Печально известный шпион Саймон Мулбартон рассказывает, сидя в тюремной камере города Веллингтон, Новая Зеландия:

 

Да, в Кембридж я поступил в 79-м и именно там обратился в тэтчериста. Я понимаю, сейчас это звучит странно, но видите ли, в чем дело, такая тогда была мода. В те дни нас со всех сторон обступала безработица, рецессия, расовые конфликты, и очень многие из нас, студентов, естественным образом становились пылкими циниками и страстными реалистами, нас притягивал к себе монетаризм, фридманизм, а кое-кого и откровенный тэтчеризм-рейганизм. Не забывайте и о том, что некоторое время спустя всех нас объединило великое дело – Фолклендская война, к нам присоединялось все большее число первокурсников, а защита нашего лидера стала для нас чем-то вроде идеологического боевого клича. Важно представлять себе обстановку того времени, понимаете? Тогда было очень много влиятельных в интеллектуальном отношении профессоров – Кейси, Каулинг, Роджер Скратон, столпы истеблишмента и сочинители столбцов «Солсбери ревю» – тэтчеризм был просто-напросто воздухом, которым мы, не привыкшие подолгу думать студенты, дышали. Мы очень много читали – Пола Джонсона и Фердинанда Маунта; их новые идеи, говорившие: хватай что можешь, пусть всем правит рынок, дави профсоюзы и так далее, казались до крайности привлекательными новому поколению эгоистичных студентов, напуганных перспективой остаться по окончании университета без работы. Некоторые из нас даже посещали Америку избранного несколько раньше Рейгана, и то, что мы видели в ней, вдохновляло нас (поймите, это было еще до того, как всем стало ясно, что он окончательно спятил) – таким простым и привлекательным оно выглядело.

Мой первый контакт с человеком из ЦРУ произошел, сколько я помню, в 1980-м, на втором году моей учебы, во время одного из собраний «Приверженцев», элитного клуба студентов крайне правого толка. На этих собраниях мы по очереди зачитывали друг другу статьи из «Мейл», «Экспресс», «Сан», из чего угодно, – хоть некоторые державшиеся особо крайних убеждений студенты читать толком и не умели. Так или иначе, преподаватель Питерхаус-колледжа, бывший уже не один год человеком Вашингтона, подошел ко мне и спросил, не хочу ли я поработать на ЦРУ. Я с охотой согласился.

Моя преданность правому крылу секретом ни для кого не являлась, и, приступив после Кембриджа к работе в Министерстве иностранных дел, я полагал, что там хорошо сознают, кому принадлежат мои симпатии. Я сразу же начал снабжать информацией моих многочисленных вашингтонских связных. Предателем я себя не считал. В конце концов, американцы сражались плечом к плечу с нами в двух войнах. Они были нашими союзниками. А мы были в долгу перед ними. Разумеется, то же самое можно было сказать и о русских, однако мы смотрели на них несколько иначе. Америка была великой белой надеждой ненасытного капитализма, и мы верили в нее. Я считал, что мои проамериканские настроения служат кровным интересам Британии.

Конечно, сейчас, задним числом, не составляет труда понять, что я заблуждался. Не забывайте, однако, что мы начали разочаровываться в Тэтчер и Рейгане, стали понимать, что кроется за созданным ими привлекательным фасадом, лишь в начале 1990-х. А к тому времени менять что-либо для тех из нас, кто работал под глубоким прикрытием, было уже поздно. Нас было много, некоторые занимали высокие посты в ключевых сферах истеблишмента. Би-би-си, например, в отделе кадров которой долгие годы проработал наш человек, просто-напросто кишела антиинтеллектуалами правого толка. На Флит-стрит нас было что пчел в улье, а уж что касается МИ-5…

Все эти люди старались уверить широкую публику в том, что Советский Союз наш злейший враг, а Америка – благодетель и друг. Вы могли бы подумать, что попытки объяснить вторжение в Гренаду, помощь Сальвадору и нападения на Никарагуа давались нам с немалым трудом, – действительно, некоторым из нас проглотить все это было нелегко, и тем не менее люди продолжали во множестве присоединяться к нашему делу. Поймите, Америка вела в Британии массированную культурную пропаганду. А наши засевшие в средствах массовой информации кроты помогали убеждать британское общество в том, что желание избавиться от ядерного оружия наивно, а вера в то, что обладание им является вечной гарантией свободы, – ничуть, и, в общем и целом, им это удавалось. В том, чем все закончилось, присутствует определенная ирония.[102] Конечно, теперь эти люди мертвы и ответить за случившееся не могут.

Мне, можно сказать, повезло – когда все произошло, я находился в Новой Зеландии, выполняя якобы задание Министерства иностранных дел, а на самом деле пытаясь свалить правительство этой страны с его нелепо наивными антиядерными убеждениями. Через тысячу лет или около того – когда можно будет безбоязненно вернуться в Северное полушарие – документы тех лет все еще будут ждать нас, целые и сохранные. Как я уже говорил, мы действительно верили в то, что боремся за правое дело. А в конечном итоге только вера и идет в счет, не правда ли?

 

Тэтчер на ТВ

 

Маргарет Тэтчер – и давайте смотреть правде в лицо: нет в нашем распоряжении двух лучших слов, которыми можно было бы начать предложение, ибо способность их привлекать внимание читателя несравнима ни с чем. Это демонстрация причудливого человеческого парадокса, который очаровательно иллюстрирует безнадежно хиазматичную симметрию полярных противоположностей. Когда речь заходит о М. Х. Тэтчер, правая пресса неизменно отмечает – в защиту и к вящей славе этой женщины – то обстоятельство, что, по ее, прессы, мнению, Тэтчер есть самый ненавидимый и порицаемый из всех политиков, какие памятны ныне живущим поколениям, а именно это, заявляет пресса, и доказывает ее значение и высоту достоинств. Пресса же левая – во всяком случае, то, что от нее осталось, – с не меньшей силой подчеркивает тот факт, что она, Тэтчер, есть самый восхваляемый и обожествляемый лидер нашего времени, – факт, который, по мнению левой прессы, ярко свидетельствует о том, какое зло представляет собой эта женщина. И та и другая пресса, указывая на крайность реакций своей противницы, стремится доказать величайшее значение миссис Тэтчер: в одном случае – как силы добра, в другом – как силы зла.

Что касается моих взглядов на безвкусное, покрытое лаком существо, которое управляет нашей страной, ими я вас обременять не стану. В пьесе «Как важно быть серьезным» Джек говорит о леди Брэкнелл: «Во всяком случае, она чудовище, и вовсе не мифическое, а это гораздо хуже…»[103] Наш премьер-министр – это, пожалуй, миф, лишенный чудовищности, что еще хуже. Я сказал бы, что в качестве человека публичного и частного она не менее очаровательна, чем любой другой, а в качестве мифа – чудовищна до крайности. Лучше бы наоборот.

Вернее, я сказал бы  это до того, как услышал вызвавший у меня большую тревогу и подтвержденный затем другими источниками рассказ о ней. Речь шла об интервью, которое группа телевизионщиков брала у миссис Тэтчер в один из первых годов ее премьерства. Для интервью с подобными ей людьми набирают команду, которой присваивается, если воспользоваться языком телевизионных документалистов, «приоритет А». Определенная часть технического персонала – электриков, звукооператоров и так далее – в таких случаях удваивается. Перед тем как дать то интервью, миссис Тэтчер, увидев вокруг себя такое обилие людей, спросила тоном весьма, как мне рассказывали, недружелюбным (отмечу, что рассказывал это член партии тори), так ли уж необходимо занимать ради одного-единственного интервью столько народу? О том, что было у нее на уме, когда она задала этот вопрос, ясно говорит открыто выраженное ее правительством желание «сделать что-то» с раздутыми штатами телевизионной индустрии. И вопрос этот демонстрирует – если оставить в стороне чистой воды высокомерие и невоспитанность человека, который открыто заявляет своим согражданам, что видит в них любителей дармовщины, норовящих захапать побольше, прикрываясь правилами, которые навязали стране профсоюзы, – редкостное отсутствие воображения.

Всякий, кто имел когда-либо отношение к съемочной группе, киношной или телевизионной, особенно если она снимала на выезде, знает, что ключевым моментом ее работы является время. Кино– и видеокамеры уступают по своим возможностям человеческому глазу, и если объекты съемок не освещены достаточно тщательно и искусно, то картинка в результате получается плохонькая. Я легко могу представить себе, какой крик подняла бы пресса или Центральный офис партии тори (если между этими благотворительными организациями существует какое-либо различие), окажись миссис Тэтчер недоосвещенной, переосвещенной или освещенной так, что она выглядела бы злой, толстой, грязной, недокормленной, озирающейся вокруг безумными глазами, апоплексической – в общем, приобрела бы любой из тех обликов, каким способно наделить человека дурное освещение. В телевизионной студии осветительные приборы уже смонтированы, настроены и легко управляются, поэтому постановка света для интервью осуществляется там относительно легко. Но ведь Тэтчер – премьер-министр, и время ее является, предположительно, ценным. А в том, что касается телевизионных интервью, гора, как правило, с охотой идет к Магомету. Лампы в десять киловатт на Даунинг-стрит с потолка в больших количествах не свисают. Поэтому и группы туда приходится направлять несколько большие, нежели средняя. Но, судя по всему, премьер-министр – по крайней мере, в этом случае – ничего толком не поняла, а лишь увидела возможность желчно высказаться по поводу раздутых штатов, тем самым настроив против себя немалое число людей, которые были восхищены возможностью оказаться рядом с ней и очень старались отнять у нее как можно меньше времени.

Я не хочу раздувать из этого происшествия целую историю – у всех выпадают дурные дни, обращающие нас в людей желчных и сварливых, и я вовсе не утверждаю, что случившееся показывает, какую горластую Медузу представляет собой эта женщина, – однако если говорить о комплектации штатов, то мне кажется, что те, кто прибегает к фразе «раздутые штаты», в большей их части отдают деньгам предпочтение перед людьми. От того, что в китайском ресторане работает сорок официантов, мы с вами голоднее не становимся. Прибыль такой ресторан получает низкую, однако он держится на плаву, поскольку и семьи своих официантов обеспечивает, и клиентов обслуживает быстрее. Но когда дело доходит до индустрий общественного обслуживания, просто «держаться на плаву» оказывается недостаточным, а обеспечение нашей большой семьи посредством снижения прибыли – немыслимым. Вот мы и остаемся вечно пребывающими в стесненном положении, слишком много работающими и – в смысле социальном – недоосвещенными.

 

Носочная гневливость

 

Я зол. Я по-настоящему зол. Так зол, что с трудом добрался до уборной. Я просто-напросто киплю от злости – не думаю, что когда-нибудь в жизни я был обозлен до такой степени. Если бы мне вылили на голову кипящее варенье, подожгли мои брюки, нагадили на заднее сиденье моей машины или заставили меня глядеть, не мигая, на мое карикатурное изображение, сопровождающее эту статью, я и тогда не прогневался бы сильнее. Теперь же я просто обезумел от ярости – пожалуй, это самые правильные слова. И причину моего неодолимого гнева описать просто: пропавший носок. Я потерял носок. Тот, который намеревался надеть этим утром. Второй лениво покоится на полу спальни, ибо неслыханная наглость его блудливого брата-близнеца лишила несчастного завидной привилегии облечь мою правую ступню. Пришлось искать вторую пару. В довершение всего, я засыпал всю кухню гранулами растворимого кофе. Две эти страшные катастрофы заставили мое давление подскочить так высоко, что у меня едва не хлынула носом кровь.

Ну так вот, в холодном и ясном свете логики я готов первым признать: ничего душераздирающе многозначительного в двух этих происшествиях нет. Могу поклясться, что через день-другой я напрочь о них забуду. Ну ладно, пусть через неделю. Куда сильнее гневит меня тот факт, что две столь пустячные, не говоря уж об их тривиальности, отрыжки жизни смогли так сильно распалить меня, человека, которому, вообще-то говоря, жаловаться особенно не на что. Видите ли, в чем дело, каждый из нас имеет возможность разлить лишь строго определенное количество желчи, а меня гнетет ужасное чувство, что я никогда, никогда в жизни не злился сильнее, чем пятнадцать минут назад, когда перерывал спальню в поисках мерзостного, закосневшего в грехе, проклятого богом идиотского носка, который и сейчас, пока я пишу эти слова, наверняка надрывает бока от смеха за какой-нибудь стенной панелью – или уж не знаю, какое укрытие избрала для себя эта пакость. И это нехорошо. Ради какой бы непостижимой моральной, этической или эволюционной цели ни был выдуман гнев, неистовство по поводу утраченной обувки и близко к ней не подходит. И тем не менее, клянусь, если бы вы приладили к моей голове гневометр или датчик озлобления, стрелка его полетела бы к красной линии, за которой на измерительной шкале, как правило, значится: «Опасно. Экстремальная перегрузка. Срочная эвакуация», быстрее, чем заяц, удирающий от антилопы-гну.

И разумеется, то же самое относится и к ощущению счастья. Если бы некий эксцентричный магнат оставил мне миллиард фунтов, чтобы я открыл Англии глаза на существование боулинга, или снабдил мою колонку в «Слушателе» новой карикатурой на себя, или провел торжественную церемонию открытия многоэтажного гаража, построенного на заднем дворе Никласа Ридли, я был бы, разумеется, безумно, упоительно, абсурдно счастлив. Но не счастливее, чем в тот день, когда я, одиннадцатилетний, обнаружил в кармане старых шортов бумажку достоинством в десять шиллингов. И уж определенно не счастливее, чем в день, когда в шестилетнем возрасте мама взяла меня (шесть лет было мне, а не маме, она гораздо старше меня) в кино, посмотреть «Вечер трудного дня». И я просто-напросто не обладаю способностью испытать радость большую, чем та, что озарила меня, когда Рольф Харрис дал мне автограф за кулисами ярмутского концертного зала. Да любой простенький измеритель блаженства подтвердил бы правдивость того, что я говорю.

И чего же, в таком случае, стоит наш мир? Если я сотрясаюсь от ярости из-за утраченного носка или корчусь от наслаждения, когда бородатый австралиец подписывает мой концертный билет, какой вклад могу я внести в банк эмоций, порождаемых несправедливостями геноцида или наступлением всеобщего мира? Невозможно же вообразить, что люди, страдающие от пыток, жестокости, нищеты, впадают точно в такое же неистовство, когда им случается лишиться носка, – даже если это очень красивый носок, с чудесными стрелками и привлекательной пяткой, да еще и стираный. Нет, конечно, при нынешнем стремительном глобальном похолодании, да еще и при наличии антистатических спреев такая вещь, безусловно, незаменима… однако и этот аргумент никакой критики не выдерживает.

Так что же, мне остается лишь одно: предположить, что жизнь моя до того пуста, существование до того бесплодно и пресно, а ум до того мелочен, поверхностен и несимпатичен, что только утрата маленького хлопкового мешочка, имеющего форму человеческой ступни, и способна привести меня в ярость? Ужасная мысль. Если бы я считал ее справедливой, то давно бы покончил с собой. Да, но какую предсмертную записку я мог бы оставить? «Осознал, что мой гнев по поводу носка ничем не оправдан и доказывает мое же ничтожество. Если найдете его среди моих вещей, прошу, набейте этот носок ватой, установите на постамент и покажите всем гражданам нашей страны – в назидание». Хорошенькая эпитафия, не правда ли?

Наверное, мне стоит вырвать из каталога почтовых заказов бланк, вписать в него номер моей кредитки и послать его в… «Носочные чехлы неповторимого зеленого или бордового цвета, персонализируемые посредством нанесения на них Ваших инициалов (не более одного). Крепкие, всепогодные емкости из искусственно состаренной кожи обеспечивают круглосуточную ежедневную защиту Ваших носков. Мы называем их Друзьями Спальни».

Однако стоит мне только представить, как я, проснувшись, вижу перед собой нечто подобное, и меня начинает душить злость еще пущая.

 

Ужас Уимблдона

 

Где-то в Англии проживает урод, чьи акустические граффити навеки замарают (если только какой-нибудь человеколюбивый звукоинженер не избавит нас от них) запись проходившего в Уимблдоне финального мужского матча этого года. Я говорю о том самом вандале, который без устали вопил: «Жми, Стефан!» – в точно избираемый им наименее неподходящий момент бурного, непредсказуемого развития этого великолепного матча. Его вербальная пачкотня порождала контрастирующие вопли «Жми, Борис!», а те провоцировали новые вариации оригинальной темы, пока не начинало казаться, что на одну из половинок главного корта выпустили миллион попугаев ара, вознамерившихся переорать четыре миллиона отборных кукабарра и какаду, которых ужасным образом насилуют на другой его половинке. Хихикающие, громко болтающие, непристойные хулиганы из центральных графств, несущие ответственность за этот отвратительный варварский вой, сильно ошибаются, если воображают, что а) эротоманские взвизги или питекантропские взревы умственно отсталых болельщиков Эдберга либо Беккера хоть в какой-то мере укрепили силы первого из названных мной теннисистов или подорвали таковые второго, либо что б) зрители всего мира постараются отделить это горластое варварство от физически менее вредоносного, но заслужившего большее количество публичных проклятий буйства, которым английские футбольные болельщики прославились на всю Европу, – нет, и орущие теннисные болельщики также, вне всяких сомнений, навлекли на себя самодовольные порицания, столь оскорбительные и губительные для нашей репутации за рубежом.

Существует такой причудливый факт: чем шире распространяется и принимается какое-либо клише, тем меньше истины лежит в его основе. Первейшее доказательство справедливости этого утверждения дает закоренелая старая ложь насчет того, что в основе любого клише лежит истина. Мне представляется, что всякое клише есть попытка создать истину, всего лишь настаивая на том, что она – истина; точно так же, услышав в баре пьянчужку, который похваляется своими донжуанскими подвигами, вы понимаете, что хвастовство его свидетельствует лишь о множестве поражений, кои потерпел он в постели. Возьмите, к примеру, разного рода относящиеся к британцам клише. «Британцы – люди терпимые». Ишь ты! Да существует ли еще хоть одна демократическая страна, способная похвастаться столь смехотворной и жалкой историей нетерпимости? Начните с заключений и сожжений еретиков, ведьм и браконьеров и закончите цензурой в литературе и на телевидении, начните с Сент-Олбана и закончите Уайльдом, Джойсом и Лоуренсом, – думаю, мы можем с гордостью предъявить мрачный каталог непомерных, фанатических репрессий, ничем не уступающий тому, чего достигли по этой части прочие народы мира. А достохвальная любовь британцев к природе? Многого ли стоят «зеленые пояса» наших городов на нашей же поливаемой кислотными дождями помойке Европы? Гд е теперь наши живые изгороди? Гд е сочный цвет и заливные луга, приводившие в такой раж поэтов? Людей, разглагольствующих о великом британском завтраке, удивит, возможно, известие о том, что бекон, яйца на тостах и чай веками употреблялись и в других странах, причем потребителям этих яств даже в голову не приходило, что они набивают животы великим датским завтраком, или великим руандийским завтраком, или великим новозеландским завтраком. И если нашу историю медвежьей травли, работающих в шахтах лошадей и выбрасываемых после Рождества на улицу щенков можно по чести назвать великой британской историей любви к животным, то богомолиха, поедающая своего мужа, это и вовсе Бавкида с Филемоном. А уж уродливый вой и лай адских псов, который ежегодно губит Уимблдонский турнир, доказывает лишь то, что чувства справедливости и честной игры у британцев ровно столько же, сколько застенчивой шаловливости было в Гитлере. Лучшая юридическая система мира? Ой, не смешите меня.

Цитирование доктора Джонсона есть последнее прибежище негодяя,[104] поэтому я от цитат из него воздержусь. Я вовсе не отношусь к Британии или британцам с ненавистью, но, как когда-то сказал кто-то, «патриот любит свою страну, националист ненавидит все прочие». Если бы клише, которыми мы перебрасываемся, и вправду выдерживали критику, у нас было бы гораздо больше причин любить нашу страну.

И тем не менее я люблю ее, как Корделия любила Лира. А все эти Гонерильи и Реганы, торжественно заявляющие о своей огромной, всеохватной, бездумной любви к нашей стране, не ударяют и пальцем о палец, чтобы сделать ее достойной проживания в ней. Крики насчет того, какие мы с вами терпимые, нас таковыми не делают: уверения людей, не имеющих и малейшего представления о других странах, в том, что такой-то институт или такая-то традиция Британии «наилучшие в мире», лишь придают нам вид более смехотворный. Вопли и визги, обращенные к пытающимся играть в свою игру теннисистам, делают Уимблдон еще более жалким, чем та особенность Британии, которая обратилась в действительно выдерживающее критику клише, – присущая ей погода.

 

Скажи «ебать»

 

Я не уверен, что Норрис Макхуэртер сочтет мои притязания оправданными и внесет неправдоподобное достижение, о котором я сейчас расскажу, в свою Книгу рекордов Гиннесса, в раздел «Рекорды Британии». Я считаю, и пусть люди более сведущие меня опровергнут, что смог на протяжении всего лишь одной телевизионной передачи произнести слово «ебать» (и производные от него) большее число раз, чем это когда-либо удавалось любому другому жителю Соединенного Королевства, – речь, разумеется, идет о людях одного со мной возраста и весовой категории. Не исключено, что Макхуэртер, как ключевая фигура организации, ведущей борьбу за свободу личности, которой он отдает все свои силы и энергию, сочтет мой рекорд неприличным и постыдным. Конечно, неодобрение «Ассоциацией британской свободы» (если я правильно помню ее название и задачи) человека, произносящего слово «ебать» с экрана телевизора, было бы семантическим нонсенсом, но, с другой стороны, люди много более испорченные, чем Макхуэртер, умудрились обратить в бессмыслицу и само понятие свободы, так что меня такое неодобрение и вправду не удивит.[105]

Важно рассказать о подробностях передачи, в ходе которой я побил стародавний рекорд Кеннета Тайнана.[106] Условия для предприятия столь отважного на ней были созданы идеальные: прямой эфир, ночная дискуссионная программа, которую вели, если память мне не изменяет, хорошо известные телезрителям Роджер Кук и Сьюзен Джей. Место: комплекс студий Центрального телевидения в Ноттингеме. Студийная аудитория состояла из студентов и пенсионеров. В дискуссии принимали участие Майкл Бентин, Бен Элтон, Джон Ллойд (телевизионный продюсер, не теннисист – и уж тем более не бывший редактор), Хью Ллойд, я, Барри Крайер[107] и сценарист Нейл Шэнд. Предметом обсуждения была комедия.

Продюсеры рассчитывали получить ожесточенную перебранку, в которой старая и новая комедии стали бы рвать друг дружку в клочки. «Комедианты строятся в боевые порядки», – трубно сообщал, к немалому нашему удивлению, проект сценария. На деле же Бен Элтон, что было уже достаточно плохо, затеял признаваться в вечной любви к Лорелу и Харди, Эрику Моркаму и Томми Куперу, а Барри Крайер – осыпать хвалами Рика Майала, Роуэна Аткинсона и самого Элтона. В общем, получилось нечто, не уступавшее по остроте передаче «Звезды по воскресеньям».

А затем речь зашла об использовании шокирующих публику слов и выражений. Стороны обменялись мнениями, попросили высказаться и меня. И я, прочитавший некогда протоколы знаменитого суда над издателями «Любовника леди Чаттерлей», постарался припомнить, что говорил на нем Ричард Хоггарт, выступавший в защиту языка этой книги. У нас имеются простые и прямые слова, которыми описываются такие функции человеческого организма, как потребление пищи и сон, говорил он, однако стоит делу дойти до размножения, и все, что мы себе позволяем, это либо медицинские латинизмы – «копуляция», «коитус» плюс громоздкое «совокупление», – либо до отвращения изысканные и иносказательные эвфемизмы – «интимные отношения», «заниматься любовью», «половые сношения» и так далее. То же самое относится и к нашей неспособности найти простое слово для описания процесса избавления от твердых отходов жизнедеятельности человеческого организма с использованием заднего прохода: «опорожняться», «иметь стул», «сходить по большому», «дефекация», «извержение» – все это ходит, так сказать, вокруг да около подлинной сути происходящего. Слово «срать» нам ну никак не дается. Столь благопристойные околичности свидетельствуют о том, что эти физические процессы порождают в нас чувство вины и смущение, которые здоровыми определенно не назовешь. Думаю, столкнись мы с культурой, которая стыдится дыхания и зевания и потому настаивает на использовании какой-нибудь «вентиляции легких» или «пандикуляции», она показалась бы нам странноватой. Но намного ли это страннее того, что мы находим секс грязным и норовим лингвистически дезинфицировать его?

Когда бы телевидение, радио и журналы использовали «ебать» и его сородичей как слова само собой разумеющиеся, не  непечатные, оскорбительные или выражающие большое огорчение, а просто-напросто описывающие то, что они описывают, я, право же, не удивился бы, обнаружив, что мы обратились в нацию куда более здоровую. Если бы школьные учителя, рассказывая о жизни животных, говорили не о «процессе спаривания», а о том, как они ебутся, если бы адвокаты и судьи использовали, рассматривая дела об изнасиловании, слово «ебать» вместо таких причудливых судебных оборотов, как «вступать в интимный контакт» или в «телесное взаимодействие», если бы родители прибегали к нему же, объясняя детям, как те появились на свет, у нас выросло бы поколение, на которое это слово нагоняло бы примерно такой же виноватый испуг и нечистый трепет, какой внушает нам слово «омлет». И что тогда стало бы со статистикой преступлений на сексуальной почве? Вот если бы мы наложили табу на слова «убивать», «пытать» и «калечить», это, пожалуй, могло бы сделать наше общество более совершенным, ибо жестокость и убийство суть вещи, которых нам и вправду следует стыдиться.

В общем, слово за слово – и я обнаружил, что, проговорив три минуты, воспользовался словом «ебать» и его ближайшими родственниками раз этак восемнадцать, побив все установленные к тому времени рекорды. У ведущей Сьюзен Джей немного остекленели глаза и стало слегка подрагивать левое колено, но, в общем и целом, она держала удар, как подобает настоящему профессионалу. Доказательством же справедливости моих доводов, хоть они на самом-то деле и не мои, стало то, что никаких жалоб по поводу этого выпуска программы Центральное телевидение не получило.

Ничего шокирующего в слове «ебать» нет; шокирует лишь то, что мы находим его шокирующим. А лучше бы нам волноваться по поводу «коитуса». Меня он, по правде сказать, пугает до непроизвольного извержения фекальных масс.

 

Хуже – по дизайну

 

Подобно леди Брэкнелл,[108] мы живем в поверхностном веке. И беда наша в том, что поверхности ныне уже не те, какими были когда-то. Что это такое – натуральный шпон или пластик? А эта маска – она настоящая? А насколько правдива эта ложь? Это подлинный нос или какой? Думаю, отчасти в этой беде повинна привязанность нашего века к двум формам выражения – визуальной и литературной, каждая из которых нуждается, чтобы стать действенной, в обуздании фантазии. Возьмите красивую новую обложку «Слушателя». Отражает ли ее дизайн подлинную суть журнала или он создает суть новую, за которой его читателям и авторам рано или поздно, но все же удастся угнаться (если ветер будет попутным) и овладеть ею? Не думаю, что уверовать в уместность последнего оборота может лишь обладатель безмерного цинизма. Образ – это и есть факт. Литературную форму, которой все мы заражены, можно, конечно, считать принадлежащей к уровню более высокому, однако она столь же подложна, а потому и столь же правдива, как все предыдущие. О книге судят не по содержащемуся в ней знанию жизни, а по содержащемуся в ней знанию других книг.

Протестуя против выставляемых напоказ телевидением, кино и новым миром «дизайна» поверхностных эффектов, волна которых угрожает накрыть нас с головой, литературные умы возвышают книгу и писаное слово до уровня исконной реальности, а это так же нелепо и нечестно, как предъявляемое компьютерным играм обвинение в том, что из-за них люди перестают смотреть телевизор. Писательство и книги суть технологии: лет им побольше, чем комедийным телесериалам, но этим все различия их и исчерпываются. Ответственность за создание стилей и реакций мышления они несут точно такую же, какая лежит на любом рекламном ролике или голливудском блокбастере. Не поймите меня неправильно: книги – явление замечательное и достойное, однако бездумный снобизм, который видит в них тотемы и проторенные пути просвещения, истину и ведическое счастье, как таковые, опасен и обманчив. Существует технология, которая моложе, быть может, книг, но старше телевидения и которая дает нам доступ к формам человеческого общения более истинным, нежели чтение книг с их лживым литературным языком или созерцание эффектных образов. Я говорю о технологии, которой обязан своим названием и этот журнал. О беспроводной телеграфии, о радиовещании.

Во времена, когда торопливые потуги создать новый дизайн для журнальной шапки или выдумать новый зрительный образ молодежного ТВ-шоу заставляют нас забывать об устном слове, стоит, наверное, задуматься о положении, согласно которому радио, если самым безобразным образом перефразировать Форстера, есть глубочайшая среда массовой информации, уходящая корнями даже глубже самой этой среды.[109] Я говорю, разумеется, о «говорящем радио», не о музыкальных радиостанциях.

Впрочем, радио страдает от одного трагического недочета. Оно не круто, не сексуально и вообще не обладает ни едиными из качеств, способных приводить в возбуждение завсегдатаев пивных баров. Дизайн сексуален, книги и журналы – штуки крутые, о музыке так и вовсе можно сказать и то и другое. А вот человеческий голос, вступающий в интимный контакт со слушателем, считается примерно таким же крутым и сексуальным, как сова-сипуха.

Я не знаю, что нужно сделать, чтобы пробудить в членах клуба «Граучо»,[110] журнале «Блиц» и дизайнерах логотипов интерес к радио. А по всем перечисленным выше причинам для того, чтобы радио заинтересовало публику, им должны сначала заинтересоваться они, ибо на первом месте у нас стоят дизайн и стиль. Радио-4 не может сменить свой заголовок-шапку и шрифт и стать тем самым более привлекательным; собственно говоря, именно независимость от таких дизайнерских ухищрений интересным его и делает.

Боюсь, однако, что некий кошмарный прохвост, подвизающийся в заведении, в названии коего значится «Фабрика логотипов» или еще что-либо столь же неподобное, рано или поздно убедит начальство Радио-4, что он способен приукрасить «имидж» этой станции, и мы даже ахнуть не успеем, как в эфире объявится какая-нибудь «Сетевая 7». По собственной этого начальства терминологии, все, что лишено – на манер «внутреннего» вещания Би-би-си – своего лица, автоматически попадает в категорию, которую оно же, начальство, и выдумало и которая попеременно именуется то «Старые консерваторы», то «Молодые новаторы», то «Скукотина по определению». Если вы принимаете эту ложь, вам придется принять и бoльшую, а именно: нужно что-то делать. Если вас легко убедить в том, что серебристая ель безвкусна и обладает «дурным дизайном» (что бы это столь часто повторяемое выражение ни означало), то скоро вас убедят и в том, что ее недурно бы позолотить.

Боже, боже, как старомодно звучит то, что я говорю, не правда ли? Хотя, конечно, оно вообще никак не звучит, поскольку статья эта состоит из слов писаных, а не устных. И стало быть, она лжива. Я прячусь за фразами и словами, которые вводят вас в заблуждение и опутывают враньем. Вот если бы я разговаривал  с вами, вы могли бы точно сказать, что я, собственно, имею в виду. Возможно, «Слушателю» следует снова переменить свой дизайн. Я уже вижу обложку. Слово «The  » набрано косым жирным шрифтом ITC Bookman  , слово «Listener» – чем-то вроде Helvetica  с тенью, создающей эффект мятой бумаги. Может и сработать, как вы полагаете, а, Маркус? Я привлеку к работе Киприана и Зака и в скором времени пришлю вам факсом что-нибудь этакое…

 

Христос

 

Я далеко не теолог, однако святого Игнатия от Йена Пейсли[111] отличить все же способен – лойолиста от лоялиста, так сказать, – а уж пелагианца могу отличить от гностика с расстояния в пятьдесят шагов. Тем не менее обсуждаемая ныне проблема посягательства на веру вызывает у меня, должен признаться, недоумение. Я говорю, разумеется, да и кто сейчас о нем не говорит, о фильме Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа». Мне очень хотелось бы полностью понять нарекания, которые он вызывает. Поскольку я не христианин, мне могут сказать, что понимать доктрины веры или комментировать их – это не мое дело, однако я не считаю таким уж чрезмерно греховным вопрос о том, по какой причине мне отказывают в возможности посмотреть последний фильм одного из наиболее значительных и маниакально нравственных кинорежиссеров последних двадцати лет.

Говоря так о Скорсезе, я ничего не преувеличиваю. Я помню, как многие уже годы назад он давал Мелвину Брэггу интервью, и его спросили, какова, по его мнению, главная тема фильмов, которые он снимает. Сидя в низком кресле просмотрового зала и помаргивая, точно робкий кюре, Скорсезе без колебаний ответил, что все они говорят о грехе и искуплении. И я, вспомнив «Берту-Товарняк», «Злые улицы», «Таксиста», «Алиса здесь больше не живет», «Бешеного быка», «Короля комедии» – замечательные, серьезные oeuvre [112] (как предпочитают называть их кинематографисты), которые сделали бы честь любому режиссеру, – вроде бы понял, о чем он говорит. Эти фильмы могут быть какими угодно, но популистской, коммерческой дребеденью их никак не назовешь. Они настолько близки к «серьезному кино», насколько нынешний Голливуд вообще способен к нему подобраться.

Я думаю, что людей, фильма, подобно мне, не видевших, а всего только слышавших разговоры о нем, выводит из себя сцена, в которой Христу привиделось что-то вроде эротического сна. Насколько мне известно, этот фильм не преуменьшает его страдания, не осмеивает его, не принижает достигнутого им и не изображает Христа кем-то отличным от пылкого сына Божия, каким считают его христиане. Он делает то, что искусству удается делать лучше всего: показывает нам человека – точно так же, как Шекспир показал нам Антония и Клеопатру, – проявляя при этом к правде человеческой уважение большее, чем к исторической.

Что весьма уместно именно в случае Иисуса Христа, ибо, насколько я понимаю, земное торжество его основывается на том, что он был целиком и полностью человеком. Богом, говорят нам, который отринул всю свою божественность и обратился в существо, на сто процентов состоящее из плоти. И потому он ел, плакал, страдал, спал, ходил в уборную и переживал во всем прочем тысячи естественных потрясений, кои наследует наша плоть. Если христиане принимают этот рассказ о нем, то они лишаются права сетовать перед Богом: «Ты не знаешь, что значит быть человеком». Христианский рассказ о Боге как раз и говорит: он в точности выяснил, что это значит, и именно поэтому предлагает нам возможность спасения. Я считаю, что это великолепный рассказ: человечный, глубокий, зачаровывающий и сложный. То, что я лишен веры, – это моя проблема, а вовсе не предмет моей гордости или стыда. А то, что выросшая из этого рассказа Церковь явно не выполняет обещанное в нем, на Христе никоим образом не отражается. Как сказал Кранмер,[113] в созданном умом чел