Встреча индийского князя с Магометом

 

Всю следующую ночь Сиама, не отнимавший уха от дверей хозяина, слушал мерный перестук шагов внутри. Порой они замедлялись, однако не смолкали ни на миг. Бедный слуга и сам был страшно измучен. Сочувствие – тяжкое бремя, да еще и неспособное облегчить бремя, им вызванное.

Завтра порой наступает медленно, однако всегда наступает. Время – мельница, и завтра – лишь пыль, оставшаяся от помола. Уэль поднялся рано. Спал он крепко. Первое, что он сделал, – это отправил к князю всех писцов, которых обнаружил на рынке, и вскоре город уже пестрел новыми объявлениями:

 

ВИЗАНТИЙЦЫ!

Отцы и матери Византии!

Лаэль, дочь купца Уэля, так и не найдена. Ныне предлагаю 10 тысяч безантов золотом за нее, живую или мертвую, и 6 тысяч безантов золотом за любые сведения, которые приведут к обнаружению и пленению ее похитителей.

Предложение действительно до конца дня.

Индийский князь

 

Новые объявления вызвали сильный переполох, однако поиски не достигли размахов предыдущего дня. Казалось, все уже осмотрено. Мужчины и женщины высыпали на улицы и пустились в разговоры про индийского князя. К десяти часам обо всем, что было о нем известно, да и о многом другом уже посудачили вдоволь, и, доведись ему услышать выводы, к которым пришли сплетники, он бы больше никогда не улыбнулся. Все в единодушном согласии объявили, что он – индус, несметно богатый, но никакой не князь, и его заинтересованность в судьбе похищенной девушки проистекает из порочной связи. Последняя сплетня, самая из всех вредоносная, возможно, исходила от Демида.

Не было в городе искателя более неустанного, чем Демид. Казалось, он присутствует повсюду – на кораблях, на стенах, в садах и храмах, – проще было перечислить, где его нет. Все встречавшие его отмечали бодрое настроение, множество планов и уверенность в успехе. Он отличился по ходу поисков и продемонстрировал знание столицы, изумившее даже самых старых ее обитателей. Разумеется, роль его состояла в том, чтобы вымотать всех участников. Считается, что в каждой стае биглей есть один, наделенный особым даром брать ложный след. Таков был в тот первый день Демид, примерно до двух часов пополудни. После этого деятельность его начала приносить плоды, и из всего, что он слышал, больше всего его радовало отсутствие всяческих подозрений, что мог быть использован второй паланкин. Множество свидетелей повествовали о роскошных носилках, плывших туда‑сюда сквозь сумерки, но вторые носилки не видел никто. Это, судя по всему, удовлетворило злоумышленника, и он внезапно забросил поиски; появившись в саду Буколеона, он объявил, что далее искать бессмысленно: девушку похитили болгары и они уже на пути в какой‑нибудь турецкий гарем. После этого энтузиазм пошел на убыль, и к вечеру поиски бросили вовсе.

Когда афиши развесили на второй день, Демид вновь оказался на высоте. Он собрал своих братьев по Храму, разбил на отдельные партии и отправил в разные стороны – в Галату, в городки на берегах Босфора, на западный берег Мраморного моря, на острова, в Белградский лес – короче, во все места, кроме правильного. Это его поведение, с виду совершенно искреннее и безусловно деятельное, принесло желаемые плоды: к полудню он сделался героем дня, предметом восхищения всего города.

Когда на второй день, еще достаточно рано, индийскому князю донесли о нежелании жителей продолжать поиски, он не поверил своим ушам и вскричал:

– Что? За десять тысяч безантов? Да у них столько золота за последние десять лет в казне не было! На это можно три империи выстроить! Куда катится мир?

Примерно через час ему доложили, что его второй призыв не возымел никакого действия. Это заставило его еще стремительнее шагать взад‑вперед.

– Где‑то затаился мой супротивник, – бормотал он себе под нос, – и супротивник этот могущественнее груды золота. Неужели в Византии найдется два таких человека?

Когда ему донесли о действиях Демида, он немного утешился.

Около третьего часа Сергий попросил о встрече с князем, его приняли. Выразив в простых словах свое сочувствие – печаль в голосе и подавленный вид свидетельствовали об его искренности, – послушник заявил:

– Индийский князь, я не могу сообщить причин своего мнения, однако убежден, что девушка находится здесь, в городе. Прошу также не спрашивать, где, по моему мнению, ее удерживают и кто. Может статься, что я ошибаюсь, и мне будет легче это снести, зная, что я никому не открылся. Принимая во внимание эти слова, которые я произношу с безусловной неуверенностью, готов ли ты мне довериться?

– Ты, Сергий, – инок?

– Да, так меня зовут, но здесь я еще не удостоен священного сана.

– Мое бедное дитя упоминало о тебе. Она тебе благоволит.

Эти слова князь произнес с тревогой.

– Мне отрадно это слышать.

Тревога князя оказалась заразительной, однако Сергий быстро взял себя в руки.

– Пожалуй, лучшее доказательство моей искренности, князь, – лучшего мне не представить – состоит в том, что не золото толкает меня на поиски ее, каковы бы ни были испытания. Если поиски мои увенчаются успехом, награда только испортит мне счастье.

Еврей с любопытством взглянул на юношу.

– Мне трудно в это поверить, – произнес он.

– Я понимаю. Алчность – вещь обычная, бескорыстие, дружба и любовь – редкая.

– Согласен; рано тебе открылась эта великая истина.

– Выслушай, о чем я хочу просить.

– Говори.

– Среди твоих слуг есть один африканец…

– Нило?

– Да, таково его имя. Он силен, предан и смел – эти качества могут понадобиться мне больше, чем золото. Позволишь ли ты ему пойти со мной?

Вид и повадка князя переменились, он взял послушника за руку.

– Прости меня, – сказал он с теплотой в голосе, – прости, если я в тебе усомнился, прости, если неправильно истолковал твои слова.

После чего, с обычной своей решительностью, подошел к дверям и приказал Сиаме позвать Нило.

– Тебе известен мой метод общения с ним? – спросил князь.

– Да, – ответил Сергий.

– Если тебе нужно будет дать ему какие‑то указания, делай это при ярком свете: в темноте он не поймет.

Подошел Нило, поцеловал руку хозяина. Он понимал, какая в доме случилась беда.

– Этот человек, – обратился к нему князь, – инок Сергий. Он считает, что ему ведомо, где находится маленькая княжна, и просит моего дозволения отправить тебя с ним. Согласен ли ты.

Африканский царь подтвердил свое согласие.

– Все решено, – обратился его хозяин к Сергию. – Хочешь ли ты просить еще о чем‑то?

– Будет лучше, если он сменит свой африканский наряд.

– На греческое платье?

– Греческое привлечет меньше внимания.

– Хорошо.

Вскорости явился Нило в наряде византийца, лишь голову его украшал ярко‑синий шарф.

– А теперь, князь, прошу предоставить мне помещение. Мне нужно поговорить с ним наедине.

Его просьбу исполнили, указания были отданы; закончив разговор, Сергий напоследок еще раз зашел в покои князя:

– Мы с Нило крепко подружились, князь. Он меня понимает.

– Он может проявлять несдержанность. Помни, ко мне он попал дикарем.

С этими словами князь и молодой русский расстались.

После этого никто уже не приходил в дом. Возбуждение быстро спадало. А потом и вовсе сошло на нет, не принеся никаких плодов.

Когда Время шествует пешком, поступь его свинцова; в тот день оно попирало ногами сердце князя. К середине дня он был взвинчен до предела.

– Пусть поостерегутся, пусть поостерегутся! – повторял он, порой взмахивая сжатым кулаком. Иногда мысль, которую он высказывал столь смутно, заставляла его остановить непрестанный шаг. – У меня есть враг. Кто он? – Уже давно этот вопрос занимал все его мысли. Судя по всему, он отказался от надежды вернуть Лаэль, в мыслях у него было одно – месть. – О Господи, Господи! Неужели я лишусь ее и так и не узнаю имя супостата? Действовать, действовать – иначе я сойду с ума!

Явился Уэль, все с тем же докладом:

– Увы! Ничего нового.

Князь его будто бы не видел и не слышал.

– Враг этот может обитать всего лишь в двух местах, – твердил он про себя, – всего лишь в двух: во дворце и… – он в ярости вскинул руки, – в церкви. У кого еще хватит мощи поставить в тупик целый город, в едином порыве бросившийся на поиски? Кому еще я нанес оскорбление? О да, это так! Я проповедовал веру в Бога – за это мое дитя решили погубить. Вот оно, христианское милосердие!

Все силы его натуры пришли в движение.

– Ступай, – приказал он Уэлю, – приведи двух носильщиков для моего паланкина. Со мной пойдет Сиама.

Купец расстался с ним у крыльца, князь похлопывал одной ладонью о другую:

– Да, да, нужно попытаться – посмотрим, существует ли это христианское милосердие, посмотрим. Возможно, оно превратилось в пчелиный рой и нашло себе улей во Влахернском дворце.

На пути во дворец он постоянно погонял носильщиков:

– Живее, живее!

Страж у ворот принял его по‑дружески и вернулся с ответом:

– Его величество вас примет.

Вновь перед ним приемный зал, Константин на царском месте, все придворные – где положено; опять церемониймейстер; опять бесчисленные поклоны. Избежать этой церемонии было невозможно. Правители тоже вынуждены терпеть определенные виды лишений.

– Подойди ближе, князь, – милостиво позволил Константин. – Я очень занят. Нынче утром прибыл курьер из Адрианополя и сообщил, что мой августейший друг, султан Мурад, занедужил и лекари полагают, что недуг его смертелен. Я полностью поглощен этими заботами, однако слышал о твоей беде и из сочувствия велел стражнику привести тебя. Насколько мне известно, девушка отличалась редкостным умом и красотой, мне трудно поверить, что в моей столице нашелся некто, способный на такой бесчеловечный поступок. За поисками, которые ты организовал столь умело, я следил едва ли менее пристально, чем ты сам. Мои подчиненные получили приказ не щадить труда и затрат, дабы обнаружить виновников, ибо успех одного злоумышления придает другим заговорщикам смелость и решимость, ставя тем самым под удар каждую семью в моей империи. Если тебе известно, что еще в моей власти, я буду рад тебя выслушать.

Император, поглощенный собственной речью, не заметил, какой огонь полыхнул в глазах Скитальца, взволнованного упоминанием о состоянии султана.

– Не стану испытывать терпение вашего величества: мне ведомо, что от обстоятельств, о которых вы упомянули, зависит благополучие всей империи, тогда как меня тревожит лишь одно: жизнь или смерть одной бедняжки; впрочем, для меня в ней – весь мир, – так начал князь и тем самым тронул благородную душу императора, ибо взгляд последнего смягчился, а рука принялась мягко постукивать по золотому шишаку на правом подлокотнике трона.

– Я получил часть ответа на вопрос, который привел меня к вашим ногам, – продолжал князь. – Отдав распоряжения, вы сделали все возможное, вот только… только…

– Продолжай, князь.

– Ваше величество, мне страшно произнести что‑то оскорбительное, однако в этой страшной истории участвует некий мой враг, и он меня сильнее. Вчера Византий посочувствовал моему горю, отдал в мое распоряжение свои глаза и руки, но еще до заката пыл этот начал остывать, а сегодня охладел окончательно. Что нам думать, что делать, повелитель, когда и золото, и жалость бессильны?.. Не стану тратить время на слова о том, кем должен быть этот мой заклятый враг, дерзнувший положить ледяной палец на теплый пульс всего народа. Когда мы, пожилые люди, ищем тайного недруга, куда мы обычно обращаем взгляд? Не на тех ли, кому нанесли оскорбление? Но кому его нанес я? Здесь, в этом зале, я, с вашего щедрого дозволения, выступал в защиту всеобщего братства в вере и Бога как столпа этого согласия; здесь присутствовали и те, кто счел возможным оскорблять меня и угрожать мне, так что ваше величество вынуждены были поставить вооруженных людей на мою защиту. К ним прислушивается народ – и они мне враги. Справедливо ли будет назвать их Церковью?

Константин невозмутимо откликнулся:

– Глава Церкви в тот день сидел здесь, по правую руку от меня, князь, и он тебя не перебивал и не угрожал тебе. Однако допустим, что ты прав, – что речь действительно идет о представителях Церкви, но о ком именно?

– У Церкви есть громы, дабы запугать и подчинить себе злодеев, а глава Церкви – вы, о повелитель.

– Нет, князь, боюсь, ты неверно о нас судишь. Я – приверженец, последователь, сторонник веры, но громы ее не в моих руках.

На лице посетителя отразилось отчаяние, он задрожал.

– О святой Боже! Значит, надежды нет, она погибла, погибла! – Но, тут же взяв себя в руки, он продолжил: – Прошу прощения за то, что оторвал ваше величество от дел. Прошу позволения удалиться. Мне нужно продолжить мою работу.

Константин склонил голову и, воздев руку, с чувством объявил своим приближенным:

– Велико несчастье, постигшее этого человека.

Скиталец медленно отступал, в глазах его полыхал непонятный огонь; приостановившись, он указал на императора и торжественно изрек:

– О повелитель, право вершить правосудие было дано тебе Богом, но ты им более не владеешь. Выбор был за тобой: повелевать Церковью или позволить ей повелевать тобой. Ты его сделал – и тем погубил себя, а заодно и свою империю.

Он успел дойти до двери, прежде чем хоть кто‑то очнулся от изумления, а потом, пока они переглядывались и приуготовлялись испустить крик, он вернулся к царскому месту и встал на колени. В его движениях и выражении лица было столько безнадежного отчаяния, что все придворные замерли в тех самых позах, в которых их застало это возвращение.

– Повелитель, – произнес князь, – в твоей власти было меня спасти – я прощаю тебе то, что ты этого не сделал. Вот, смотри, – он сунул руку за пазуху своего одеяния и достал из кармана крупный изумруд, – я оставлю тебе этот талисман, который некогда принадлежал царю Соломону, сыну Давида, – я обнаружил его в гробнице Хирама, царя Тира; он твой, повелитель, дабы ты смог по достоинству наказать похитителя пропавшей дочери моей души, моей Гюль‑Бахар. Прощай.

Он опустил самоцвет на край возвышения и, поднявшись с колен, снова дошел до двери и успел выйти прежде, чем церемониймейстер вспомнил о своих прямых обязанностях.

– Этот человек безумен! – воскликнул император. – Возьми изумруд, – обратился он к церемониймейстеру, – и завтра же верни ему.

Некоторое время камень переходил из рук в руки – придворные никогда еще не видели равного ему по величине и блеску; многие прикасались к нему с благоговением, ибо, несмотря на определенное недоверие к суевериям, связанным с драгоценными камнями, легенда, которую успел рассказать им загадочный старик, возымела власть над их умами: это действительно талисман, он принадлежал Соломону, его нашел индийский князь, – да, он действительно князь – ибо никто, кроме индийских князей, добровольно с самоцветами не расстается. Но пока талисман двигался по кругу, император сидел, опустив подбородок в правую ладонь, опершись локтем на золотой шишак, и не столько смотрел, сколько думал, не столько думал, сколько молча повторял слова чужеземца: «…право вершить правосудие было дано тебе Богом, но ты им более не владеешь. Выбор был за тобой: повелевать Церковью или позволить ей повелевать тобой. Ты его сделал – и тем погубил себя, а заодно и свою империю». Было ли то пророчеством? Что оно означало? Постепенно повелитель понял значение этих слов. Первый Константин был создателем Церкви; теперь Церковь станет губителем последнего Константина. Сколько людей проводят юность в стремлениях и борениях, дабы вписать свои имена в историю, а потом в старости содрогаются, перечитывая ее!

Едва индийский князь вернулся в свой кабинет – он, безусловно, все еще не успокоился после порыва во Влахерне, – как Сиама доложил, что внизу его дожидается какой‑то человек.

– Кто он?

Слуга покачал головой.

– Приведи его сюда.

Вошел цыган, по крайней мере по матери, рожденный в шатре в долине Буюкдере, стройный, смуглый, рыбак по роду занятий. Судя по запаху, который он принес с собой, в ту ночь сети даровали ему на диво богатый улов.

– Имею ли я удовольствие говорить с индийским князем? – осведомился цыган на чистейшем арабском языке, с вежеством, какой в те времена можно было обрести, только подвизаясь при дворе.

Князь поклонился.

– Индийский князь, друг султана Магомета? – уточнил посетитель.

– Султана Магомета? Ты хочешь сказать, принца Магомета?

– Нет, Магомета – султана.

Глаза князя радостно блеснули – впервые за два этих дня.

Незнакомец пустился в объяснения:

– Прошу прощения, что принес запах кефали и макрели в твой дом. Подчиняясь указаниям, я вынужден беседовать с тобой под чужой личиной. У меня есть послание, в котором разъясняется, кто я такой, а прочее я передам на словах.

Посланец снял с головы грязную тряпицу и вытащил из ее складок листок бумаги; приложив ладонь к груди и ко лбу – по общепринятому обычаю турок, – он передал князю листок и отошел в сторону, давая возможность прочитать написанное на нем. В вольном переводе оно выглядело так:

 

Магомет, сын Мурада, султан султанов, – индийскому князю

Я скоро отправлюсь в Магнезию. Мой отец – да спасут его молитвы Пророка, предстоятеля перед Богом, от долгих страданий! – стремительно впадает в телесную и душевную немощь. Али, сын праведного Абед‑дина, имеет приказ в тот самый миг, когда великая душа отправится в Рай, со скоростью ветра помчаться на север и, не теряя ни секунды, сообщить тебе некие сведения, в верности которых он клянется спасением души. Ты поймешь, о чем речь и почему он к тебе послан.

 

Держа листок в руке, индийский князь пересек комнату с запада на восток, пытаясь овладеть собой.

– Али, сын праведного Абед‑дина, – произнес он потом, – имеет ко мне некое сообщение.

Ремешки сандалий Али были скреплены у самого подъема медными пуговицами; нагнувшись, он снял пуговицу с левой сандалии и резко повернул; верхняя часть отскочила, внутри обнаружилось углубление, в котором лежала аккуратно сложенная лента из тончайшего атласа. Ленту Али передал князю, проговорив:

– Почка на посаженном платане не обещала ничего столь же великого, как то, что я сейчас достал из пуговицы на моей сандалии. Миссия моя исполнена. Благословен Аллах!

Пока князь читал, Али вновь собрал пуговицу и закрепил на прежнем месте.

На кусочке желтого атласа была начерчена некая схема, которая в первый момент показалась князю гороскопом; рассмотрев ее внимательнее, он спросил курьера:

– Сын Абед‑дина, это начертано рукой твоего отца?

– Нет, то почерк моего повелителя, султана Магомета.

– Но это повесть о смерти, не о рождении.

– Мой повелитель, султан Магомет, несмотря на молодые годы, многократно превосходит мудростью многих старцев. – Али примолк и отвесил поклон. – Он выбрал эту ленту и сделал рисунок – начертал все, что ты там видишь, кроме надписи в квадрате; ее он поручил моему отцу с такими словами: «Когда индийский князь прочтет слова в квадрате, он сразу поймет, что это не гороскоп. Сделай так, чтобы в тот же момент кто‑то передал ему от меня, Магомета, следующее: „Дважды за время его жизни получал я трон от своего августейшего отца; теперь он отдан мне снова, и на сей раз окончательность решения засвидетельствована смертью; справедливость предписывает, чтобы момент его отречения стал также началом моего царствования, ибо, когда человеку отдают его собственность, до того переданную в залог, не становится ли он ее владельцем? Какие еще нужны церемонии, чтобы подтвердить его право?“»

– Если человек наделен мудростью, о сын Абед‑дина, откуда она может быть, если не от Аллаха? Да пребудет с тобой столь высокое мнение о твоем юном повелителе. Если завтра его ждет смерть…

– Аллах не допустит! – вскричал Али.

– Можешь не бояться, – ответил князь, улыбаясь истовости молодого человека. – Ибо разве не сказано в Коране: «Ни одна душа не умирает, кроме как с дозволения Аллаха, в предписанный срок»? Я собирался добавить, что нет в его поколении ни единого, кто почивал бы так близко на груди Пророка. Где он ныне?

– Скорее всего, на пути в Адрианополь. Когда я двинулся сюда – сразу же после великого горя, – великий визирь Халиль отправил ему депешу.

– Известно ли тебе, по какой дороге он поедет?

– Через Галлиполи.

– Так вот, Али! – Князь снял с пальца кольцо. – Это тебе за добрые вести. А теперь – снова в путь, первым делом – в Белый замок. Скажи коменданту, чтобы ночью сегодня не спал и держал ворота открытыми: он может мне срочно понадобиться. А после этого сделай так, чтобы путь твой пересекся с путем султана Магомета на пути из Галлиполи, и, поцеловав за меня его сандалии и выразив ему мою любовь и преданность, скажи, что я в точности прочитал гороскоп и встречусь с ним в Адрианополе. Предоставили ли тебе еду и питье?

– Еду – да, но не питье, повелитель.

– Идем, я выдам тебе красного вина, ибо ты ведь – опытный путник?

Сын Абед‑дина поклонился и ответил одним словом:

– Машалла!

Его препоручили заботам Сиамы, князь же положил ленту на стол, аккуратно расставил и стал разглядывать в ярком свете, изучая знаки и надписи в квадрате.

– Это гороскоп целой империи, не одного человека, – проговорил князь, не сводя глаз с рисунка. – Империи, которую я сделаю великой, дабы наказать этих похитителей детей.

При последних словах он поднялся и взволнованно продолжал:

– То слово Господа, иначе не долетело бы оно до меня сейчас, когда я почти погиб и погрузился в темные воды; оно призывает меня свершить его волю. Отрекись от дитяти, глаголет оно, – для тебя она потеряна. Ступай и послужи еще раз моим орудием – АЗ ЕСМЬ ТОТ, кто являлся Моисею, Бог Израиля, говоривший с Авраамом и не забывающий ничего – ничего, пусть даже мир, вслед за единственным листком дерева, полетит в жерло пылающей печи. Я слышу тебя, Господи! Слышу – и иду!

Шел, как мы помним, второй день, данный князем городу на возвращение Лаэль; он стремительно клонился к ночи, без всякого результата, а потому нам все любопытнее делается узнать, какие страшные вещи он еще таит в себе, – о некоторых из них мы уже имеем определенное представление.

Князь еще несколько раз смерил ногами комнату и внешне успокоился; если не считать сполохов пламени в очах и вздувшихся вен на висках, можно было подумать, что он вовсе поборол свои страсти. Он призвал Сиаму и впервые за два дня опустился на стул.

– Слушай внимательно, – распорядился он, – мне важно, чтобы ты понял меня в точности. Сложил ли ты в ящики священные книги?

Сиама ответил «да» на своем языке.

– Ящики надежно упакованы? Возможно, им предстоит долгое путешествие.

– Да.

– Ты переложил драгоценные камни в другие мешки? Старые почти истлели.

– Да.

– Они в кувшине?

– Да.

– Тебе ведомо, что он должен быть постоянно наполнен водой?

– Да.

– Мои снадобья готовы к укладке?

– Да.

– Аккуратно разложи их по ларцам. Я не могу себе позволить оставить их или потерять. А меч там же, где книги?

– Да.

– Хорошо. Тогда слушай. Вернувшись из путешествия по морю за сокровищами, которые ныне находятся на твоем попечении, – князь сделал паузу и дождался знака, что его поняли, – я оставил судно в своем распоряжении и приказал капитану стоять на якоре рядом с гаванью, что у ворот Святого Петра. – Еще одна пауза. – Кроме того, я приказал ему ждать сигнала привести галеру к причалу; днем сигналом должен стать взмах синим платком, ночью – фонарь, которым качнут четырежды, вот так. – Он показал. – Теперь в чем смысл всего этого. Слушай внимательно. Возможно, мне сегодня ночью придется уйти из дома, но я пока не знаю, в котором часу. С этой целью призови носильщиков, которые сегодня доставили меня во дворец, и прикажи им переместить ящики и кувшин, о котором я говорил, к воротам Святого Петра. Сам пойдешь с ними, подашь сигнал капитану и проследишь, чтобы груз доставили на борт. С тобой пойдут и другие слуги. Ты понял меня?

Сиама кивнул.

– Слушай далее. Переправив вещи на борт, ты останешься на галере и будешь их охранять. Всё прочее оставишь здесь, в доме, на своих местах. Ты меня точно понял?

– Да.

– Тогда немедленно принимайся за дело. Все необходимо доставить на борт до темноты.

Хозяин протянул руку, раб поцеловал ее и бесшумно удалился.

Оставшись один, князь тут же поднялся на крышу. Он немного постоял у стола, вспоминая, как часто его Гюль‑Бахар наблюдала вместо него за звездами. Они будут появляться и исчезать в том же порядке, что и раньше, а она? Он передернулся во внезапном пароксизме и сделал круг по комнате, напоследок впивая взглядом знакомые приметы в окрестностях: старую церковь неподалеку, небольшую часть Влахернского дворца на западе, холмы Галаты и стройную башню на севере, почти скрытые расстоянием холмы Скутари на востоке. Потом он посмотрел на юго‑запад – там, как ему было известно, спало под широким покровом неба Мраморное море; лицо его тут же просветлело. В этой стороне вдоль всего горизонта протянулась полоса свинцовых туч, более светлые их отроги вздымались вверх, веером раскрываясь к зениту. Он поднял руку, раскрыл ладонь и улыбнулся, почувствовав дуновение ветра. Тучи имели некое касательство к замыслу, который он обдумывал, ибо он произнес вслух – и глаза его яростно заблестели:

– О Боже, гордецы восстали против меня, злокозненные мужи покушаются на мою душу, ибо не видят тебя. Но теперь голова моя подперта твоей дланью, скоро налетит ветер и накажет их; обратить их в пепел – в моей власти.

Он еще некоторое время пробыл на крыше, иногда меря ее шагами, но в основном сидя. Более всего его занимали тучи на юго‑западе. Убедившись в очередной раз, что они подступают, он погружался в глубокие размышления. Если у дверей раздавались голоса, он этого не слышал. В конце концов закатное солнце погрузилось в завесу над Мраморным морем и скрылось из глаз. Примерно тогда же по городу прокатилась волна холодного февральского воздуха; скрываясь от нее, князь спустился вниз.

Там царила непривычная тишина: Сиама завершил приготовления, и дом был пуст. Князь мрачно, беспокойно прошелся по комнатам нижнего и верхнего этажей, время от времени останавливаясь и вслушиваясь в вой ветра, всякий раз звучавший громче и громче; стенания, с которыми ветер огибал углы и порой врывался в окна, вызывали у него улыбку – так гостеприимный хозяин приветствует дорогих друзей или заговорщики – своих сообщников; на каждый порыв он отвечал звучными словами псалма: «Грядет ветер, а с ним – наказание».

Когда спустилась ночь, князь перешел через улицу в дом Уэля. За исключением приветствий, беседа их состояла почти из одних только пауз. Так всегда бывает, когда людей объединяет горе, – утешение приносит общество другого, не его слова.

В одном два брата были согласны: Лаэль утрачена навеки. Вскоре князь понял, что ему пора уходить. Над столом теплилась лампа, он подошел к ней и подозвал Уэля. Когда тот приблизился, старик вытащил запечатанный кошель и произнес:

– Возможно, нашу прекрасную Гюль‑Бахар еще отыщут. Как известно, пути Господни неисповедимы. Если ее приведут домой, а меня не будет в городе, я не хочу, чтобы она решила, что я перестал думать о ней с той же любовью, что и ты, – с отцовской любовью. А потому, сын Яхдая, я даю тебе это. Здесь – самоцветы, и каждый стоит целое состояние. Если она вернется, они принадлежат ей; если в течение года она не объявится, оставь их себе, раздай или продай по своему разумению. Ты даровал мне счастье, которое не способно замутить даже нынешнее горе. Я не стану тебе ничего платить, ибо, приняв от меня дар, ты покроешь себя тем же позором, каким покрою себя я, предложив его; однако, если она не объявится в течение года, сломай печать. У нас принято носить кольца в память о счастливых событиях.

– Тебе необходимо уехать? – спросил Уэль.

– О мой юный брат, я – Скиталец, как ты – купец, и у меня нет дома. Да пребудет с тобой Господь. Прощай.

Они обменялись братским поцелуем.

– Я больше о тебе не услышу? – осведомился Уэль.

– Да, спасибо. – Скиталец вернулся к нему и произнес, словно подчеркивая, о ком прежде всего подумал, прощаясь: – Спасибо, что напомнил. Если по скорбному стечению обстоятельств на момент ее появления и тебя уже не будет в живых, ей понадобится дом. Позаботься об этом: она слишком неопытна, чтобы жить самостоятельно.

– Скажи мне как, и я выполню твое указание, будто оно есть Закон.

– В Византии живет одна женщина, имя которой и на письме, и в устной речи сопровождается одним словом: доброта.

– Назови мне ее имя.

– Княжна Ирина.

– Но она христианка!

Уэль явно был изумлен.

– Да, сын Яхдая, она христианка. И все же отправь Лаэль к ней. Оставляю тебя там же, где и самого себя: в руках Бога – нашего Бога.

С этими словами он вышел и, сгибаясь под порывами ветра, вернулся в свой дом. Войдя, он помедлил, закрыл дверь на засов, потом на ощупь пробрался в кухню, взял лампу, разгреб угли в жаровне, в которой сохраняли огонь, зажег лампу. После этого, разломав несколько табуретов и столиков, сложил обломки в кучу под главной лестницей, ведущей на второй этаж; складывая, он бормотал:

– Гордецы восстали против меня; но ныне грядет ветер и возмездие.

Он еще раз прошелся по дому и поднялся на крышу. Там, едва он шагнул из дверного проема, на него налетел порыв ветра, словно приветствуя его и одновременно испытывая его силу, – князь был воплощением тучи, заполонившей собой и мир, и небеса; полы княжеского халата взлетели, волосы и борода перепутались, прянули в глаза и в уши – ветер завывал и налетал с такой силой, что едва не лишил его дыхания. И ветер, и тьма были сродни тем, что пали на Египет во дни, когда Спаситель – и стоявший за его спиной Бог – мерились силами с царскими колдунами: ветер и тьма, но ни единой капли дождя.

Князь вцепился в дверной косяк, вслушиваясь в грохотание тяжелых предметов на соседних крышах, в дребезг легких предметов, – порывы ветра с легкостью отыскивают их там, где взгляд отыскать не в силах. Заметив, что все эти препоны способны лишь разделить летучие отряды на отдельные потоки, он разразился воплями и хохотом попеременно – если бы обитатели соседних домов не попрятались в постели, они могли услышать следующее:

– Гордецы восстали против меня, злопыхатели явились за моей душой! Но теперь – ха‑ха‑ха! – грядет ветер, а с ним – возмездие!

Дождавшись короткого затишья, он пересек крышу, выглянул на улицу и, не увидев ничего – ни огонька, ни живой души, – повторил те же слова с легким изменением:

– И ветер… – ха‑ха – ветер уже здесь и возмездие!..

Он бросился назад, спустился с крыши.

Пришло время раскрыть суть его замысла.

Главная лестница начиналась от пола, под ней образовывалось нечто вроде моста. Проходя там, князь опустил лампу на гору растопки, оттуда тут же потянуло древесным дымом, потом заструился дым, раздалось пощелкивание и потрескивание занявшихся поленьев.

Довольно скоро пламя набрало мощь и силу – и князь уже не мог затушить его или сдержать, даже овладей им внезапное раскаяние. Оно перескакивало со ступеньки на ступеньку, постепенно заполняя комнату удушающими газами. Поняв, что унять пожар уже не сможет никто и ничто, он лишь разбушуется, как только прорвется к слабейшему из порывов урагана, свирепствующего снаружи, князь опустился на четвереньки – иначе дышать становилось трудно – и пополз к двери. Оказавшись возле нее, он отодвинул засов и протиснулся на улицу; там не было ни души, никто не заметил клуб дыма и сопровождавшее его тусклое мерцание.

Дух его был слишком опьянен восторгом, чтобы думать о предосторожностях, и все же он приостановился, дабы повторить все ту же фразу, дополнив ее отвратительным смешком:

– И вот – ха‑ха! – ветер здесь, а с ним и пожар, и возмездие!

После этого он плотнее запахнулся в плащ, согнулся под напором ветра и не спеша зашагал по улице в сторону ворот Святого Петра.

Там, где на перекрестках открывались дали, еврей – теперь не скиталец, а беглец; впрочем, беглец, прекрасно знавший, куда он направляется и с каким радушием его там ждут, – останавливался, чтобы окинуть взором затянутый тучами небесный свод над тем местом, где стоял его только что покинутый дом. Смутные красноватые сполохи стали первым подтверждением того, как разрастается пожар, скромно зародившийся под главной лестницей.

– Да встретятся ветер и пламя! И очень скоро эти лицемеры и прихлебатели, византийские ублюдки, узнают, что у народа Израиля есть свой Бог, который им недоступен, узнают, что он творит с теми, кто бесчестит его дочерей. Дуй, ветер, дуй сильнее! Крепни, пожар, и распространяйся – реви тысячей львов, пока они не затрясутся, как загнанные шавки! При таких счетах немногие невинные жертвы – не более чем моль, забившаяся в спряденную шерсть и питающаяся ее нитями. А виновные уже начали молиться – но кому? Дуй, о ветер! Распространяйся, о пожар, и не знай пощады!

Так он ярился; и, будто бы вняв его проклятиям, высокий столб, снизу подсвеченный освобожденным пламенем, в центре состоящий из снопа искр, взметнулся ввысь с мощью титана, стремящегося захватить весь мир; тут налетел порыв ветра и повлек его на северо‑запад, к Влахернскому дворцу.

– Вот куда клонится возмездие? Помню, я предлагал ему Бога, мир и добрую волю, но он их отверг. Дуйте, ветра! Пока вы – лишь дуновения с юга, наполненные для меня ароматами пряностей, но в его ушах гремите, точно колесницы! А ты, огонь! Не забудь свершить возмездие, помни, чей ты слуга. Низойди с небес, дабы сказать, кто виновнее всех: те, кто лишает девственности невинных, или тот, кто говорит «нет» Предвечному, предлагающему свою любовь. Станьте для него знаменами на колесницах!

Тут зародился гул – сперва тихий, неуверенный, но потом, когда красный столб взметнулся ввысь, он набрал силу и вскоре зазвучал одним словом:

– Пожар! Пожар!

Казалось, этот крик разбудил весь город. Люди выглядывали в окна, распахивали двери, выбегали из домов и спешили туда, где ярое пятно у подножия тучи, затворившей все небо, ширилось и углублялось. С непостижимой быстротой улицы – включая и те, которые вели к жилищу еврея, – превратились в людские ручейки, а потом и потоки.

– О боже, что за ночь для пожара!

– К утру от нас ничего не останется, даже пепла.

– А женщины, дети – подумайте о них!

– Пожар – пожар – пожар!

Еврей вслушивался в эти вопли, но потом, найдя себе прикрытие, двинулся прочь. Он не упустил ни одной стадии страшной неразберихи: бегущие мужчины, кучки полуодетых женщин, дети, безумными глазами вглядывавшиеся в дым, что тянулся от пятого и шестого холма к седьмому, – бледные лица, выкрики, то и дело вздымаемые распятия и мольбы к Заступнице Влахернской, – он все это видел и слышал, постепенно продвигаясь к воротам Святого Петра, – теперь это было несложно, все улицы были ярко освещены, не оступишься, не собьешься с пути. Его едва не сбили с ног бегущие солдаты, но в конце концов он добрался до места и благополучно вышел из города. Галеру ему удалось отыскать быстро; взойдя на борт и ответив на несколько вопросов по поводу пожара, он велел капитану сняться с якоря и идти к Босфору.

– Похоже, город выгорит дотла, – сказал он, а моряк, решив, что князь напуган, призвал гребцов и, дабы выслужиться, развил огромную скорость, что было несложно, ибо столб света стоял над стеной и отражался от облаков на сколько хватало глаз, заливая гавань светом так же, как и улицы: отчетливо были видны корабли, моряки на их палубах и Галата, ее стены, крыши домов и башня, забитая людьми, потрясенными масштабами бедствия.

Когда галера миновала мыс Сераль, ветер и тяжелые волны Мраморного моря, с пеной на гребнях, ударили в борт с такой силой, что гребцы с трудом удерживали весла; они закричали. Капитан отыскал своего пассажира.

– Мой господин, – обратился он к нему, – с мальчишества я бороздил эти воды и никогда не видел такой ночи. Позволь воротиться в гава<