Мирза исполняет поручение Магомета

 

Растительность на берегах Босфора едва‑едва преодолела стадию набухания почек. В садах и на защищенных участках на европейском берегу тут и там порхали бело‑желтые бабочки – они не присаживались, прельститься было нечем. Как и многие великие мужи, о которых нам приходится слышать, они слишком рано пришли в этот мир. Иными словами, шла первая неделя мая, стоял солнечный день, как раз по сезону, правда слишком сильно напоминавший о марте и апреле, чтобы насладиться им безраздельно. Земля оставалась сырой, вода – непрогретой, воздух – студеным, а солнце – непостоянным.

Около десяти часов утра константинопольцы, прохлаждавшиеся на береговой стене, с удивлением услышали громкие звуки, доносившиеся со стороны Мраморного моря. Вскоре удалось выяснить, откуда они исходят, – с галеры, приближавшейся от Сан‑Стефано. С бортов судна с равными интервалами вылетали клубы дыма, порождая суматоху среди чаек, а потом раздавался рев, приглушенный расстоянием. Век артиллерии еще не настал, однако пушки уже успели прославить свое имя. В Золотой Рог заходили суда предприимчивых торговцев из Европы – на палубах стояли образцы новейших орудий; впрочем, сработаны они были так грубо, что годились только для салюта, но не для битвы. Так что зеваки на стенах не переполошились, им любопытно было выяснить, что это за необычайные посетители; они дожидались, когда развернут флаг.

Неведомая галера подходила стремительно, не прекращая пальбы; паруса были новенькими, корпус выкрашен свежей белой краской. Галера летела по волнам, стремительная и прекрасная, а вот флаг ее ничего не поведал о ее принадлежности. Он состоял из трех диагональных полос, зеленой, желтой и красной – желтая в середине.

– Владельцы – не генуэзцы, – заключили глазевшие со стен.

– И не венецианцы: на желтом нет льва.

– Кто же тогда?

Под эти разговоры галера обогнула мыс Сераль (Димитрия) и свернула в гавань. Когда она оказалась напротив Галатской башни, с борта произвели последний залп; тут оба изнывающих от любопытства города смогли наконец разобрать, что знак в желтом поле на флаге – это герб, после чего произнесли с чувством:

– Это судно принадлежит не государству, а важному вельможе.

Это вопрос породил другой:

– Кто же он такой?

Едва якорь опустился на вязкое дно гавани перед Влахернским дворцом, как со странного судна спустили шлюпку: гребцы были одеты в просторные белые шаровары, короткие жилеты и красные тюрбаны, отличавшиеся редкостной величиной. С ними отправился старший – судя по всему, шкипер, – его голову тоже венчал крупный тюрбан. Когда он ступил на берег, его приветствовала толпа зевак; он попросил проводить его к начальнику стражи. Этому важному лицу он передал послание, изящно обернутое желтым шелком, и прибавил на ломаном греческом:

– Мой господин, только что прибывший, просит прочитать сие послание и передать дальше через надежные руки. Он верит, что вам известно, как это осуществить положенным образом. Ответа он будет дожидаться на борту.

Шкипер отвесил глубокий поклон, вернулся на свое место в шлюпке и отправился обратно на галеру, оставив начальника стражи вскрывать конверт и читать послание, которое гласило следующее:

 

На борту галеры «Сен‑Агостино», 5 мая в год от Рождества Спасителя нашего 1451‑й

Нижеподписавшийся является дворянином христианского вероисповедания из Италии, говоря точнее – из могущественного замка Корти на восточном побережье Италии, вблизи древнего города Бриндизи. Он свидетельствует свою преданность его христианскому величеству императору Константинополя, защитнику веры в распятого Сына Божия (да славится имя Его во веки веков), и смиренно заверяет, что по роду занятий он – опытный воин, завоевавший шпоры свои в бою и удостоенный хвалы епископа Римского Каликста III и более того – его святейшества папы; а поскольку собственная его страна ныне живет в мире, если не считать распрей меж баронами, каковые ему не по вкусу, он покинул ее, дабы искать себе дел и почестей в других землях; первым делом свершил он паломничество к Священной Гробнице, откуда привез множество драгоценных реликвий, каковые намерен передать его императорскому величеству; из длительного сообщения с магометанами, каковым Небеса в мудрости своей, непостижимой для человеческого ума, позволяют попирать Святую землю нечистыми стопами, выучился он вести разговоры на арабском и турецком языках; он принимал участие в войнах с сиими врагами Господа, имея на то непререкаемую санкцию его святейшества, по чьему указанию занимался он преимущественно усмирением пиратов‑берберов из Триполи, каковых брал в плен и сажал на весла на своей галере, – многие служат ему и поныне. Царственный город Византий знаком ему уже давно по рассказам, и, если повествования о славе его не ложны, нижеподписавшийся желал бы поселиться в нем, возможно, что и до конца своих дней. В связи с чем он и составил сие нижайшее послание и просит передать его в руки его христианскому величеству, дабы увериться, что предложение его встретило августейшее одобрение; до тех же пор просит он предоставить безопасную стоянку его галере.

Уго, граф Корти

 

Начальник стражи пришел к выводу, что послание необычайно, но внятно; более того, просьба представлялась избыточной, ибо вход в город и выход из него для людей всяких национальностей и занятий всегда был свободен. Да, торговля шла не так бойко, как раньше, – мешали ловкость и предприимчивость галатцев с другой стороны пролива, и все же в древнем городе сохранялось множество рынков и доступ на них был открыт для всего мира. Впрочем, довод, который положил конец сомнениям стража, состоял в следующем: из тех немногих, кто является к воротам на собственных галерах и встает на якорь, в готовности отбыть, не дождавшись должного гостеприимства, многие ли ставят под письмом подобную подпись? Итальянские графы славились своими воинскими умениями, – как правило, им внимали везде, куда им доводилось постучаться. В итоге начальник стражи решил отправить послание во дворец, не прибегая к посредничеству адмирала: тем самым он намеревался как минимум сэкономить время.

Пока события идут своим чередом, вернемся к графу Корти и расскажем о нем самое необходимое.

Нужно сразу же отметить, что пушки были не единственным новшеством на этой галере. На корме, там, куда на обычных судах отбрасывало тень резное изогнутое украшение, находилась небольшая постройка – приподнятая над палубой, с плоской крышей и круглыми оконцами по бокам. Вполне возможно, что передовые корабельщики из Палоса и Генуи назвали бы это нововведение «каютой». Оно, безусловно, являлось удобством, и в нашем конкретном случае владелец галеры использовал его по назначению. После первого же выстрела он переместился на крышу, откуда открывался наилучший вид на столицу, а точнее – на стены и увенчанные куполами святыни, которые эти стены так давно и успешно защищали. Владельцу предусмотрительно принесли стул, однако открывшееся зрелище заворожило его настолько, что он так ни разу им и не воспользовался.

Побережем время, не станем тратить его на описание этого человека, а заодно спасем его от обвинения в том, что он без всяких на то прав вторгся в наше повествование; лучше уж сразу сообщить читателю, что граф Корти – это не кто иной, как наш давний знакомец Мирза, эмир аль‑Хадж. Впечатляет разница между его нынешним положением и тем, в котором мы встретили его впервые, под желтым флагом в долине Эль‑Зариба, однако в одном он остался прежним: тогда он был облачен в доспехи, облачен и сейчас, а именно – на нем все такой же шлем без забрала, плащ из тонких кольчужных колец застегнут под подбородком, та же гибкая кольчуга, те же башмаки из поперечных железных пластин, которые находят одна на другую при движении, те же золотые шпоры, такое же, как у эмира, сюрко, только на сей раз кирпично‑красное, а не зеленое. Назвать эту верность доспехам тщеславием было бы ошибкой, речь скорее идет о привычке, приобретенной в результате воинской выучки, – привычке, которой граф придерживался отчасти по старой памяти, отчасти – из уважения к Магомету, для которого блеск и бряцание на совесть обработанной и ловко пригнанной стали сделались предметом страсти, так что он и себе создал подобное облачение, способное поспорить с облачениями сородичей герцога Боклю, о которых сказано:

 

При них доспехи и мечи

И в свете солнца, и в ночи.

 

Вернемся вспять еще раз. Впервые представляя читателю Мирзу, мы рассчитывали, что те, кому доведется скоротать вечерок над этими страницами, обратят внимание на его многочисленные дарования и включат его в число своих любимых персонажей; а значит, читателю наверняка любопытно узнать, что это он, истовый магометанин, янычар высокого ранга, пользовавшийся в последнее время столь безраздельным доверием своего повелителя, делает здесь, почему предлагает свои услуги христианскому императору и называет последователей Пророка врагами Господа. Его внешность явно обманчива.

Необходимо все это разъяснить, хотя бы даже в интересах связности нашего повествования, и сделать это будет проще всего, отослав читателя к той части последнего разговора в Белом замке между индийским князем и Магометом, в которой принц получил отеческий совет изучить греческую столицу и постоянно получать сведения о том, что творится в ее стенах. Однако, поскольку читатель не любит, когда его насильственно выбрасывают из плавного потока чтения, простительно будет процитировать здесь несколько абзацев.

«Повелителю еще многое предстоит сделать, – говорил князь, обращаясь к своему благородному ученику. – Ему надлежит думать и действовать так, будто Константинополь является его столицей, временно оказавшейся в чужих руках… Ему надлежит до тонкостей изучить этот город, его улицы и здания, чертоги и укрепления, сильные и слабые места; его жителей, торговлю, международные отношения; характер его правителя, ресурсы и политические предпочтения последнего; его повседневную жизнь; его клики и кланы, его религиозные партии, а главное – ему надлежит взращивать разногласия между латинянами и греками, которые давно уже грозят городу большим пожаром».

Магомет, как мы помним, внял этому совету, и, обсуждая личность подходящего тайного агента, князь заметил: «Человек, на которого будет возложена эта задача, должен проникнуть в Константинополь и поселиться там так, чтобы на него не пало и тени подозрения. Он должен быть хитроумен, рассудителен, искушен в светских манерах и в воинском искусстве, высокороден и способен к проявлению отваги, ибо ему придется не только покрасоваться на Ипподроме, но и стать завсегдатаем во дворце. Помимо прочих свойств, он должен найти способ служить императору и в опочивальне, и в зале совета – словом, стать его правой рукой. Крайне важно, чтобы между ним и моим повелителем не было никаких тайн». На это честолюбивый турок воскликнул: «Имя, князь, назови его имя!» – а хитроумный наставник отвечал: «Повелитель его уже назвал». – «Я?» – «Не далее как сегодня повелитель говорил о нем как об истинном сокровище». – «Мирза?» Еврей продолжал: «Отправь его в Италию, а потом пусть явится в Константинополь, сойдет с галеры, облаченный в римские одежды и увенчанный подходящим итальянским титулом. Итальянский он уже знает, в вере тверд, воинской славой отмечен. Никакие дары деспота, никакие искусы света не смогут поколебать его верности – повелителя он боготворит».

Магомет усомнился в правильности этого предложения, заметив: «Мирза давно стал частью меня: без него я чувствую себя потерянным».

Всякий, кто дал себе труд заинтересоваться блистательным молодым эмиром и потратил время на осмысление этих фраз, почувствует, с какой заботой к нему относились. Читатель в состоянии предвидеть последствия его преданности Магомету, о которой столь подробно распространялся индийский князь. Приказ выполнить секретное поручение будет, разумеется, принят без колебаний. Уже сама уверенность в том, что он будет принят, требует не отдавать его, не осмыслив. Какое решение принял Магомет в итоге? Каковы были его указания? Восполнив тем самым пробелы, продолжим наш рассказ.

Следует также вспомнить, что вскоре после отбытия княжны Ирины из старого замка Магомет последовал за ней в Терапию и под видом арабского сказителя удостоился долгой личной аудиенции, по ходу которой превозносил ее бесконечно и, по сути, выступил в роли влюбленного. А что еще более романтично, к концу встречи он действительно влюбился.

Обстоятельство это не следует сбрасывать со счетов, ибо оно коренным образом изменило как будущее самого эмира, так – да простят нас за то, что мы сравниваем интересы столь вселенские с относительно немаловажными, – и судьбу Константинополя. До сего момента к завоеванию города турка побуждало лишь его собственное честолюбие – оно было сильно, настойчиво и, возможно, само бы подтолкнуло его к действию, однако в этом случае он, возможно, повременил бы. Честолюбие, зиждущееся на гениальности, осмотрительно при совершении первых шагов: оно просчитывает затраты, осмысляет все действия и средства, и порой одной лишь мысли о неудаче достаточно, чтобы ввергнуть его в ступор; иными словами, страх лишиться славы зачастую оказывается сильнее, чем надежда покрыть себя славой. Однако после визита в Терапию союзницей честолюбия стала любовь; говоря точнее, теперь Магометом владели обе эти страсти – и, объединив силы, губили его сон. Он сделался нетерпелив, раздражителен; дни казались ему слишком короткими, месяцы – слишком длинными. Константинополь занимал все его мысли. Он ни о чем другом не думал наяву, ничего другого не видел во сне. Споспешествовала делу и его вера в астрологию: прибегая к ней, индийский князь понуждал его к методической подготовке.

Порой Магомета охватывало желание похитить княжну и увезти прочь. Дворец ее ничем не защищен, хватит одного ночного набега. Почему бы нет? Однако существовало две причины, обе весьма веские: первая – суровый старый султан, его отец, был человеком справедливым и к императору Константину относился по‑дружески; а во‑вторых – и это обстоятельство сдерживало принца еще сильнее, – он действительно питал к княжне искренние романтические чувства и мечтал подарить ей счастье: он любил ее ради нее самой – что совершенно объяснимо, поскольку в сознании восточного человека всегда существует тот, кто превыше всех.

Как и подобает влюбленному, Магомет безраздельно обратился мыслями к княжне, когда скользил по водам Босфора, оставив охранный знак на ее воротах. Он закрыл глаза, чтобы их не тревожило мерцание ряби, и, признав про себя, что она есть женственность в полном ее совершенстве, держал ее образ перед глазами, пока он не отпечатался в памяти навеки: лицо, фигура, повадка, даже платье и украшения – и пока томление не превратилось в неутолимый глад души.

Но ведь надо же было такому случиться, что его венценосный родитель как раз выбрал ему невесту, – собственно, остановку в Белом замке Магомет сделал, направляясь в Адрианополь на свадебные торжества. Его нареченная происходила из благородного турецкого семейства, однако родилась и выросла в гареме. Да, может, она полна очарования – настоящая королева сераля, но – увы! – родственница христианского императора дала принцу возможность увидеть в женщине добродетели, которых его невесте не достичь никогда, – плоды образования и воспитания, которые куда привлекательнее внешней красоты; завершив это мысленное сравнение, он ударил себя кулаком в грудь и вскричал:

– Ах, сколь Всеблагой пристрастен! Одарить эту гречанку всеми совершенствами и отказать мне в обладании ею!

Надо сказать, что страсть не лишила Магомета методичности. Решительно отказавшись от мысли преступить собственную осмотрительность и похитить княжну, он принялся обдумывать их разговор, и тут в мозгу его будто бы вспыхнул свет – свет, озарявший дорогу к цели.

Он дословно вспомнил ее ответ на доставленное ей послание якобы от него, где говорилось, что из‑за того, что она христианка, он любит ее только сильнее, – и он отметил следующие слова: «Возможно, я стану чьей‑то женой, но не поддавшись искусу власти или зову любви – причем словами этими я отнюдь не высказываю презрения к нежному чувству, поскольку, как и все признанные добродетели, оно имеет начало от Бога, – нет, шейх, дабы проиллюстрировать то, что в противном случае может остаться для принца не до конца ясным, скажи ему, что я бы, может, и стала его женой, если бы тем самым смогла спасти веру, которой придерживаюсь, или как‑то ей споспешествовать».

Он разъял ее высказывание на части… «Возможно, она выйдет замуж». Неплохо!.. «Возможно, она выйдет замуж за меня» – при условии… При каком условии? Он вновь ударил себя кулаком в грудь, на сей раз со смехом.

Гребцы взглянули на него в изумлении. Но какое ему до них было дело? Он придумал, как сделать ее своей…

– Константинополь есть Греческая церковь, – пробормотал он, сверкая глазами. – Я захвачу этот город к своей собственной славе – а ей достанется слава спасения Церкви! Вперед, на Константинополь!

Можно с уверенностью сказать, что именно в этот момент судьба почтенной столицы была решена окончательно.

Через час после возвращения в Белый замок принц призвал к себе Мирзу, изумив его своей искрометной радостью. Он обнял эмира рукой за плечи и пошел с ним рядом, говоря и смеясь, будто в опьянении. Такой уж он был человек, что, дабы выпустить чувства наружу, ему требовались не только слова, но и действия. Через некоторое время к нему вернулось здравомыслие.

– Ну же, Мирза, – произнес он, – встань передо мной… Ты, полагаю, любишь меня?

Мирза ответил, преклонив колени:

– Правдивы слова повелителя.

– Я тебе верю… Встань, возьми перо и бумагу и пиши, стоя здесь передо мной.

С соседнего стола принесли писчие принадлежности, и эмир, вновь преклонив колени, принялся писать под диктовку повелителя.

Нет нужды полностью приводить здесь этот документ. Достаточно сказать, что он с необычайной точностью – Завоеватель обладал изумительной памятью – фиксировал уже приведенные ниже слова индийского князя касательно обязанностей соглядатая в Константинополе. Эмир писал, и чувства его постоянно сменялись: сперва лицо вспыхнуло, потом побледнело; руке случалось дрогнуть. Магомет пристально наблюдал за ним и наконец вопросил:

– Что тебя смущает?

– Воля повелителя – и моя воля, – прозвучал ответ, – однако…

– Говори – говори не таясь.

– Повелитель отсылает меня прочь, и я боюсь потерять свое место одесную от него.

Магомет от души рассмеялся.

– Оставь эти страхи, – проговорил он серьезным тоном. – Да, туда, куда ты отправляешься, десница моя не дотянется, но все мысли мои там. Выслушай – здесь, у моих коленей.

Он опустил упомянутую десницу на плечо Мирзы и нагнулся к нему:

– Ах, мой Саладин, полагаю, тебе не случалось влюбляться? Так вот, я влюблен. Не поднимай глаз, иначе… иначе ты подумаешь, что моя щека под бородой превратилась в девичью.

Мирза не поднял глаз, однако знал, что повелитель его залился краской.

– Я отдал бы все, кроме меча Османа, за то, чтобы всякий день и час находиться там, куда ты отправляешься, ибо именно там ее дом… Я вижу на твоей руке кольцо – рубиновый перстень, который я подарил тебе в тот день, когда ты выбил из седла необрезанного посланника Хуньяди. Верни мне этот дар. Вот так. Видишь, я надеваю его на третий палец левой руки. Говорят, всякий, кто взглянет на нее, не может не влюбиться. Предостерегаю тебя, и, пока цвет этого рубина остается неизменным, я буду знать, что ты держишь слово чести – хотя ты и влюбишься в нее, ибо противостоять этому не в силах, ты ради меня, ради моей любви к ней… Подними взор, мой сокол, – подними и принеси клятву.

– Клянусь, мой повелитель, – отозвался Мирза.

– Теперь я скажу тебе все. Она – родственница гяура, императора Константина, которую мы видели здесь в день приезда. Да видел ли ты ее? Я позабыл.

– Не видел, повелитель.

– Ты все равно узнаешь ее с первого взгляда; красотой и грацией она – словно дочь гурий, которые прямо сейчас подносят напиток бессмертия всем, кого возлюбил Аллах, даже Пророку.

Тон Магомета изменился.

– Перо и бумагу.

Взяв в руки инструкции, он скрепил их своей подписью – той же самой, что стояла и на охранном знаке на воротах Терапии.

– Вот – храни их бережно, ибо, прибыв в Константинополь, ты станешь христианином. – Он снова рассмеялся. – Мирза – Мирза, с которого Магомет взял клятву, которому доверил тайну своего сердца, – и христианин! Тем самым грех вероотступничества переходит на меня.

Мирза взял инструкции.

– О другом я предпочел не писать. Чем я могу это написать, кроме собственной крови, столь животрепещущая это задача! Однако вот чего я от тебя жду. Слушаешь? Для тебя она станет зеницей ока. Сообщай мне о ее здоровье, о ее передвижениях, с кем она встречается, что делает и говорит; оберегай ее от любых невзгод; если кто‑то дурно о ней отзовется, убей его, причем делай это все от моего имени и не забывай, о мой Саладин, – именем твоей надежды на райский сад и ложе в раю – не забывай, что, прибыв в Константинополь, я должен получить ее из твоих рук такой же непорочной, какой оставил… Ты выслушал мою волю. Нынче вечером я пришлю деньги к тебе в покои; нынче же вечером ты тронешься в путь, дабы твой отъезд поутру не пробудил любопытства у какого‑нибудь идиота… Поскольку ты будешь моим представителем, веди себя по‑королевски. Короли себе не изменяют… Более тебе не нужно ничего, кроме этой печатки.

Он достал из‑за пазухи крупное кольцо – резьба на изумруде совпадала с подписью под инструкциями – и вручил его Мирзе.

– Если хоть один паша, или беглербей, или губернатор города или провинции, принадлежащей моему отцу, откажет тебе в любой твоей просьбе после того, как ты покажешь ему это кольцо, доложи – и зиндан покажется ему не столь уж страшным в сравнении с моим гневом. Я сказал все. Ступай… О награде поговорим при следующей встрече… Нет, погоди! Сообщаться мы будем через этот замок – для этого я пришлю тебе в Константинополь особого человека. И помни: в твоих посланиях на каждое слово про город должно быть по два про нее… Вот тебе моя рука.

Мирза поцеловал ее и вышел.

 

Глава IV

ЭМИР В ИТАЛИИ

 

Теперь нам ведомо, кто такой граф Корти и зачем именно он прибыл в Константинополь: это тайный соглядатай Магомета, и, говоря коротко, миссия его состоит в том, чтобы держать город под наблюдением и докладывать повелителю обо всем, что может способствовать успеху его завоевательных планов. Ведомо нам и то, что он получил особое поручение касательно княжны Ирины.

Даже из самого поверхностного осмысления этих открытий становится ясно, что далее эмира следует называть его итальянским именем, с титулом или без. Но прежде чем отказаться от его прежнего имени, мы должны уяснить для себя, остается ли он теперь, когда стоит на палубе своей галеры, дожидаясь запрошенного дозволения императора Константина, прежним Мирзой, удостоившимся столь высокой чести от Магомета, – пусть и сменившим титул.

С того самого момента, когда судно оказалось в виду города, он не покидал своего места на крыше каюты. Моряки, время от времени бросавшие на него взгляд, считали, что он зачарован видом, ибо стоял он недвижно и смотрел неотрывно. Впрочем, на лице его не отражалось ни восхищения, ни упоения. Человек с острым взглядом может смотреть на гору и не видеть ее; в самый разгар битвы он может быть глух к ее грому; в критический момент он может быть настолько поглощен мыслью или ощущением, что не почувствует ничего больше. Если, допустим, то же самое происходило сейчас с эмиром, в душе его, видимо, совершилась перемена, вызвать которую могла лишь некая очень важная причина. Некогда он был полностью удовлетворен своим положением, горд уже обретенной славой, счастлив собственной властью над сложившейся ситуацией, упоен тем, что повелитель положил руку ему на плечо и обратился к нему по‑дружески, называя то своим Саладином, то своим соколом.

Строго подчиняясь приказу, Мирза в ту же ночь отбыл из Белого замка в Константинополь. Он ни с кем не обсудил своих намерений, понимая, что сохранение тайны – ключ к успеху их предприятия. По той же причине он приобрел у дервиша, путешествовавшего в свите принца Магомета, его одежды, а также осла с полной упряжью. С рассветом он уже перевалил за холмы у Босфора, с намерением двигаться вдоль восточного берега Мраморного моря и Геллеспонта, откуда греческое население уже почти полностью вытеснили турки, а потом скорейшим путем переправиться через Дарданеллы в Италию: путь долгий и нелегкий, однако позволявший полностью скрыться с глаз знакомых, что было необходимо для успеха его предприятия. Новый облик застраховал его от задержек в пути: правоверные считали дервишей святыми, а к тому же нищими, у которых нечем поживиться. Встретив такого человека, в сером плаще с капюшоном, в грубых сандалиях, с почерневшей выдолбленной тыквой для сбора подаяния у пояса, никто из магометан и заподозрить не мог, что в драном вьюке на спине у безответного животного, бредущего за ним следом, точно усталая собака, скрыто целое сокровище.

Дарданеллы – важный перевалочный пункт для купцов из Греции, Венеции, Генуи. Мирза приобрел там итальянское платье, перешел на итальянский язык – и превратился в итальянца. У одного из моряков он взял на время карту итальянского побережья, дабы решить, в каком порту лучше высадиться.

Пока он раздумывал, ему вспомнился разговор с индийским князем в шатре последнего в Эль‑Зариба – он в точности вспомнил все слова этого удивительного человека, касавшиеся особенностей его выговора. Кроме того, он вернулся мыслями к описанию дома или замка, из которого его забрали ребенком и о котором он поведал князю. На прогулки его выносила женщина, он помнил синее небо, полоску белого песка, плодовые деревья с одной стороны, море – с другой. Он помнил, как волны разбиваются о берег, зеленые оливы в саду, укрепленные ворота замка; на это князь сказал, что, судя по описанию, речь идет о восточном побережье Италии, неподалеку от Бриндизи.

Замечание было брошено вскользь, однако теперь оно взволновало эмира куда сильнее, чем тогда, и мысли его устремились к Бриндизи. Поездка в Италию была нужна для того, чтобы придать правдоподобие личине, под которой он станет жить в Константинополе, – соответственно, ему надлежало поближе ознакомиться со страной, ее географией, политическим устройством, городами, правителями и нынешним положением дел; в противном случае в первом же разговоре с осведомленными лицами из круга императора он выдаст себя с головой. После этого им овладело необычное смятение духа.

С того самого дня, как его взяли в плен пришельцы в тюрбанах, его никогда не посещало желание увидеть и обрести вновь родную страну и семью. Кто был его отец? Жива ли еще его мать? Да, суровость системы воспитания янычар становится самоочевидной уже из самого того факта, что он никогда не задавался этими вопросами, никогда не стремился их разрешить. В нем подавили самые естественные природные инстинкты! Как можно было достичь этого с такой полнотой? Обстоятельство это подтверждает теорию, что человеческую личность формируют воспитание и окружение… Жива ли его мать? Помнит ли она его? Плакала ли о нем? Кто она такая? Если она еще жива, сколько ей лет? Он попробовал подсчитать. Если ему двадцать шесть, вряд ли ей больше сорока пяти. А это значит, что если взор ее и затуманился, то слегка, а волосы только‑только засеребрились первой сединой; что же касается ее чувств, разве цвет материнской любви способна сгубить даже сама Смерть?

Подобные размышления никогда не проходят бесследно. Первым следствием стало смягчение его сердца; потом память и воображение понеслись вскачь, воображение возвращало ему родных и близких, а память окружала их самыми умилительными обстоятельствами. Они одолевали Мирзу, как и всякого другого. Вызванное ими томление стало для него полной неожиданностью, а потому он решил действовать по слову индийского князя и направился к восточному побережью Италии.

История о захвате замка была из тех, которые остаются у всех на слуху, да и случилась она не так давно, еще наверняка живы были очевидцы. Самым сложным было отыскать, где именно это произошло. Если неподалеку от Бриндизи – что же, он отправится туда и расспросит жителей. Томление, о котором говорилось выше, не пришло в одиночестве; спутником его стала Совесть, пока следовавшая на отдалении.

Некоторые суда отправлялись в Венецию. Одно уже принимало на борт пресную воду перед отплытием в Отранто. Судно было крепкое, с надежной командой и могучими гребцами. Отранто располагается немного южнее Бриндизи, не исключено, что нужный ему замок находился между этими городами. Кто знает? Кроме того, когда ему, итальянскому аристократу, начнут задавать в Константинополе вопросы, ему нужно будет ответить, откуда он прибыл, и, возможно, на этом самом берегу он найдет себе и имение, и титул. В итоге он сел на судно до Отранто.

Оказавшись на месте, Мирза продолжал играть роль путешественника, но при этом тщательно изучал все сведения, необходимые для создания его будущей личины. Он жил и одевался на широкую ногу, посещал круги церковников. То были времена, когда Италия находилась в руках аристократов, времена грабителей, битв, интриг и злоупотреблений, времена наемников и дерзких разбойников, правления сильной руки, права, определяемого силой, кровавых распрей гвельфов и гибеллинов. От всех этого эмир держался в стороне.

Случай свел его со стариком не слишком высокого происхождения, человеком очень ученым, завсегдатаем одной монастырской библиотеки. Вскоре выяснилось, что этот почтенный старец прекрасно знает побережье между Отранто и Бриндизи и даже дальше, до самого Полиньяно.

– Когда я еще не был так немощен, – говорил старик, опуская унылый взгляд на свои усохшие длани, – жителей побережья часто беспокоили пираты‑мусульмане. Эти злодеи приходили на галерах, жгли дома, убивали мужчин, увозили с собой тех женщин, которых можно выгодно продать. Они нападали и на замки. Кончилось тем, что нам пришлось обзавестись наемной стражей, которая несла службу на суше и на море. Я был в ней капитаном. Схватки с разбойниками были частыми и свирепыми. Обе стороны не ведали милосердия.

Эти воспоминания пробудили любопытство Мирзы. Он спросил у старика, помнит ли тот нападения на какой‑то замок.

– Да, этот замок принадлежал графу Корти и находился в нескольких лигах за Бриндизи. Граф защищался, но пал в битве.

– А семья у него была?

– Жена и маленький сын.

– Что сталось с ними?

– Графиня, по счастью, была в тот день в Бриндизи на каком‑то празднестве; благодаря этому она уцелела. Мальчика, двух или трех лет от роду, взяли в плен – больше о нем ничего не слышали.

Мирзу охватил внутренний трепет.

– Графиня жива?

– Да. Она так полностью и не оправилась от потрясения, выстроила себе дом неподалеку от бывшего замка, а в руинах расчистила одно помещение и превратила в часовню. Каждое утро и каждый вечер она ходит туда и молится за спасение души мужа и возвращение сына.

– И давно эту даму постигло такое несчастье?

Рассказчик, поразмыслив, ответил:

– Года двадцать два – двадцать три тому назад.

– Можно отыскать этот замок?

– Конечно.

– А ты там бывал?

– Много раз.

– Как он назывался?

– Именем графа: Кастильо‑ди‑Корти.

– Расскажи, где он находится.

– У самого берега моря. Каменная стена отделяет фасад от пляжа. Порой через нее перелетают хлопья морской пены. Сквозь арку ворот можно выглянуть наружу, и не увидишь ничего, кроме воды. А стоя на башне лицом к суше, увидишь одни сады – оливковые деревья и миндаль. Прекрасное было поместье, да таким и остается. Графиня, насколько мне известно, составила завещание: если сын не вернется до ее кончины, имущество ее перейдет к Церкви.

Беседа продолжилась – речь шла об истории семейства Корти, равно благородного и древнего: мужчины из этого рода были знаменитыми воинами, женщины – прославленными красавицами.

Всю ночь Мирзе снилась графиня, и он проснулся со смутным ощущением, что жена паши, трогательно заботившаяся о нем в его детстве, – женщина славная, добрая и нежная – была лишь представительницей даровавшей ему жизнь матери, как и всякая мать является благой представительницей Господа. Под влиянием этого сильного чувства он отбыл по морю в Бриндизи.

Там он без труда нашел подтверждения словам своего знакомца из Отранто. Графиня жива, а если проехать к северу по прибрежной дороге, то окажешься у развалин ее замка. Туда не более пяти лиг пути.

Что он обнаружит в замке, сколько времени там пробудет, как поступит – все это пока было неясно; все эти вещи полностью зависели от обстоятельств, предвидеть которые было невозможно, а потому он решил двинуться в путь пешком. Погода благоприятствовала, а край тот славился своей первозданностью и красотой.

К полудню он уже был в пути. Встречные – а далеко не все они принадлежали к классу землепашцев, – завидев щеголеватого путника в шляпе с пером, голубой бармице, остроносых башмаках и узкой рубахе в цвет бармицы, с мечом на боку и копьем в руке, останавливались и провожали его взглядом, пока он не скрывался из глаз; им и в голову не приходило, что перед ними фаворит одного из кровавых тиранов Востока.

Через гребни холмов, по неглубоким долинам; по дорогам между каменными изгородями, то в тени старых деревьев, то вдоль морского берега, на который набегают томные волны, шагал он, и в поступи его была легкость, а на сердце – тяжесть, ибо настроение у него было не столь уж необычное: когда душа сама накликивает на себя зло. Он осознавал это чувство и от стыда перехватывал копье за середину и яростно вращал его над головой, точно колесо прялки; иногда он останавливался и, засунув пальцы в рот, свистел мелкой птахе, пугая ее тем, что в небе охотится ястреб.

Завидев стадо коз у дома с соломенной крышей, полускрытого среди виноградных лоз, он попросил молока. Женщина вынесла его вместе с ломтем ржаного хлеба и, пока он ел и пил, разглядывала его с почтительным восхищением; он расплатился золотом, и она проговорила, присев в низком поклоне:

– Всяческих вам благостей, господин! Я помолюсь Мадонне за то, чтобы ваше желание сбылось.

Бедняжка! Она понятия не имела, что благословляет человека, согласно вере которого Пророк стоит к Богу ближе, чем его собственный Сын.

Но вот дорога резко свернула вправо, и он оказался на длинной полосе песчаного пляжа. По его подсчетам, замок вот‑вот должен был появиться, и ему очень хотелось добраться туда до захода солнца. Однако в соседней роще он увидел каменный короб, в котором находилась статуя Пресвятой Девы с Младенцем на руках. Изображения были вырезаны искуснее обычного, а кроме того, украшены букетами и цветочными венками. Обтесанная каменная плита перед святилищем, явно предназначенная для молящихся, располагала к отдыху, он присел на нее, посмотрел на Мать, и ему показалось, что она смотрит на него. Он не отводил глаз, и вот лицо ее утратило каменную неподвижность – что еще более странно, на нем показалась улыбка. То, разумеется, была лишь иллюзия, однако он поднялся в сильном смятении и после этого ускорил свой шаг. Откуда эта улыбка? Он не верил в изображения и уж тем более не верил в Пресвятую Деву – вот разве что считал ее героиней душеполезной истории. Погрузившись в мысли, он шагал дальше, не замечая, как солнце клонится к горизонту.

Тени в лесу по его левую руку сгустились, а гул набегающих на берег волн по правую стал громче, ибо тишина плотнее прижала своим бархатным пальцем все прочие звуки. То тут, то там на багрянце неба робко загоралась звезда. Спустились сумерки, скоро настанет ночь, а замка все не видно!

Он зашагал еще стремительнее; нет, то был не страх – страх был неведом соколу Магомет