Холодный ветер из Адрианополя

 

Стояла середина февраля 1451 года. Константин чуть больше трех лет провел на троне и показал себя справедливым человеком и разумным правителем. Что касается подлинного величия, его еще представляло продемонстрировать, ибо пока случая не выпало – не произошло ничего, что позволило бы испытать его высшие качества.

В положении императора имелась одна особенность. Столбовая дорога из Галлиполи на Адрианополь, огибавшая древнюю столицу с юга, находилась в руках у турок, и они использовали ее для всевозможных надобностей – военных, торговых, государственных, – использовали как свое безусловное владение; в итоге, в территориальном смысле, Константин находился в окружении и имел единственного соседа: султана Мурада.

Годы изменили мусульманского правителя; мечты о завоеваниях сменились мечтами о мирном досуге в затененных покоях и благоухающих розами садах, в обществе певцов, сказителей и философов, а также женщин, родственниц гурий, устилающих коврами путь в Рай; не будь восстания Кастриоти, он бы и вовсе отложил в сторону свой ятаган. Жить в дружестве с таким соседом было несложно – от императора требовалось лишь встречное миролюбие. Более того, после смерти Иоанна Палеолога брат Константина, Димитрий, тоже предъявил права на трон. Мурада призвали разрешить спор, он решил его в пользу Константина, чем связал его узами благодарности.

Обезопасив себя извне, император начал искать себе супругу; читателю уже известно о его действиях в этом направлении, остается лишь добавить, что грузинская княжна, которую в итоге долгих поисков выбрал для него Франза, скончалась на пути в Константинополь. Впрочем, то были скорее личные дела императора, и по своей важности они не шли ни в какое сравнение с другой унаследованной им проблемой: сдерживать религиозные секты столицы, чтобы они не разорвали друг друга в клочья. Решение проблемы требовало качеств, которыми император не обладал, – и он понимал это. Он позволял сектантам громить друг друга проповедями, трактатами и отлучениями – каковые, как порочащие религию, следовало бы искоренить в самом начале; неспособность императора сделать это привела к предсказуемому результату: сектанты постепенно взяли над ним верх.

Впрочем, теперь легкому периоду правления приходит конец; на императора обрушилось одновременно две чрезвычайно серьезные невзгоды, одна внутренняя, одна внешняя; а поскольку обе станут важнейшими вехами нашей истории, необходимо незамедлительно о них поведать.

Бразды правления, выпавшие из рук Мурада, были тут же подхвачены Магометом; иными словами, Магомет стал султаном, и старый режим, с его миролюбивой политикой и придворными любезностями, ушел в прошлое – в связи с этим возникла необходимость пересмотреть отношения между двумя империями. Каковы они будут? В этом состоит внешняя проблема.

Поскольку для греческого правителя вопрос этот имел жизненно важное значение, ему надлежало проявить инициативу в выработке условий сосуществования. Прекрасно понимая, сколь опасная сложилась ситуация, он занялся этим вопросом. В ответ на запрос, переданный через адрианопольского посла, Магомет торжественно заверил Константина в своем стремлении сохранить все существующие договоренности. Похоже, этот ответ придал Константину даже слишком большую уверенность в своих силах. В позлащенную залу совета во Влахернском дворце были призваны его личные друзья и официальные советники – они выслушали императора с терпением и достоинством. После ряда бесед и обсуждений, вылившихся, по сути, в одно долгое заседание, император одобрил две меры. Первая из них выглядела столь необычайно, что не оставляет никаких сомнений: ее предложил Франза, который, к нескончаемой скорби и омерзению нашего друга, почтенного церемониймейстера, вернулся ко двору и вновь исполнял эти обязанности.

Ниже уже упоминалось о том, что мать Магомета была не одной с ним веры. Как дочь сербского князя, она, по всей видимости, исповедовала христианство. После похорон Мурада она вернулась на родину. Лет ей было около пятидесяти. Церемониймейстер Франза, наделенный широчайшими полномочиями, был отправлен в Адрианополь с предложением брачного союза между его величеством императором и матерью‑султаншей. Видимо, на этот отчаянный шаг греков толкнули страхи и неопределенность положения.

Кроме того, умудренному опытом дипломату было доверено еще одно поручение, которое на первый взгляд не требовало особых тонкостей и ухищрений. Жил в Константинополе некий беженец по имени Орхан – о прошлом его было известно немного, за исключением того, что он доводился внуком султану Сулейману. Когда‑то – видимо, в правление Иоанна Палеолога – принц этот появился в греческой столице в качестве претендента на титул султана; претензии его, судя по всему, были сочтены не совсем безосновательными, поскольку он стал предметом отдельного договора между Мурадом и тогдашним правителем Византии: первый обязался выплачивать второму ежегодно некую сумму, взамен на что тот должен был удерживать беглеца у себя.

Так вот, что касается этого загадочного человека, совет порешил, что настал благоприятный момент попросить об увеличении суммы выплат. Посланнику Франзе были даны соответствующие указания.

В Адрианополе официального посланника приняли с лестным отличием. Разумеется, первым делом он нанес визит великому визирю Халилю‑паше – читателю не помешает запомнить это имя: оно не только появится вновь на наших страницах, но и принадлежит реальному историческому персонажу. Дабы продолжить знакомство с ним, добавим, что он был ветераном государственной службы, представителем почтенного семейства, в котором должность визиря давалась едва ли не при рождении, и другом греков – видимо, благодаря давней близости к Мураду, – хотя сам он и претерпел от них немало унижений. Халиль посоветовал Франзе не поднимать вопроса о выплатах. Его повелитель, заявил он, совсем не боится Орхана: если последний предъявит какие‑то претензии на трон, разговор с ним будет короткий. Франза пренебрег этим советом. Он напрямую направил Магомету свои предложения и был поражен мягкостью и обходительностью последнего. Скандала не воспоследовало. Более того, предложение о браке было передано матери‑султанше с самыми благосклонными комментариями, да и просьба о выплатах не была отвергнута; решение лишь было отложено. Франза довольно долго пробыл в турецкой столице, радуясь оказанным ему почестям и еще более – умонастроению нового султана.

Посланник пришел к выводу, что молодой правитель – воплощенное миролюбие. Все те часы, которые он не отдавал трауру по своему венценосному отцу, он изучал планы нового дворца, – возможно, среди них была и семиэтажная башня – павильон Джиханнюма, который он впоследствии построил в Адрианополе.

Насколько было бы лучше и для доверчивого хозяина Влахернского дворца, и для всего восточного христианства, если бы в одну из ночей, проведенных в мусульманской столице, легковерный Франза смог взглянуть на любезного молодого правителя! Он обнаружил бы его в покое, накрепко замкнутом от посторонних глаз, за слушанием составленного индийским князем гороскопа, подтверждавшего, что настал благоприятный момент для начала войны с Византией.

– И вот теперь, о повелитель, – услышал бы он слова князя, после того как последняя из множества таблиц была просмотрена в десятый раз… – теперь мы готовы к главному. Если не ошибаюсь, мы сошлись на том… – это была не просто уважительная фигура речи, ибо надлежит помнить, что Магомет и сам был умудрен в сложном и тонком искусстве толкования планет, – мы сошлись на том, что, поскольку повелитель сам объявит эту войну, ему надлежит дождаться наиболее благоприятного положения асцендента, планета или планеты должны находиться в нужном месте или в должном сочетании, соответствующими планам повелителя; мы сошлись на том, что властитель Седьмого Дома – это император Константинопольский; сошлись и на том, что, дабы превозмочь своего соперника‑императора, вам необходим асцендент в Доме одной из высших планет – Сатурна, Юпитера или Марса.

– Юпитер подойдет лучше других, о князь, – заметил Магомет, глубоко заинтересованный. – Притом что сам я предпочитаю Марс.

– Мой повелитель и здесь прав. – Гадатель помедлил, а потом, с почтительной улыбкой и кивком, пояснил: – Я едва не сказал, что мой повелитель всегда прав. Хотя некоторые гадатели предпочитают иметь асцендентом Скорпиона, поскольку он есть непреложный знак, мне лично ближе Марс; а потому именно на нем сосредоточил я все свои наблюдения, подыскивая время, когда он будет укреплен неизмеримо лучше, чем властитель Седьмого Дома, равно как и поднят выше его на нашей карте небесного свода.

Магомет подался навстречу князю и настойчиво произнес, причем глаза его ярко блестели:

– Открой главное – время, время, князь! Вычислил ли ты его? Не приведи Аллах, если слишком скоро! Столько еще предстоит сделать – столько требуется приготовлений!

Князь ответил с улыбкой:

– Перед повелителем поле славы, предназначенное ему волей самой судьбы, а потому меня не удивляет, что повелителю не терпится начать жатву; однако, – тут лицо его посерьезнело, – даже тем из людей, кто стоит превыше других, не следует забывать, что пути планет определяются волей одного лишь Аллаха… – Указав на вычисления в таблице, лежавшей по правую руку, он продолжал: – Этот асцендент позволяет повелителю начать войну в следующем году.

Магомет выслушал, крепко сжав руки, – казалось, что ногти впиваются в мякоть ладоней.

– Назови день, князь! Назови день и час! – воскликнул он.

Глядя на вычисления, князь ответил, будто бы основываясь на них:

– В четыре часа двадцать шестого марта.

– Какого года?

– Тысяча четыреста пятьдесят второго.

– Четыре часа двадцать шестого марта тысяча четыреста пятьдесят второго года, – медленно повторил Магомет, как будто записывая и выверяя каждое слово. А потом вскричал истово: – Нет Бога, кроме Бога!

Дважды пересек он комнату, а потом, видимо не желая, чтобы в этот момент его видел хоть кто‑то, вернулся к князю:

– Разрешаю тебе удалиться, но будь рядом, если тебя позовут. В этом дерзновенном начинании кто достоин звания моего первого помощника более, чем посланник звезд?

Князь с поклоном удалился.

В конце концов ожидание утомило Франзу, кроме того, его призвали обратно в Константинополь; он оставил оба дела в руках посла, которому приказано было не упускать ни малейшей возможности довести их до успешного завершения. Через некоторое время Магомет отправился в Азию на подавление восстания в Карамании. Грек следовал за ним по городам и лагерям, пока султан не устал от этого преследования и не призвал его однажды вечером к себе в шатер.

– Передай моему доброму другу, императору Константинополя, твоему повелителю, что кадин Мария отказывается от предложения о браке.

– И что же, повелитель, – проговорил посланник, задетый краткостью этого ответа, – благородная госпожа не снизошла до объяснений?

– Она отказывается – и это все.

Посланник спешно отправил этот ответ с гонцом в Константинополь. Впервые он позволил себе выразить сомнения в искренности турка.

Он оказался бы куда мудрее и стократ полезнее своему повелителю, если бы мог слышать еще одну беседу между Магометом и индийским князем.

– Сколько еще мне сносить этого пса‑гяура? – гневно вопросил султан. – Мало того что он докучал мне в моем дворце и последовал за мной в поле, теперь он отравляет мой хлеб, гонит сон от моего изголовья, лишает меня времени для молитвы. Сколько, я спрашиваю?

Князь спокойно ответил:

– До двадцать шестого марта тысяча четыреста пятьдесят второго года.

– А если я его окончательно утихомирю, князь?

– Его хозяин пришлет на его место другого.

– Да, но я получу передышку! Хоть сколько‑то дней в покое – сколько‑то ночей безмятежного сна!

– Завершил ли повелитель счет населения? Полны ли его арсеналы? Готовы ли его корабли, мореходы, воины? Собрал ли он необходимую сумму денег?

– Нет.

– Повелитель считает, что нам нужны пушки. Нашел ли он оружейника себе по вкусу?

Магомет нахмурился.

– Я сделаю повелителю предложение. Сочтет ли он разумным дать незамедлительный ответ на предложение о браке, оставив вопрос о выплатах открытым, – тогда он получит некоторое облегчение, но сохранит влияние на императора, которому безанты сейчас нужнее, чем спутница жизни.

– Князь, – стремительно ответствовал Магомет, – когда будешь выходить, пошли сюда моего секретаря.

– Немедленно отправь гонца к посланнику моего константинопольского брата. Я приму его незамедлительно.

Эти слова были сказаны секретарю.

Теперь посланнику было что сообщить – сведения, изложенные выше. К своему сообщению он мог бы правдиво добавить, что человек, именующий себя индийским князем, по сути, занял место великого визиря, хотя титул и сохранился за Халилем.

Эти переговоры, не принесшие, как ни прискорбно, никаких результатов, тянулись более полугода. Но оставим их на некоторое время, вернемся в Константинополь и посмотрим, не удалось ли императору успешнее разрешить внутреннюю проблему, которую именовали «наследством».

 

Глава II

СПОЛОХ ИЗ МОГИЛЫ ИГУМЕНА

 

Свирепый пожар оставил широкий след на двух из холмов города, остановившись у садовой стены перед восточным фасадом Влахернского дворца. Как он вспыхнул, сколько зданий уничтожил, сколько народу погибло в пламени и в битве против него пытались исчислить еще много дней, но безуспешно.

Для вспомоществования оставшимся без крова Константин открыл свою личную казну. Кроме того, он лично руководил разбором зловещих завалов в обугленных кварталах, и, вдохновленные его примером, все жители внесли свою лепту в этот скорбный труд. Когда Галата, забыв о давних распрях, оказала помощь деньгами и прислала рабочих на помощь своей соседке, показалось, что давно забытый век братства во Христе того и гляди вернется. Но – увы! Единство, порожденное великими страданиями, столь дивное отдохновение от привычных склок, столь редкостное напоминание об ангельском дружестве и небесной гармонии, растаяло – и не постепенно, а в мгновение ока.

Был полдень второго дня после пожара. Император, с раннего утра не покидавший седла, нуждался в отдыхе и вернулся во дворец; прямо у входа его застала просьба княжны Ирины о срочной аудиенции, и он тут же принял свою родственницу. Читатель в состоянии догадаться, с каким делом обратилась к нему княжна, и вообразить, с каким радостным изумлением выслушал ее порфироносный родич весть о спасении Лаэль. На краткое время обычное самообладание покинуло его. Предчувствуя, какое волнение вызовет среди жителей эта новость, он призвал своих советников и после беседы с ними назначил комиссию для расследования похищения; цистерну сразу же взяли под охрану.

Члены комиссии, как и их повелитель, никогда не слышали о первом осквернении цистерны; соответственно, нынешнее преступление стало для них не вторым, а первым случаем, и поэтому к расследованию они приступили с недоверием. Впрочем, выслушав Сергия, а также все подробности, которые изложила им юная еврейка, они сочли случившееся не просто нарушением закона – оно приобретало размеры и окраску заговора против государства и религии. Из этого вытекали определенные следствия. Кто мог быть в нем замешан?

Имя Демида их ошарашило – оно внезапно открыло широчайшие горизонты для умозаключений. Некоторым эти сведения пришлись по душе, прежде всего потому, что давали его величеству возможность истребить Академию Эпикура, однако более здравые размышления охладили этот пыл, более того, участники расследования поспешно пошли на попятную. Братство Святого Иакова обладало большой властью и вряд ли оставило бы безнаказанными унижения, которым подвергся бы его почтенный игумен в силу бесславного разоблачения его сына.

В сильнейшем недоумении и немалой растерянности, члены комиссии направились из дома княжны Ирины к цистерне. Тщательно скрывая это от собратьев, каждый из них втайне лелеял надежду, что их опасения – по крайней мере в той их части, которая касалась поступков Демида, – не оправдаются; дабы не терять из виду Нило, в котором они успели различить удобного козла отпущения, они потребовали, чтобы он пошел с ними.

Их открытия нет нужды перечислять подробно. Во дворе, на брусчатке, было обнаружено тело хранителя. На лице его застыл предсмертный ужас, и это мрачное зрелище приуготовило присутствовавших к следующему открытию.

Потребовалась определенная доля решимости, чтобы совершить тягостную переправу вглубь цистерны, однако это было исполнено – на веслах сидел Нило. Когда посетители оказались на помосте у «дворца», изумлению их не было предела. Они шагнули в разбитую дверь, остановились под люстрой – огни в ней давно погасли, осмотрелись, но не сразу смогли сообразить, что поражает их сильнее, отвага чернокожего короля или дерзость того, кто осуществил этот злодейский замысел. Но где же он сам? Можно не сомневаться, что искать его начали сразу. Пока подвозили рыболовные багры, члены комиссии успели осмотреть все покои и составить список имущества. После этого они собрались у края помоста. Тайная надежда их стремительно угасала – пока доказательства были неопровержимы, а устрашающий негр, нимало не смущаясь, показал им то самое место, где соперник его ушел под воду. Ему всучили багор, и с первой же попытки он подцепил тело и начал вытягивать его наружу. Члены комиссии сгрудились теснее, ошеломленные, с тайной молитвой в душе: О Пресвятая Дева, пусть это будет кто угодно, только не сын игумена! Над водой показалась белая ладонь – пальцы унизаны перстнями; ловец ухватился за нее и с победоносной улыбкой вытащил тело на помост и уложил лицом вверх для удобства осмотра. Одежды не утратили яркости, позолоченная кольчуга доблестно сверкала. Кто‑то склонился с лампой над трупом и тут же произнес:

– Это он, Демид!

Тогда члены комиссии переглянулись – слова были излишними, да и хорошо, потому что именно слов они в тот момент боялись сильнее всего.

Избежать тех самых последствий, которые внушали им такой ужас, теперь было невозможно – по крайней мере так им казалось. Они вернулись в жилище хранителя, провели торопливое совещание и решили отправить гонца к его величеству с неофициальным докладом о сделанных находках и с просьбой о дальнейших распоряжениях. Их нежелание брать на себя ответственность было совершенно естественным.

Константин действовал стремительно, сполна воспользовавшись теми возможностями, которые открывало перед ним это злодеяние. Оскорбление было нанесено всему городу, и он должен был узнать о том, с каким презрением относились к нему заговорщики, какой он опасности избежал и в какое положение они поставили святого отца; если воспоследуют волнения, совесть его все равно будет чиста. Он послал Франзу сообщить новости игумену, да и сам отправился в монастырь, куда прибыл как раз вовремя, чтобы получить благословение своего достопочтенного друга; сломленный утратой, он скончался у императора на руках. Константин, скорбя, вернулся во Влахернский дворец, приказал выставить трупы преступников на два дня на всеобщее обозрение перед дверью дома хранителя, а цистерну открыть для посещений всякому, кто пожелает осмотреть Дворец Тьмы – такое подходящее название дал император плавучему узилищу, выстроенному для темных дел. Кроме того, он выпустил эдикт о закрытии Академии Эпикура и назначил день, когда будут вознесены благодарственные молитвы за своевременное раскрытие заговора. Нило отправили в темницу при Синегионе – якобы для будущего суда, на деле же – чтобы уберечь от опасности; в душе император восхищался доблестью африканского короля и надеялся, что рано или поздно сможет спокойно и достойно его вознаградить.

Что касается жителей, возмущение в их среде случилось чрезвычайное. Они бросили пожар догорать, и бесконечная толпа заструилась мимо выставленных на обозрение тел: на них смотрели, содрогались, осеняли себя крестом и шли дальше, явно испытывая благодарность за то, что правосудие свершилось так быстро; никто ни единым словом не осудил действия императора. Ночью злодеев, будто туши скота, сбросили в яму, без всяких обрядов и плакальщиков. Пока все шло хорошо.

Наконец настал день вознесения благодарственных молитв. Все сходились на том, что в городе не наблюдается никаких признаков недовольства. Даже самые боязливые члены комиссии не ощущали тревоги. Службу решено было провести в Святой Софии, Константин известил, что намерен присутствовать самолично. Он облачился в мантию базилевса, носилки дожидались его у ворот дворца, конная и пешая стража стояла наготове, но тут офицер, дежуривший у ворот со стороны Влахернского порта, явился с тревожным докладом.

– Ваше величество, – начал он, опустив традиционные поклоны, – в городе серьезное возмущение.

Лицо императора стало жестким.

– Нынче – день благодарения Господа за великую милость; кто посмел осквернить его смутой?

– Я вынужден говорить с чужих слов, – ответил офицер. – Сегодня на рассвете состоялись похороны игумена обители Святого Иакова.

– Да, – подтвердил Константин, испустив вздох по поводу прискорбного события. – Я намерен лично посетить обитель. Продолжай.

– Братия, а с ней многочисленные представительства других монастырей собрались у могилы, но тут появился Геннадий и начал проповедовать – и возмущал всех присутствовавших до тех пор, пока они не сбросили гроб в яму и не разбежались по улицам, сея смуту среди населения.

Император не смог сдержать гнев:

– Во имя всех испытаний и страданий Пресвятой Богородицы, или скоты эти не боятся уничтожения? Или идиоты свободны от наказания за грехи и безбожие? А он, этот гений смуты, этот зачинатель мятежей, – Боже Всемилостивый, как ему удалось заставить стольких мужей, лучших его стократ, нарушить собственные обеты и осквернить четки на поясах? Говори, докладывай – терпение мое на исходе.

Тут, заметим, доведенный до крайности правитель увидел сильную руку, протянутую навстречу, – оставалось только принять. Нет сомнений, что он увидел в ней именно то, что она означала: символ и предложение решительных действий. Какая жалость, что он не ухватился за нее! Ибо тем самым он отвел бы от себя многие беды, и Константинополь не был бы потерян для христианского мира, а Греческая церковь сохранила бы свое единство, признав союз с латинянами, заключенный на Флорентийском соборе, – христианство в своей колыбели, на Востоке, не было бы низвергнуто на долгие века.

– Ваше величество, – отвечал офицер, – я могу сообщить лишь то, что слышал, а истину пусть установит дознание… В речи у гроба Геннадий признал, что Демид покусился на страшное преступление и был наказан по заслугам, причем стремительность наказания свидетельствует о том, что оно послано Небом; далее он заявил, что замысел преступления возник в Академии Эпикура, в которой не существовало ни науки, ни богобоязненности, и без известной терпимости учреждение это погибло бы очень быстро – ведь чуме не удается обосноваться в городах, которые защищены от нее молитвой. Этому злодейству, сказал он, положен конец. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Но кто благоволил этой Академии? На это он ответил: ей попустительствовали оскверненная Церковь, а также государство!

– О! Он посмел пойти против Церкви?

– Нет, повелитель, ее он оправдал, сказав, что ее растлил патриарх‑азимит, и пока она в руках этого служителя ереси и разврата, всякое зло будет находиться под защитой и умножаться.

– А государство – как высказался он про государство?

– Церковь он представил Самсоном, патриарха – коварной Далилой, злонамеренно лишившей его силы и красоты; государство – политическим союзником и соратником Далилы, а Рим – лжебогом, который пытается добиться поклонения себе руками оскверненных Церкви и государства.

– Господи Милосердный! – вскричал Константин, невольно делая сигнал слуге, державшему его меч у него за спиной; однако, взяв себя в руки, он осведомился с наигранной невозмутимостью: – Вернемся к причине, к сути его замысла. Что он предложил братии?

– Он назвал их защитниками Господа в Христовых облачениях и призвал препоясать чресла и вступиться за религию отцов, дабы спасти ее от окончательного поругания.

– Предложил ли он конкретные действия?

– Да, повелитель.

На монаршем лице появилось выражение гнетущей тоски, за которым скрывалась надежда на то, что в донесении прозвучит хоть что‑то, что оправдает хотя бы арест и изгнание, – хоть что‑то, что можно приравнять к политической измене.

– Далее он напомнил о благодарственном молебне, который состоится сегодня в Святой Софии, и заявил, что эту возможность предоставляет само Небо, дабы все истинно верующие жители города могли начать Крестовый поход в защиту перемен; причем действовать надо не копьем и мечом, ибо они есть орудия дьявола, нужно отказать патриарху в своем присутствии. Он сказал, что нынче ночью ему было видение: ангел Господень и Богоматерь Влахернская сообщили ему Божественную волю. Вняв этим и иным увещеванием – а повелителю ведомо красноречие Геннадия, – братия Святого Иакова, а с ней и все присутствовавшие представители других орденов направились в разные стороны по улицам, где ныне и находятся, призывая жителей не ходить в храм, – и нет никаких причин думать, что те пойдут.

– Довольно, – оборвал его с внезапной решимостью император. – Праведный Григорий не будет молиться Господу в одиночестве.

Обернувшись к Франзе, он приказал ему созвать всех царедворцев.

– И чтобы ни один не уклонился, – продолжал он. – Пусть наденут свои самые богатые одежды и все знаки отличия: я сам буду в полном облачении, мне нужно, чтобы и они выглядели под стать. Кроме того, повелеваю вывести всех воинов из казарм и привести в храм: бойцов и музыкантов со знаменами, а также матросов с военных кораблей. Поприветствуй от моего имени патриарха и предупреди, чтобы он поторопился. Пусть эти приготовления идут своим чередом, что же до смутьянов, моя воля такова: позволить им действовать невозбранно. Все искренние и праведные в их рядах быстро увидят свет.

Началось энергичное претворение в жизнь этого контрзамысла.

Вскоре после полудня военные отряды потянулись к древнему храму, оглашая улицы ревом труб, барабанов и цимбал, и, когда они выстроились в огромном помещении, на хорах развернули их знамена и внутрь вступил император со всей свитой; говоря коротко, перед храбрым, честным седовласым патриархом предстало общество столь многочисленное и благородное, что лучшего и желать не приходилось. Впрочем, и Геннадию удалось добиться желаемого: никто из народа не принял участия в молебне.

После церемонии Константин, вернувшись в свои влахернские покои, осмыслял прошедший день и его итоги. Рядом находился один лишь Франза.

– Дорогой друг, – начал император, нарушив долгое молчание – в голосе его звучала сильная тревога, – ведь и моему предшественнику, первому Константину, приходилось иметь дело с религиозным расколом?

– Если верить историческим анналам, повелитель, то – безусловно.

– И как он с этим управился?

– Он созвал собор.

– Именно собор – и только?

– Ничего иного я не припоминаю.

– Как мне представляется, было так. Сперва он основал веру, а потом защитил ее от распрей.

– Как именно, повелитель?

– Существовал некий Арий, ливиец, пресвитер маленькой церкви в Александрии, – он проповедовал единство Бога.

– Вспомнил такого.

– Единство Бога, в противоположность Троице. Первый Константин пожизненно заточил его в тюрьму, верно?

Теперь Франза понял, к чему клонились размышления его повелителя; однако, будучи человеком робким, изнеженным долгими занятиями дипломатией, которые по большей части состоят из докучливого выжидания, он поспешно ответил:

– Воистину, повелитель! Однако он мог позволить себе подобный героизм. Он объединил Церковь и держал весь мир в кулаке.

Константин испустил глубокий вдох и умолк, а когда заговорил, то произнес медленно:

– Увы, дорогой друг! Народ не явился. – Он имел в виду молебен в Святой Софии. – Я опасаюсь, опасаюсь…

– Чего, повелитель?

Еще один вздох, печальнее прежнего.

– Опасаюсь того, что я – не государственный деятель, а всего лишь воин, мне нечего предложить ни Богу, ни моей империи, кроме меча и одной малозначительной жизни.

Эти подробности помогут читателю лучше понять внутригосударственные заботы, которые одолевали императора в тот период, когда Магомет взошел на турецкий трон, их следует рассматривать в свете переговоров, которые велись с султаном. Необходимо дать понять, что с этого момента события развивались стремительнее, и после торжественного молебна в Святой Софии дискуссия, в которую помимо воли оказался втянут император, начала склоняться не в его пользу, так что в итоге он лишился и сочувствия народа, и поддержки организованных религиозных орденов. Успех торжественного богослужения и прочих предпринятых мер не просто оскорбил Геннадия и его союзника, дуку Нотараса; они увидели в них вызов помериться силами и столь активно начали пользоваться всеми своими преимуществами, что еще прежде, чем император успел это осознать, в городе уже возникли две отдельные партии: во главе одной из них стоял Геннадий, во главе другой – патриарх Григорий.

Месяц за месяцем противостояние обострялось; месяц за месяцем ряды императорской партии редели, и в итоге в ней не осталось почти никого, кроме придворных, солдат и военных моряков, причем даже они не выказывали должной стойкости – в итоге император уже и сам не знал, кому можно доверять. С этим, разумеется, расточились и все предпосылки энергичных репрессивных действий – расточились навсегда.

Вместо дискуссий в борьбе использовались личные оскорбления, наветы, ложь, а порой и физическая сила. Сегодня страсти кипели из‑за религии, завтра – из‑за политики. Но духовным вдохновителем всего неизменно оставался Геннадий. Методы его были идеально приспособлены к духу Византии. Сосредоточившись на одной только церковной борьбе, он не давал императору преследовать его по закону и одновременно действовал столь хитроумно, что в монастырях императорскую резиденцию Влахерн стали именовать гнездилищем азимитов, а Святую Софию отдали на откуп патриарху. Всякого, кто оказывался с ним рядом, подвергали грязным анафемам и общественному остракизму. Что касается Геннадия, его образ жизни превратил его в народного идола. Он, если это только возможно, впал в еще больший аскетизм: постился и бичевал себя, спал на каменном полу перед распятием, редко выходил из кельи, а когда его там навещали, то неизменно заставали за молитвой – он взвалил на себя обязанность вымолить прощение за подписание ненавистного договора с латинянами. За умерщвление плоти получил он должное воздаяние: ему были небесные видения, ему являлись ангелы. Если он в одиночестве лишался чувств, пеклась о нем сама Богоматерь Влахернская, она возвращала его к жизни и трудам. Из аскета он превращался в пророка – таков был его поступательный путь.

Константин был свидетелем этого самозванства, оно причиняло ему мучения; однако он по‑прежнему считал, что может лишь выжидать, ибо, если бы он отдал приказ схватить и изгнать всемогущего лицемера, ему вряд ли бы подчинились. Во тьму, непроглядней беззвездной ночи, был ввергнут прекраснодушный монарх, он наблюдал и выжидал, а точнее – наблюдал и плыл по течению, сохранив доверие лишь к двум советчикам: Франзе и княжне Ирине. Впрочем, и в их обществе ему порой становилось не по себе, ибо, как ни странно, женщина неизменно призывала его к героизму, а мужчина – к слабости и попустительству.

Этот обзор позволяет понять, каковы были тенденции тогдашнего правления, и внушает сильнейшие подозрения, что разница между первым и последним Константином лишь усиливалась по мере того, как возрастало его злополучие.

 

Глава III