее стремление». На этой неделе Би-би-си снимала по ней в Кембридже фильм, воскрешающий те позолоченные годы брючек клеш, коротких бачков, волос по плечи и дурацких жилеток.

Я провел в Кембридже несколько лет уже по завершении эры, которую мы восстанавливали в фильме, и тем не менее, когда выяснилось, что для гримеров и костюмеров Би-би-си середина семидесятых успела обратиться в «исторический период», на душе моей стало тревожно. Одно дело – просидеть час на месте, пока к твоим волосам приплетают чужие локоны, а физиономию оснащают липнущими к челюстям баками, которые моя мама называла «скобками прохвоста», и совершенно другое – ощущать, как ту же физиономию смазывают полупрозрачной жидкостью, именуемой «натяжителем кожи». Со студенческой поры моей прошло всего девять лет, разве мог я покрыться морщинами и обрюзгнуть за срок столь краткий?

Пытаясь хоть как-то воспрянуть духом, я провел утро, показывая колледжи американскому члену нашей команды Эндрю Маккарти. Не человек – золото: он ни разу не выразил удивления по поводу отсутствия кондиционеров в капелле Кингз-колледжа и отвращения, которое внушила ему безуспешность поисков производящего кубики льда автомата в библиотеке Рена. После часовой примерно прогулки он начал позевывать, и я, показав ему дорогу к Питерхаусу, в котором проходили съемки, обратил стопы к жилищу моего старого друга и наставника Дональда Трефузиса, профессора сравнительной филологии и экстраординарного члена колледжа Св. Матфея.

Именно Трефузис свел меня с «Приверженцами» – замкнутым, жившим напряженной жизнью братством интеллектуалов, сексуальных еретиков и вольнодумных гуманистов, которые поджаривали зефирины на пламени горящих в камине номеров «Зрителя» и читали друг другу статьи, посвященные таким животрепещущим вопросам, как онтология плоти и музыкальная заставка Джонатана Коэна.[169] Дональд же завербовал меня в КГБ… или то была МИ-5? Мне он этого так и не сказал, а лезть к нему с вопросами означало бы вести себя не по-кембриджски. В Кембридже мы всегда стояли на стороне друга, правой или неправой. Верность здесь хранилась лишь отношениям с другими людьми.

Я думал, что Трефузис сумеет объяснить мне, чем вызвано тяжкое ощущение подавленности и отчужденности, которое томило меня, пока я бродил по закрытым двориками и аркадам Кембриджа.

Профессор, открыв передо мной дверь, явно удивился:

– А, так вы, молодой человек, закончили все же эссе о Большом фрикативном сдвиге?

Я поспешил уверить его, что пока не закончил, однако исследования продолжаю. И попросил еще об одной девятилетней отсрочке, которую он мне тут же и даровал.

– Такие вещи требуют времени, – признал профессор. – Одна только корректура написанной мной для New Philologishe Abteilung  статьи о словацких диакритических знаках отняла целых семнадцать лет. Однако я уверен – она подобных усилий стоила. Вы, конечно, читали ее?

– Кто же ее не читал? – ответил я, и профессору хватило милосердия закрыть на мою уклончивость глаза.

– Бог ты мой! – ликуя, восклицал он и потирал руки. – Кой-кого моя статейка просто-напросто огорошила! Меня уверяли, что на прошлогоднем Корнелльском съезде фонемистов несколько ее экземпляров подвергли публичному сожжению, а некий преподаватель лондонской Школы славистики, познакомившись с моей критикой теории происхождения хорватских двигательных глаголов, взял да и удавился. Мы прогулялись немного по «Задам».

– Куда все ушло, Дональд? – спросил я. – Этот не тот Кембридж, какой я знал. Здания все те же, вы все тот же, и однако ж…

Трефузис вглядывался в плавные воды Кема, с которых неслись к нам печальные голоса туристов, проплывавших мимо в гребных яликах, распевая рекламу мороженого «Корнетто» на мелодию «О мое солнце».

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, – процитировал он, – ибо вода, текущая мимо тебя, неизменно нова.

– Гераклит! – воскликнул я.

– На здоровье, – отозвался он. – Ваш Кембридж был построен из людей, не из кирпичей, камня и стекла, и жизнь жестоко разбросала этих людей по свету. А больше им вместе уже никогда не собраться. Цирк давным-давно свернул свои шатры и тихо удалился, а мы с вами стоим посреди опустевшего деревенского выпаса, гадая, отчего он кажется таким заброшенным и убогим.

– Вы правы, – вздохнул я, – вы, как всегда, правы.

– Разумеется, прав. А теперь убирайтесь с глаз долой. От вас разит тленностью. Для напоминаний о том, что я стар, вы мне не требуетесь, с этим хорошо справляется мой мочевой пузырь.

Я вернулся в Питерхаус, и меня тут же засыпала вопросами съемочная группа.

– Почему типичные студенты последнего курса вешали на стены групповые снимки первокурсников? Скажите, лекции они в мантиях слушали? А двери своих квартирок они запирали?

– Меня не спрашивайте, – ответил я. – Я сам здесь впервые.

 

Ушиб головы

 

Если нижеследующее покажется вам бессмысленными бреднями трагически повредившегося ума, мне придется извиниться перед вами. Я только что получил сильнейший удар по черепу, и потому не исключено, что у меня сотрясение мозга и мысли мои немного путаются.

Люди моего роста довольно часто зашибают головы о притолоки, балки и иные строительные конструкции. Процедура, к которой я обычно прибегаю в подобных случаях, такова: проморгавшись и исчерпав имеющийся в моем распоряжении запас бранных слов, я быстренько ощупываю ушибленную часть черепа и, чтобы выяснить, насколько сильно пострадал мой разум от пережитого его вместилищем потрясения, задаю себе контрольные вопросы из составленного мной именно для таких случаев списка.

Первым делом я спрашиваю себя, сколько будет дважды два. Если ответом служит не «желтизна» и не «кардинал Ришелье», я сразу перехожу к собственному имени, номеру факса и возрасту. Если и тут результат представляется мне удовлетворительным, я переворачиваю, так сказать, экзаменационный листок и придирчиво расспрашиваю себя о том, в каком году была обнародована «Великая хартия вольностей», как называется столица Уругвая и какие денежные знаки имеют хождение в Болгарии. Засим следуют вопросы посложнее, например, есть ли Бог, зачем мужчинам соски и в чем состоит предназначение Джеффри Уиткрофта. Разум, пребывающий в нормальном состоянии, разрешить эти проблемы не способен, однако всегда ведь существует вероятность того, что хороший удар по голове приведет к усовершенствованиям, которые сделают возможными недоступные ему прежде прозрения.

Реакция, разумеется, нелепая и нелогичная. Если сильный удар лишил меня способности соображать, откуда я знаю, какие вопросы следует задавать? И как отличаю правильные ответы от неправильных?

Мне представляется, что самым надежным свидетельством размягчения или повреждения мозга является желание его обладателя подать на кого-нибудь в суд. На сей раз я зашиб голову в весьма почтенном кембриджском отеле. Удар был настолько силен, что я сразу осел на пол. Возможно, я даже лишился чувств на небольшое число секунд.

Сидя на полу, поглаживая мой medulla oblongata [170] и перебирая контрольные вопросы, я вдруг обнаружил, что окружен целой саванной брюк в серую полоску и озабоченных лиц. Персонал отеля заметил случившееся и собрался вокруг меня, чтобы принести мне извинения. Отель этот входит, как почти каждый отель нынешней Британии, в состав целой сети таковых, а для случаев, когда постоялец что-нибудь повреждает себе на принадлежащей компании территории, существуют, следует вам сказать, строго определенные процедуры. Процедуры, назначение коих состоит скорее в том, чтобы снять с компании любую ответственность, чем в выражении искреннего сочувствия, сожаления и понимания. Они сильно смахивают на то, чему обучают коммивояжеров, которым часто приходится пользоваться автомобилями. Если столкнетесь с кем-нибудь на дороге, говорят им, никогда, кто бы ни был повинен в столкновении, даже и не думайте  произносить слово «простите». Сказать «простите» значит допустить свою ответственность за случившееся. Мне это представляется отвратительным и тошнотворным до крайности. Большинство англичан извиняется, даже налетев на стойку для шляп, не говоря уж о людях. Для каждого из нас куда предпочтительнее услышать от управляющего отелем «Мне так  жаль» и увидеть, как он, распрямившись, сердито отшлепывает балку, в которую врезался бедный постоялец, приговаривая: «Нехорошая балка, нехорошая», чем услышать от него же вкрадчивый вопрос: «Неужели вы не заметили, сэр, свисающую с этой балки хорошо освещенную табличку “Берегите голову”?»

Разумеется, табличка там имелась, и, разумеется, все произошло по моей, так сказать, вине. Если в вас шесть футов и четыре с половиной дюйма роста, а человек вы неловкий и временами задумывающийся, вам часто случается на что-нибудь натыкаться. И когда это происходит, вы просите лишь об одном – о крошечной-прекрошечной толике сочувствия и всего лишь крупице от йоты soupçon [171] о тени намека на участие. Если же вы их не получаете, удар по башке рождает приступ раздражения и в ушибленной голове вашей начинают мелькать чуждые вам неанглийские мысли о гражданских исках и судебных процессах. Сама тщательность, сама елейная поспешность, с которой эти люди отрицают свою вину, вызывает потребность доказать ее.

Если вам повезет, спокойные размышления и стаканчик с налитым в него на палец-другой добрым солодовым виски смогут вернуть вашему рассудку его главенствующее положение. Существует абсурдная разновидность вывернутой наизнанку «оговорки-22», гласящая, что всякий, кто всерьез подумывает о том, чтобы после простенького несчастного случая судиться с отелем или иной организацией, повредился в уме настолько, что процесс наверняка проиграет.

«Милорд, разве сам тот факт, что мой клиент совершил поступок столь бессмысленный, как обращение в суд, не доказывает с совершеннейшей ясностью его невменяемость?»

Дело закрывается ipso facto. [172]

По счастью, мой разум не пострадал нисколько, как и все прочие мои способности.

А теперь я должен проститься с вами, чтобы заказать прямо в номер добрую миску лапши быстрого приготовления и насладиться восхитительной программой «Телевизионные маньяки». Спокойной ночи, сограждане. На следующий год ваш Император уже взойдет на московский престол. Пейте безалкогольное пиво с ароматом текилы.

 

Безумен, как безумец

 

Одна из задач, с которой сталкивается каждый писатель, – это поиск ярких сравнений. И она мигом возвращает его во времена «передового» преподавателя английской литературы («передовой» означает, что он носил припорошенную перхотью зеленую куртку из тонкого вельвета вместо традиционного припорошенного мелом твидового пиджака), с упоением привлекавшего внимание школьников к «свежести» и «оригинальности» Теда Хьюза с его щукой или Дилана Томаса с его медленным, черным, как полуботинок, качающим рыбачьи лодки морем.

Вспоминаешь, краснея, собственные отчаянные потуги измыслить эпитеты сильные и свежие. «Черные, точно “чешки”, тучи грозы» и «щеки, изрытые жгучими, как адское пламя, слезами» все еще насылают на меня особенно сильные корчи стыда, даром что в то время они заслужили теплое одобрение молодого, нешаблонно мыслившего мистера Кершоу, выставившего за них пятерки с двумя плюсами. Счастье еще, что, когда мы взрослеем, спасительный якорь стыда понуждает нас держаться скорее за сравнения, нам известные (черный как ночь; твердый как скала; безумный как мартовский заяц), чем гоняться за неизвестными, чеканя собственные образчики словесного пижонства.

Горе, однако, в том, что с тех пор, как наши пращуры сформулировали закон литературного сравнения, нам приходится продвигаться вперед во мраке, безумии, безрассудстве, рискуя в который раз залиться краской стыда при виде наших попыток точно передать запутанные реальности современного мира. Особую проблему составляет безумие. Решение, предложенное Черной Гадюкой, состояло в использовании того, что можно назвать рецидивной гиперболой: «безумен, как Безумц Джек Мак-Безумц, победитель всешотландского конкурса “Мистер Безумец”».

Еще один подход к описанию безумия дает нам уподобление класса «дезориентирующий вздор», изобретенное, насколько мне известно, комиком Кеном Платом, который дал миру бессмертное «слабоумный, как кисть живописца», что открыло перед нами множество приятных возможностей: «безумен, как брюки», «безумен, как дом» и даже «безумен, как гоголь-моголь». Но разумеется, самый прямой путь к новому тропу состоит в том, чтобы повнимательнее приглядеться к разновидностям современного безумия и выяснить, что они нам могут предложить. «Безумен, как киноактриса», «безумен, как тот, кто звонит в “прямой эфир”», «безумен, как билетный контролер», «безумен, как человек, вооружившийся до зубов в день банковского выходного».

Безумие тех, кто считает Хорошей Идеей избавление от старых двухэтажных автобусов с открытым входом сзади или от красных телефонных будок, требует, разумеется, отдельного рассмотрения, как и то более пространное царство умопомешательства, в котором живет на покое несчастный, придумавший фразу «рекомендация по употреблению».

Однако чего наши словарные ресурсы охватить пока еще не успели, так это безумия подлинного, безумия, которое в миниатюре выглядит так: «Понятно, что если ты пр