Магомет и граф Корти заключают пари

 

После того как индийский князь и советники удалились, Магомет сел к столу и принялся поигрывать мечом Соломона, заставляя жемчужины скользить по желобку на клинке, слушая их тихий перезвон и выискивая надписи. Это продолжалось долго – граф Корти уж подумал было, что о нем забыли. Но вот наконец султан заглянул под гарду, что‑то воскликнул, посмотрел снова и возгласил:

– О Аллах! Это правда! О, прости меня за то, что я в нем усомнился! Подойди, Мирза, подойди убедиться, что мои глаза меня не обманывают. Встань здесь, со мной рядом!

Поборов изумление, граф склонился над плечом султана.

– Помнишь, Мирза, мы с тобой вместе взялись за изучение древнееврейского языка? Я против твоей воли таскал тебя за собой, пока ты не выучил алфавит и не начал худо‑бедно читать. Ты предпочитал итальянский, и когда я привел ученых мужей, сообщил им, что еврейский – один из целой семьи языков, более или менее схожих друг с другом, и собирался послать тебя с ними в Сидон на поиски надписей, ты отказался. Помнишь ли ты?

– О повелитель, то были счастливейшие дни моей жизни.

Магомет рассмеялся:

– Я трое суток продержал тебя на хлебе и воде, но тогда спустил тебе это с рук, ибо не мог без тебя обходиться… Ладно, к делу. Смотри, вот тут, под гардой, не выложены ли бриллиантами некие буквы?

Корти вгляделся:

– Да‑да! Это, безусловно, буквы, я их отчетливо вижу, и они складываются в имя.

– Прочитай его.

– С‑о‑л‑о‑м‑о‑н.

– Выходит, я не обманулся! – воскликнул Магомет. – Да и индийский князь меня не обманул. – Выражение его лица сделалось серьезнее. – Изумительный человек! Он для меня остается загадкой. Чем дольше я с ним имею дело, тем непостижимее он мне кажется. Давнее прошлое ему знакомо так же, как мне – настоящее. Он постоянно вспоминает дела минувших лет и поражает меня своей осведомленностью. Я несколько раз задавал вопрос, в каком году он родился, но всякий раз слышал один и тот же ответ: «Скажу, когда вы станете повелителем Константинополя…» Как он ненавидит Христа и христиан! А это действительно меч Соломона – и он нашел его в гробнице Хирама и отдал мне, как избраннику звезд. Вдумайся, о Мирза! Сейчас, посреди ночи, когда я скликаю своих боевых псов, дабы спустить их на гяура, – что, Мирза? Что тебя терзает? Что за тень набежала на твое лицо? Разве он не пес неверный? На колени передо мной – я буду не столько спрашивать, сколько говорить. Нет, со шпорами это нелегко. Ступай к дверям и попроси стража принести стул – да проверь, не отросли ли у замка уши. Старый Халиль, когда выходил, хоть и кланялся да посылал мне поцелуи, но смотрел‑то на тебя.

Стул принесли, Корти собирался сесть.

– Обнажи голову. – Голос Магомета звучал сурово. – Ибо ты не тот Мирза, которого я отсылал, а потому я хочу видеть твое лицо во время разговора. Сядь вот здесь, на свету.

Граф сел, сбросив плащ с капюшоном на пол. Самообладание его было поразительно. Магомет, ощупывая рубиновую рукоять, пристально смотрел в глаза, которые столь же бестрепетно смотрели на него.

– Как ты отважен! – начал султан, но осекся. – Бедный Мирза! – продолжал он, и лицо его смягчилось. Можно было подумать, что некое нежное воспоминание растопило оболочку его сердца. – Бедный Мирза! Я любил тебя более, чем собственного отца, более, чем собственных братьев, так же, как собственную мать, – и любовь эта превосходила все мои любови, помимо единственной, о которой мы сейчас и поговорим. Если у чести есть душа, она живет в тебе, и воздух, что ты вдыхаешь, – это ее вино, которое чище, чем первый сок винограда из садов Пророка возле Медины. Глаза твои говорят правду, и она же капает с твоего языка, как капает мед из разломленных сот. Ты есть правда, так же как Бог есть Бог.

Слова его звучали искренне.

– Дурак я, дурак, что отпустил тебя! И не отпустил бы, клянусь вратами в преддверии рая и златыми ступенями в доме Аллаха – не отпустил бы, люби я меньше мою самую полную из всех полных лун. Мы с ней в разлуке, и чьими глазами мог я смотреть на нее, как не твоими, о мой сокол? Кто еще передал бы мне с такой точностью ее слова? Любовь сводит львов и мужчин с ума; я одержим ею и лишился бы жизни без твоих утешений. А потому, Мирза…

Граф проявлял беспокойство и наконец заговорил:

– Повелитель сейчас свяжет себя некой клятвой. Он проявит благоразумие, сперва выслушав меня.

– Возможно, – без особой уверенности отвечал султан, однако тут же добавил: – Я выслушаю тебя.

– Истинно, о повелитель, что я – не тот Мирза, который был отправлен в Италию. Произошедшие во мне перемены существенны, и я предчувствую, что рассказ о них вызовет гнев повелителя. Перед ним стоит несчастнейший из несчастных, для которого смерть стала бы облегчением.

– Все настолько плохо? Ты уезжал отсюда счастливым человеком. Или миссия не принесла тебе душевного покоя?

– Память повелителя – хрустальный сосуд, из которого ничто не выливается, – сосуд без единой трещины. А потому он помнит, как я молил о разрешении остаться при нем.

– Да, помню.

– Страхи мои оказались небеспочвенны.

– Расскажи, что изменилось.

– Расскажу, и это столь же истинно, как и то, что есть один Бог, и он – даритель жизни и создатель всего. Итак, во‑первых, любовь, которая в момент моего отъезда безраздельно принадлежала повелителю и заставляла меня видеть в нем Светоч мира и совершенство грядущей славы, теперь разделилась.

– Ты хочешь сказать, что существует еще один Светоч мира? Ну, пускай, для меня это даже лестно. Далеко же тебе пришлось съездить, дабы отыскать второго! И кто это?

– Греческий император.

– Константин? Дарования его столь многочисленны и глубоки? Продолжай.

– Я крестился.

– Вот как? Может, тогда ты сможешь открыть мне разницу между Богом и Аллахом. Курани вчера заявил, что они – одно.

– Нет, о повелитель, вся разница – между Христом и Магометом.

– У одного мать была еврейкой, у другого – арабкой, это я понял. Продолжай.

Граф ничуть не смутился.

– Повелитель, сколь бы велика ни была твоя любовь к княжне Ирине… – Магомет приподнял руки и свел брови, глаза его полыхнули пламенем, но граф невозмутимо продолжил: – Но моя – сильнее.

К султану вернулось самообладание.

– Докажи, докажи! – произнес он, слегка возвысив голос. – Любовь к ней снедает меня, ты же, как я вижу, жив.

– Требование повелителя справедливо. Я пришел сюда сделать признание и умереть. Готов ли на это и повелитель?

– Умереть за княжну?

– Повелитель сказал свое слово.

– А что еще толкает тебя на это?

– Честь.

Изумление графа невозможно выразить словами. Он ждал вспышки безудержного гнева, приказа позвать палача; вместо этого глаза Магомета увлажнились и, опершись локтем о столешницу и положив подбородок на большой и указательный палец, он произнес, сочувственно глядя на собеседника:

– Ахмет был моим младшим братом. Еще до смерти отца его мать обнародовала, что моя мать была рабыней. Она делала все для своего сына, и я повелел утопить его в ванне. Жестоко? Да простит меня Бог! Мой долг состоял в том, чтобы обеспечить мир своему народу. Я имел право защищать свои права, но все же прощен не буду вовеки! Кисмет!.. С тех пор я многих лишил жизни. Я много странствую, судьба влечет меня ко многим значительным событиям. Обычной дешевой душонке не понять, как важно, чтобы путь мой был гладок и чист, ибо может так случиться, что мне потребуется перейти на бег; но та же душонка, из мстительности или ради забавы, представит меня в истории бездушным чудовищем. Кисмет!.. Но ты, мой бедный Мирза, полагаю, знаешь меня лучше. Ты – брат мой, и в тебе нет криводушия. Тебя я любить не боюсь. И я люблю тебя. Посмотрим… Твои письма из Константинополя – все они при мне – сообщили мне куда больше, чем тебе представлялось, а потому усомниться в твоей преданности я не мог. Они подготовили меня ко всем твоим признаниям. Выслушай, как я, в душе своей, разобрался с ними со всеми по очереди… «Мирза, – сказал я себе, – жалеет гяура‑императора; рано или поздно он его полюбит. Для мужчины любить сотню других мужчин – меньшее чудо, чем любить одного. Он начнет сравнивать. Почему бы и нет? Гяур предстанет ему в свете своей слабости, я – в свете моей силы. Пусть уж меня лучше боятся, чем жалеют. Более того, дни гяура почти сочтены, а последний его день станет моим первым. Жалость – не оправдание предательству…» Кроме того, вникая в подробности твоих приключений в Италии, я сказал себе: «Бедный Мирза! Ему открылось, что он – итальянец, его похитили еще ребенком, а теперь он отыскал замок отца и свою мать – благородную даму; это значит, что он перейдет в христианство, ибо именно так поступил бы я на его месте». Остановился ли я на этом? Жена паши, в дом которого передали тебя похитители, находится в Бруссе. Я послал к ней спросить, сохранилась ли какая памятка или талисман, которые помогут доказать, откуда ты родом. Вот, смотри, что она мне передала.

Магомет достал из‑под ткани, лежавшей на дальнем конце стола, шкатулку, открыл ее и вынул кружевной воротничок с брошкой. В нее была вставлена резная камея.

– Скажи, Мирза, узнаешь ли ты это изображение.

Граф взял камею в руки, вгляделся и дрогнувшим голосом ответил:

– Герб рода Корти! Благословен Бог!

– А это что и чье на них вышито имя?

Магомет передал собеседнику красные марокканские полусапожки детского размера – по верхнему краю были вышиты шелком буквы.

– Это мое имя, повелитель. Так меня зовут – Уго.

Он простерся перед султаном, обнял его колени и с трудом, прерывисто произнес:

– Не знаю, что в мыслях у повелителя, дарует ли он мне жизнь или отнимет ее, но если отнимет, молю его, во имя милосердия, отослать это моей матери.

– Бедный Мирза, встань! Я хочу видеть твое лицо.

Граф снова сел на стул, Магомет же продолжил:

– Так ты тоже влюблен в княжну Ирину? Говоришь, что любишь ее сильнее, чем я? И полагал, что я не смогу это выслушать? Что призову черного Хасана с тетивой от лука? Сколько тебе было дано возможностей видеть и слышать ее, пока десятки дней слагались в сотни, – и мне ли теперь говорить тебе, что любому мужчине она готова разве что принести себя в жертву. Что такого можешь ты ей предложить? Тогда как я… Клянусь мечом Соломона, завтра утром я подойду к ней и скажу: «Ради твоей любви, о самая полная из всех полных лун, ради твоей любви Церковь твоя будет помилована…» А кроме того, или я не предвидел такого развития события? Царедворцы гнут спину и превосходят один другого, пытаясь завоевать мое благоволение, но ни один царедворец, даже самый искушенный, не смог бы писать о ней так, как писал ты, с одной лишь целью – польстить мне; по этому знаку, Мирза, я понял, что и ты воспылал страстью. Оскорбило ли меня это? Отнюдь! Я отправил тебя заботиться о ее благополучии, сражаться за нее, умереть, если потребуется. От кого можно ждать такого самопожертвования, как не от влюбленного? Или я не предсказал в ночь нашего расставания, что будет дальше?

Он умолк, глядя на рубиновый перстень у себя на пальце.

– Смотри, Мирза! После твоего отъезда я всякий час, когда бодрствовал, смотрел на этот камень; он ни разу не поменял цвета. Часто, глядя на него, я говорил себе: «Мирза полюбил ее, потому что не мог иначе, однако не утратил передо мной свою честь. Мирза есть правда, так же как Бог есть Бог. И именно из его рук я получу ее в Константинополе».

– О повелитель!

– Тихо, тихо! Ночь уходит, тебе пора возвращаться. О чем я говорил? А, да.

– Выслушай меня, повелитель. Я боюсь тебя разгневать, но молчать не могу.

– О чем речь?

– В ее присутствии сердце мое разрывается, однако я и на самом последнем суде великого дня готов сказать, что не уронил чести перед повелителем. Однажды она поблагодарила меня – после того, как я вышел на бой со львом, – о Небеса! И тогда я почти потерял свою честь! О, муки того молчания! Как терзает меня это воспоминание! Но я не уронил чести. Вот только решимость ее хранить с каждым днем все слабее. Единственное, что сдерживает меня, – это мое положение в Константинополе. Кто я там?

Граф уронил лицо в ладони, и сквозь звенья кольчуги проступила дрожь, сотрясавшая его тело.

Магомет выжидал.

– Кто я там? Прикидываясь другом императора, я предаю его ежечасно. Я – христианин, но как Иуда продал Учителя, так и я вынужден продавать свою веру. Я влюблен в благородную женщину, но долг велит мне блюсти ее чистоту и передать ее другому. О повелитель, повелитель! Так продолжаться не может. Стыд – как стервятник, он терзает меня, сердце мое исходит кровью под его клювом. Освободи меня или предай смерти. Если любишь – освободи!

– Бедный Мирза!

– Повелитель, я не страшусь.

Магомет с силой стукнул кулаком по столу, глаза его сверкнули.

– Никто никогда не сможет сказать, что я любил труса! Но еще нестерпимее то, что тот, кого я называл братом, подозревает меня в такой низости! Неужели… неужели, Мирза, ты думаешь, что в твоих словах есть для меня что‑то новое?.. Дай мне договорить. Такие речи приличествовали бы нам десять лет назад, но не сейчас. Они недостойны мужчин. Я послал за тобой с определенной целью… Твоя миссия в Константинополе завершится утром, в четыре часа. Иными словами, Мирза, от подготовки к войне с гяурами мы переходим к самой войне. Слушай же. Ты – воин, искусный и мужественный рыцарь. В том, что мне предстоит – вылазки, нападения, схватки один на один и целыми отрядами, с использованием всех видов оружия: луков, арбалетов, малых и больших пушек, мин и контрмин, – без тебя не обойтись. Ты должен сражаться. Разве это не так?

Корти поднял голову, лицо его просветлело.

– Повелитель, боюсь, я забежал вперед твоих слов. Прости меня.

– Да, выслушай… Вопрос один: против кого ты будешь сражаться – против меня или против гяура?

– О повелитель…

– Помолчи, я сказал. Вопрос не в том, кого ты любишь больше. Я бы предпочел, чтобы ты честно послужил ему.

– Но как так, повелитель?

– Я говорю не из презрения, я прекрасно знаю, как ты владеешь оружием, я знаю, что от твоей руки падет множество моих бойцов. И чтобы совесть не мучила тебя и не останавливала твою руку в схватке, я не только объявляю твою миссию завершенной, но и освобождаю тебя от всех обязательств передо мной.

– От всех обязательств!

– Я говорю внятно, эмир, однако хочу избежать любых недомолвок. Итак, ты вернешься в город свободным от всяческих обязательств передо мной – ты волен распоряжаться своим мечом и своими мыслями. Хочешь быть христианином – будь им. Больше не посылай мне депеш, которые повредят императору…

– А княжна Ирина, о повелитель?

Магомет улыбнулся в ответ на этот истовый вопрос:

– Прояви терпение, Мирза… Что касается полученных от меня денег и всей моей собственности – монет, товаров, лошадей, оружия, доспехов, галеры и ее команды, – их я передаю тебе безвозмездно. Ни вернуть их мне, ни избавиться от них ты не можешь без того, чтобы с тебя потребовали объяснение, которое ослабит твои позиции во Влахернском дворце, а то и приведет к полному краху. Ты их заслужил.

Корти покраснел:

– Повелитель несказанно щедр, но я не могу принять его дар. Моя честь…

– Умолкни, эмир, и слушай. Я никогда не пренебрегал твоей честью. Когда, перед выполнением миссии в Константинополе, ты отправился в Италию, ты был обязан служить мне, и в том не было ничего зазорного, однако теперь – к этому привели перемены – то, что является делом чести для эмира Мирзы, будет позором для графа Корти. После четырех утра ты ничем мне не обязан и более не состоишь у меня на службе. С этого часа Мирза, мой сокол, перестанет существовать. Он исчезнет. А если я и увижу его вновь, то в облике графа Корти, христианина, незнакомца и врага.

– Врага – врага моего повелителя? Никогда!

Граф вскинул руки.

– Обстоятельства сильнее нас. А теперь – про княжну Ирину.

Магомет осекся, но потом, собрав всю силу воли и наполнив ею свой взгляд, он опустил могучую длань на плечо собеседника.

– Теперь про нее… Я придумал для тебя поощрение, эмир. С этой ночи мы – соперники.

Корти лишился дара речи, взгляд его остановился.

– Клянусь увитыми розами вратами рая – а это единственная клятва, приличествующая влюбленному, – рыцарю более пристало клясться этим вот мечом Соломона – я настаиваю на том, чтобы соперничество было достойным и честным. У меня перед тобой преимущество. Для женщин богатства и титулы – что огонь свечи для мотыльков. С другой стороны, у тебя двойное преимущество: ты – христианин и ты можешь видеться с ней ежедневно. Чтобы ты не выглядел нуждающимся, я оставляю тебе все деньги и всю собственность, какая есть у тебя сейчас; не в качестве оплаты – не дай бог! – но во имя гордости, моей гордости. Султан Магомет не должен ничего оспаривать у рыцаря, владеющего лишь одним мечом.

– У меня есть владения в Италии.

– Это все равно что на луне. Я возьму Константинополь еще до того, как ты сговоришься с евреями и получишь денег хотя бы на покупку пера для шляпы. Если это не так, то вот еще один довод: как тебе удастся избавиться от нынешнего имущества, а потом заглушить пересуды во дворце гяура? «Где твои лошади?» – станут спрашивать они. Что ты на это ответишь? «Где твоя галера?» Нет ответа. «Где твоя команда из магометан?» Нет ответа.

Граф остановил этот поток, произнеся:

– Я не в силах понять повелителя. Все это неслыханно.

– А должно ли мужчин останавливать то, что они собираются совершить нечто неслыханное? Или я не могу построить мечеть с пятью минаретами потому, что другие строители ограничивались тремя? Итак, подведем итог. Кем бы ты ни был, христианином или мусульманином, готов ли ты сделать Бога судьей в нашем соперничестве за эту деву?

– Чем дальше я слушаю повелителя, тем сильнее мое изумление.

– Нет, тебе это удивительно лишь потому, что ново. А я уже много месяцев это обдумывал. Решение далось мне нелегко. Оно потребовало самоотречения, а я к этому не привык… Итак, я готов призвать в свидетели Небо – пусть оно решает, моей она будет или твоей, эта райская лилия, в которую все мужчины влюбляются с первого взгляда. Пойдешь ли ты на это?

Тут в графе заговорил воин:

– Сейчас ли, потом ли, здесь ли, там ли – все будет по слову повелителя. Я готов. Ему осталось лишь назвать, кто выйдет за него сражаться.

– Протестую. Поединок будет неравным. Все равно что выпускать цаплю против ястреба. Есть и иной способ. Послушай… Ни разу еще не удалось взять стены Константинополя штурмом. Их осаждали огромные армии – и отступали или погибали. Может, то же ждет и меня, однако я выступлю и, в свою очередь, пойду на приступ – ты же будешь защищать эти стены до последнего. Если я потерплю поражение и отступлю, какой бы ни была причина поражения, мы – ты и я, о Мирза, – будем считать это волей Небес, и тогда княжна достанется тебе; если же мне будет сопутствовать успех, я возьму город, мы и это сочтем приговором, и тогда… – в глазах Магомета полыхал огонь, – тогда…

– Что тогда, о повелитель?

– Ты обеспечишь ее безопасность в этом последнем бою, и отведешь ее в Святую Софию, и там передашь мне, не препятствуя решению Бога.

Никогда Корти не испытывал такого волнения. Он краснел и бледнел, его сотрясала дрожь.

Магомет произнес с насмешкой:

– Я с Мирзой веду речи или с графом Корти? Или христиане так неохотно доверяются Богу?

– Но, повелитель, ты предлагаешь мне пари.

– Называй как знаешь.

– И по его условиям княжна становится рабыней. Измени их, повелитель, – позволь ей высказать свое мнение и поступить по своей воле при любом исходе.

Магомет стиснул ладони:

– Я похож на зверя? Я насильно заставил хоть одну женщину опустить голову мне на грудь?

Граф с твердостью произнес:

– Это условие будет одинаково противно нам обоим.

Султан некоторое время боролся с собой.

– Да будет так, – решил он наконец. – Я сам предложил пари, и я не отступлюсь от своего слова. Условие принято, эмир. Если я одержу верх, она станет моей по ее собственной воле – или не станет совсем.

– Станет женой повелителя?

– Первой в моих глазах и первой в моем доме – моей валиде‑ханум.

Удивительное оживление охватило Корти после этих слов. Он поцеловал руку Магомета:

– Вот теперь мой повелитель превзошел в щедрости самого себя. Я принимаю пари. Не было иного способа решить в точности, какова именно воля Небес.

Магомет поднялся:

– Мы договорились. Разговор окончен. Али ждет тебя.

Он закрыл шкатулку, в которой находились воротничок и полусапожки:

– Их я отправлю графине, твоей матери; отныне ты для меня – Уго, граф Корти… Мой сокол сбросил путы и колпачок. Мирзы больше не существует. Прощай, Мирза.

Корти был глубоко тронут. Он пал ниц, потом поднялся и произнес:

– Я ухожу, и любовь моя к повелителю только окрепла. Смерть ждет любого чужака, который в моем присутствии произнесет его имя всуе.

Он уже шел к дверям, когда Магомет заговорил снова:

– Одно слово, граф… В свете будущих событий может так оказаться, что в интересах безопасности и удобства княжны Ирины тебе придется связаться со мной. Ты хорошо справляешься с такими задачами. Намекни, как именно.

Корти немного подумал.

– Знак будет исходить от меня, – произнес он. – Повелитель поставит свой шатер в виду…

– О да, клянусь Соломоном и его мечом! И всякий гяур, рискнувший заглянуть за стену, увидит его, если не снесет холм.

Граф поклонился:

– Я знаю своего повелителя, а потому скажу следующее: с Божьей помощью я получу дурную славу среди осаждающих, а он – среди осажденных. Если повелитель увидит мой штандарт или ему про него доложат, пусть убедится, не черный ли у меня щит. Если да – пусть возьмет щит того же цвета и встанет у меня на виду. Повелителю известно, что я сам делаю себе стрелы. Если я пущу стрелу с черными перьями, он должен ее подобрать. Наконечник ее будет полым, внутри будет находиться записка.

– Еще раз повторяю, граф Корти: судья нам – Бог. Спокойной ночи.

В коридоре за покоями султана граф встретил индийского князя.

– Еще час назад я называл бы тебя эмиром, но теперь… – Князь улыбнулся. – Я остался, дабы поблагодарить графа Корти за его доброту к моему слуге Нило.

– Вашему слуге?

– Слуге и союзнику – царю Нило. Если граф хочет заслужить мою признательность, нынче вечером, при возвращении Али, он пришлет ко мне с ним сию царственную особу.

– Пришлю.

– Благодарствуй, граф Корти.

Граф помедлил, вглядываясь в большие глаза и румяное лицо, ожидая вопроса про Лаэль. Но дождался лишь поклона и следующих слов:

– Мы еще встретимся.

На город уже спустилась ночь, когда Али, высадив графа, вышел обратно в море вместе с Нило. Легко представить себе радость африканского царя, воротившегося к своему хозяину.

 

Глава III

КРОВАВАЯ ЖАТВА

 

В июне, через несколько дней после завершения строительных работ, начатых Магометом на мысе Асометон, из ворот, примыкающих к императорской резиденции во Влахерне – в народе их называли Калигария, – выехала небольшая группа всадников в военной форме империи.

Этот отряд, в составе десяти человек, возглавлял граф Корти. Множество зрителей следили за его отбытием, и в их глазах он был самым великолепным рыцарем за всю историю. Когда, миновав ворота и повернув направо, граф машистой рысью пустился к оврагу у подножия стены, по сути представлявшему собой естественный ров, раздались приветственные крики.

– С вами Бог и наша Богоматерь Влахернская! – скандировали зрители и не смолкали, пока кавалькада не скрылась из виду, – хотя граф даже не махнул флажком на копье им в ответ.

Что касается облачения графа в то утро, достаточно будет сказать, что на нем были обычные его легкие доспехи, а в доказательство серьезности намерений он, помимо копья, прихватил и боевой топор, который приторочил к луке седла, кривой меч, значительно длиннее, хотя и не шире ятагана, лук с колчаном стрел – они были закинуты за спину, а к колчану прикреплен небольшой щит. Под графом был любимый гнедой араб – его голову и шею покрывала кольчуга.

Девять его спутников были, как и он, в полном вооружении, вот только головы их были защищены плотно прилегающими коническим шапками, а вместо металлических поножей на них были просторные красные шаровары.

Надлежит также добавить, что, судя по положению в седле – с очень высоко поднятым стременем, – они были родней бедуинов из пустыни.

По возвращении с последней встречи с Магометом в Белом замке граф начал тщательно готовить команду своей галеры к воинской службе на суше. Девять матросов оказались прекрасными наездниками, и, отобрав их, как наиболее многообещающих, он стал обучать их владению оружием, которое они сейчас и держали в руках. В задачи этого маленького отряда входило скорее прикрытие с тыла, чем нападение. Образно говоря, при атаке графу предстояло стать наконечником копья, а им – его древком: по ходу поединка с противником восемь из них должны были прикрывать его справа и слева и по мере необходимости то рассыпаться цепью, то сходиться плотнее. Девятому полагалось сражаться с тыла. Этому простому боевому порядку он дотошно обучал их несколько месяцев. Они добились поразительных успехов, а поскольку занятия проходили на Ипподроме, при стечении публики, они заодно вдохновляли и других.

Надо сказать, что заключенное с Магометом пари придало графу телесных и душевных сил. Он осмыслял возможные исходы сражения, понимая, что ждать осталось недолго, и верил в то, что город может и устоять. В любом случае сам он сделает все, что в его силах, и если не судьба им победить, в том не будет его вины.

Опасность – ее он видел с болезненной отчетливостью – проистекала прежде всего из религиозного разлада между греками, и все же он уповал на то, что первая же серьезная атака турок, первое кровопролитие объединит враждующие фракции, хотя бы во имя общего спасения.

Здесь самое время поговорить о взглядах и чувствах тех людей, которых граф Корти собирался защищать. В целом о них можно сказать следующее: было совершенно невозможно убедить константинопольцев в том, что султан действительно замыслил пойти на город войной.

– А даже если и пойдет? – рассуждали они. – Кому, кроме безголового недоросля, может такое прийти в голову? А пойдет – мы покажем ему хоругвь Богоматери со стен.

Если речь заходила о башне на Асометонских высотах – столь высокой, что можно было встать на крытую железом крышу и, поглядев вперед, по сути, заглянуть в Константинополь, – беспечные обыватели прибегали к преувеличению:

– Среди правителей встречаются такие же недоумки, как и среди обычных людей. Таращиться на нас – одно, стрелять в нас – другое. Башню со стенами в тридцать футов толщиной с места не сдвинешь.

В один прекрасный день в город проник слух, будто одна из пушек прибрежной батареи нового турецкого форта потопила проходившее мимо судно.

– А какой на судне был флаг?

– Венецианский.

– Ну, тогда все понятно, – успокоились зеваки. – Султан хочет вытеснить венецианцев из Черного моря. Турки испокон веков воевали с венецианцами.

Чуть позднее появились сведения, что султан, якобы задержавшийся в Баш‑Кегане потому, что воздух на берегах Босфора лучше, чем в Адрианополе, заключил с галатским подеста договор, по которому город обязался соблюдать нейтралитет; впрочем, и это не повлияло на беспечность византийцев.

– Очко в пользу генуэзцев. Славно они обошли венецианцев.

Порой какой‑нибудь странник, возможно, купец, но скорее шпион, забавлял лоточников на базарах рассказами о том, что султан отливает пушки такого размера, что из каждой можно выстрелить шестью связанными вместе людьми. Греки только посмеивались. Некоторые говорили:

– Ага, похоже, Махмуд затеял отсалютовать лунному человечку в месяц Рамадан!

Другие считали так:

– Да, он еще больший безумец, чем мы полагали. На пути в Адрианополь много гор, а у подножия каждой горы – мост. Чтобы доставить пушки сюда, ему придется изобрести для них крылья, но даже и после этого еще долго придется учить их летать.

Иногда по городу прокатывались слухи из азиатских провинций на другом берегу пролива: мол, султан собирает невиданное войско; у него уже полмиллиона бойцов, однако ему нужен миллион.

– А, он, похоже, надумал усмирить Хуньяди и его венгров. На это действительно нужна большая армия.

Следует отдать обывателям должное: их беспечное отношение к явной опасности подпитывалось одним обстоятельством: городские ворота, как на суше, так и на море, оставались открытыми днем и ночью.

– Видите, – звучало повсюду, – император не тревожится. А кому больше терять, как не ему? Он хотя и азимит, но настоящий боец. У него есть посланники к султану – для чего, как не давать ему советы?

Этот довод был далеко не беспочвенным.

Но в конце концов Магомет изгнал греческих посланников. Это было во время его пребывания в Баш‑Кегане. Эту новость они принесли лично. Она звучала зловеще, однако обывателей не обеспокоила. В церкви, в особенности в Святую Софию, женщин набивалось больше обычного, да и только, – а ворота не только оставались открытыми, но и движение через них было беспрепятственным, в том числе и в направлении турецкого лагеря, ибо византийцы соперничали со своими соседями из Галаты за право поставлять туда припасы. В этот период каждое утро отряд императорской гвардии сопровождал из Влахерна в Баш‑Кеган повозку, нагруженную отборными яствами и винами; принимавшему ее офицеру командир отряда неизменно докладывал:

– От его величества императора римлян и греков – его величеству Магомету, турецкому султану, с пожеланием долгой жизни и благоденствия.

Если то были пустые комплименты, если отношения между двумя властителями разладились, если назревала война – что было в мыслях у императора?

За полгода до начала строительства укрепления напротив Белого замка Константина предупредили о том, что Магомет задумал поход на его столицу. Предупреждение озвучил Халиль‑паша – что им двигало, жалость, дружба или алчность, значения не имеет; точно одно: император предпринял соответствующие действия. Он созвал совет и предложил начать войну, однако ему порекомендовали направить к врагу посланца с изъявлением протеста. Тот вернулся с презрительным ответом. Видя робость своих сановников, император решил действовать в согласии с ними и с этой целью роптал, молился, посылал подарки, славословил – и тем самым удовлетворял свою свиту, однако одновременно он по мере сил готовился к войне.

С самого начала он заставил себя осознать две важнейшие вещи: во‑первых, большинство его подданных, годных по возрасту и телесной крепости для военной службы, надели рясы и ушли в монастыри; во‑вторых, священнослужители и их приспешники были его врагами, многие из них в открытую предпочитали турок азимиту. Трудно представить себе более плачевное положение дел. У Константина оставалась последняя надежда. В Европе не было недостатка в солдатах‑наемниках. Может, папа, употребив свое влияние, пошлет ему необходимые подкрепления? Проявит ли его святейшество должный интерес? Отважный император отправил в Рим посланника, пообещав перейти под эгиду папы и именем Христа взывая о помощи.

Тем временем его посланцы рассыпались по всему эгейскому побережью, скупая припасы, оружие, военные машины и материалы всевозможного рода. Соответственно, при деле оказались и остатки военного флота. Каждый день в гавань входило судно и пополнялись склады под Ипподромом. На тот момент, когда закончилось строительство крепости Румелихисар, по крайней мере одна из тревог императора несколько поутихла. Однако прочие были серьезнее. Все стали замечать, что он чаще прежнего поднимается на башню Исаака и проводит долгие часы, глядя с тоской к югу, на зеркальную гладь Мраморного моря. Его мужественное и рыцарственное сердце, стенавшее от унижений со стороны надменного турка, измученное, в частности, неспособностью его собственных подданных ощутить грозившую им опасность и встретить ее с должным героизмом, находило отдых в размышлениях, когда он мерил шагами широкую смотровую площадку и пытался вычислить, когда грянет буря.

Это отступление – ответ читателю, которого озадачивает бездействие императора в те дни, когда султан укреплял свою азиатскую твердыню. Его ждало одно: осада. Вот к чему принудили последнего из римлян. Он не был уверен, что подданные его смогут удерживать ворота, а уж тем более – драться в открытом поле.

Земли вокруг Константинополя были возделанными. Пока шел сев и рос урожай, турки не обижали и не тревожили греческих земледельцев. Однако в июне, когда изумруд злаков начал обращаться в золото, на поля выпустили целые стада мулов и кавалерийских лошадей, а сторожей, которые выскочили из своих шалашей на холмах, чтобы отогнать скотину, избили солдаты. Земледельцы пожаловались императору, тот отправил посланника к султану, моля пощадить урожай. В ответ на это Магомет приказал сыну Исфендиара, своего родича, уничтожить посевы. Крестьяне сопротивлялись, причем небезуспешно. На юге и в полях рядом с Хисаром на севере были потери с обеих сторон. Когда об этом доложили Константину, он призвал к себе графа Корти.

– То, чего мы давно ожидали, настало, – произнес он. – Пролилась кровь. Моих подданных атакуют и убивают на их же полях; тела их лежат там непогребенными. Откладывать войну долее нельзя. Да, подкрепление от его святейшества так и не прибыло, но обязательно прибудет, а до тех пор мы должны защищаться сами. Да, мой народ проявляет холодность и безразличие. Я предприму последнее усилие, чтобы его воспламенить. Ступай в сторону Хисара, забери убитых. Пусть трупы привезут неприукрашенными. Я выставлю их на Ипподроме. Возможно, кровь и раны произведут должное впечатление, если нет – помоги Господи этому христианскому городу. Я выделю тебе сопровождение.

– Ваше величество, – отвечал Корти, – подобная экспедиция может спровоцировать наступление на город еще до того, как вы полностью подготовитесь. Позвольте мне выбрать сопровождающих из своих людей.

– Как скажешь. С вами поедет проводник.

Чтобы попасть на возвышенность, по которой, к северу от Галаты, проходит дорога на Хисар, Корти двинулся через Синегион и Эюб к Сладким Водам Европы, которые пересек по мосту несколько ниже ныне заброшенного загородного дворца султана. На возвышенности он свернул влево от Перы и через полчаса стремительной скачки уже направлялся к северу по дороге, шедшей параллельно Босфору, – между утесами на скалистом берегу иногда открывался вид на пролив. На склонах холмов тут и там были разбросаны крытые соломой крестьянские хижины, а вокруг благодатно простирались колосящиеся поля.

У графа было достаточно времени для размышлений, однако размышлял он мало – его мысли занимала представившаяся возможность отличиться перед императором, а заодно, может быть, и возвыситься во мнении княжны Ирины.

Из задумчивости его вывел крик проводника:

– Турки! Турки!

– Где?

– Видите этот дым?

Граф увидел этот знак беды, медленно всползавший к небу за находившимся впереди холмом.

– Здесь, слева, есть деревня, но…

– Довольно, – оборвал его Корти, – веди меня в сторону пожара. Есть туда путь короче?

– Да, вон под тем холмом.

– Торный?

– Узкая тропа, но пройти можно.

Граф обратился к своей свите по‑арабски и, перейдя на галоп, погнал проводника вперед. Вскоре показалась группа перепуганных крестьян, бежавших им навстречу.

– Вы почему бежите? Что произошло? – осведомился граф.

– Ах, турки, турки!

– Что – турки? Остановитесь и расскажите толком.

– Мы утром пошли на работу жать пшеницу – она уже созрела. На нас налетели эти нехристи. Нас был десяток, а их – с полсотни или больше. Мы едва спаслись, а они подожгли посевы. Господи Боже и Пресвятая Богородица! Пропустите нас, а то нас тоже зарежут!

– Они верхами?

– Некоторые – да, другие пешие.

– Где они сейчас?

– В поле за холмом.

– Ступайте как можно скорее в деревню и скажите мужчина<