Византийский вельможа тех времен

 

Сергий остался сидеть на скамье; расстилавшийся вокруг вид утратил для него всю свою привлекательность.

Две мысли крутились у него в мозгу, будто пылинки в облаке тумана: первая – что явно составлен некий заговор, вторая – что заговор этот направлен против дочери индийского князя.

Когда, стоя у врат древней лавры на укрытом снегами берегу Белого озера, Сергий простился с отцом Илларионом, получил его благословение и богоугодное поручение, ему и в голову не пришло, что по прибытии в Константинополь он первым делом попадет в тенета любви. Надо сказать, что и сейчас это представлялось ему совершенно немыслимым, и все же образ девушки с лицом дитяти, которую он встретил на пристани у Белого замка, в руках врагов, неотвязно стоял у него перед глазами – и почти всякому другому трепет, который вызывал у него этот образ, показался бы странным, а то и подозрительным. Одно Сергий знал наверное: он должен спасти ее во что бы то ни стало.

Кроме того, еще одна вещь побуждала юного послушника к действию. Один из подслушанных им собеседников объявил, что является сыном игумена монастыря Святого Иакова. Святого Иакова! Его собственной обители! Его собственного игумена! Мог ли у столь богобоязненного человека родиться столь подлый сын? Куда проще не верить словам заговорщика! Однако, как известно, Бог допускает рождения чудовищ, а почему – ведомо одному лишь Провидению. Судя по всему, речь шла именно о таком случае. Вне всякого сомнения, облик этого человека отмечен печатью такого порочного чада. В любом случае нелишне будет на него взглянуть.

С этими мыслями Сергий встал и отправился вслед за заговорщиками. Нужно нагнать паланкин – они наверняка окажутся поблизости, и он без труда их опознает.

Шаги носильщиков, удивительно поспешные и легкие, миновали скамью и удалились к северу, в сторону мыса Димитрия. Туда Сергий и направился.

Вдали, над головами прогуливающихся, он вскоре заметил верхушку движущегося паланкина и стремительно зашагал вдогонку, опасаясь, что находящаяся внутри спустится со стен по ступеням рядом с конюшнями Буколеона. Когда же паланкин пронесли мимо этого спуска, послушник замедлил шаг, понимая, что встретит его на возврате.

Однако паланкин двинулся навстречу Сергию, даже не достигнув мыса. Юноша не видел поблизости никого, даже отдаленно похожего на заговорщиков, и, опасаясь, что совершил ошибку, заглянул в переднее окошко раскрашенной переноски. Дама зрелых лет вернула ему, без особой любезности, его взгляд.

Объяснение могло быть лишь одно: он пошел не в ту сторону, нужно было спускаться к югу. Что делать? Отказаться от погони? Но это значит – бросить юную приятельницу на произвол судьбы. А кроме того, не сам он оказался в том месте, где смог подслушать, что против нее злоумышляют, – его туда направило Провидение. Он двинулся вспять.

Ошибка лишь укрепила его решимость. А если несчастную уже увлекают прочь?

У начала лестницы, рядом с конюшней, он замедлил шаги; на лестнице было пусто, и дальше он пустился едва ли не бегом – мимо треснувшей скамьи, мимо Рассеченных ворот. Впереди замаячила башня императорской резиденции, носившая имя Юлиана, и Сергий как раз подавлял свою нерешительность и бередил совесть мыслями о том, что может приключиться с несчастной девушкой, когда увидел паланкин, двигавшийся навстречу. Был он богато украшен и ярко блистал даже на расстоянии: он явно принадлежал княжне. Справа от паланкина вышагивал гигантского роста негр, который так поразил Сергия в Белом замке. Сергий глубоко вдохнул, остановился. Нужно обладать недюжинным мужеством, чтобы посреди бела дня напасть на этого великана!

Пока Сергий дивился варварской пышности негра, его величавой осанке и полной невозмутимости перед лицом любопытных взглядов, к паланкину с противоположной стороны подошел какой‑то мужчина. Переднее оконце было открыто, Сергий успел заметить, как сидевшая внутри отшатнулась от незнакомца и уронила на лицо вуаль.

Перед ним был один из тех, кого он высматривал. Где же другой? Тут человек, стоявший у левого окна, обернулся через плечо, будто говоря что‑то, и один из следовавших за паланкином стремительно прянул вперед, присоединился к наглецу и шагал с ним рядом достаточно долго, чтобы обменяться торопливыми словами; после этого он отстал и исчез. Сергий получил ответ на свои вопросы.

Убедившись, что один из заговорщиков находится у него в виду, молодой инок решил дождаться развития событий. Сквозь переднее окошко носилок, на диво гладкое и блестящее, девушка могла его опознать; возможно, она с ним заговорит, а может, его вспомнит негр. В обоих случаях у него появится повод вмешаться.

Выжидая, Сергий, по возможности спокойно – ибо был он молод, горяч и легко поддавался праведному гневу, – рассматривал незнакомца, остававшегося на своем месте, будто на часах, и время от времени обращавшегося с вопросами к отпрянувшей девушке.

Любопытство разбирало Сергия даже сильнее, чем гнев; ему не столь важно было знать, кто этот заговорщик, сколь как он выглядит. Можно представить себе его изумление, когда предмет его интереса, приблизившись, оказался на полном виду, и вместо чудовища, отмеченного печатью Каина, молодому монаху предстал грациозный, хотя и низкорослый мужчина с приятным лицом. Единственное, что могло вызвать нарекание, это крикливый – да простится нам такое слово – наряд.

Ярко‑алый плащ просторными складками свисал с непомерно крупной, украшенной пурпурной эмалью пряжки на левом плече; справа он расходился в стороны, подхваченный у правого колена еще одной пряжкой. В результате правая рука оставалась свободной, зато одеяние мешало при ходьбе и не позволяло вытянуть из ножен рапиру, рукоять которой легко угадывалась под плащом. Ярко‑оранжевая туника, с короткими полами и рукавами, скрывала очертания тела. Из‑под нее видны были облегающие чулки и красные туфли, на чулках ослепительно сверкали черные и желтые полосы. Красный остроконечный головной убор с загнутым задним полем спускался на лицо чем‑то вроде забрала, из него небрежно торчало перо белой цапли, создавая гармонию с остальным костюмом. Горло и левая рука были обнажены, последняя – от середины предплечья.

Послушник впервые увидел византийского вельможу тех времен при полном параде, способном затмить наряды слабого пола.

Если бы предчувствия Сергия сбылись, если бы вместо элегантного, беззаботного на вид кавалера в пышном платье он увидел мерзавца с уродливым телом и порочным лицом, он вряд ли бы смешался, вряд ли бы остался стоять, повторяя про себя: «Господи Всемогущий, неужели это сын игумена?»

То, что у святого человека может быть столь низменный отпрыск, смутило юного инока. Тайный грех всегда становится явным – так говорится в книгах; какой же позор, какое унижение и горе ждут несчастного отца.

Сочувствуя ему заранее, Сергий стоял на месте, пока передний носильщик паланкина не издал, обращаясь к нему, обычный предупредительный крик. Послушник шагнул в сторону, и тут произошли две вещи. Сидевшая внутри приподняла вуаль и протянула ему руку. Он едва успел уловить этот жест, равно как и выражение ее лица, даже более детское, чем раньше, ибо на лице отражалось смятение, и тут по левую сторону носилок появился негр. На миг замешкавшись, чтобы закрепить свое копье в пряжке за спиной, он с животным рыком прыгнул вперед и схватил кавалера одной рукой за плечо, другой – за колено. Рык и захват случились единомоментно. Сопротивляться было бы бесполезно, даже не произойди это столь внезапно. Грек едва успел заметить своего обидчика, едва успел глянуть тому в лицо, еще больше почерневшее от гнева, едва успел позвать на помощь. Могучие руки подняли его в воздух и стремительно понесли к стене, возвышавшейся над морем.

Вокруг стояло множество зевак, среди них были и мужчины, однако они оцепенели от ужаса. Не двигался никто, кроме Сергия. Он один увидел, чем вызвана гневная вспышка, и понимал, какое последует наказание.

 

^{Могучие руки подняли его в воздух и стремительно понесли к стене…}

 

Несколько шагов до стены негр преодолел едва ли не бегом. Оказавшись на месте, он, по велению своей дикой натуры, вознамерился проследить за падением своей жертвы, однако порыв ветра швырнул полу алого плаща ему в глаза, и он приостановился, чтобы откинуть ее. Грек за это мгновение успел увидеть внизу острые камни, пену разбивающихся о них волн и вцепился своему противнику в голову – зубцы позолоченной железной короны врезались ему в кожу рук, показалась кровь. Несчастный извивался, в уши Нило – вот только они были мертвы – врывался вопль о пощаде. Тут подошел Сергий и схватил грека.

Нило не сопротивлялся. Освободив глаза от плаща, он глянул на нежданного заступника, а тот, не зная о глухоте негра, увещевал:

– Во имя любви к Господу нашему, во спасение собственной души, не убивай его!

Сергий не мог тягаться с Нило мощью, однако был почти столь же высок; пока они стояли, глядя друг на друга, лицом к лицу, явственно проступила разница в их обличьях. Ярость на черной физиономии сперва сменилась радостным удивлением, а после расцвела узнаванием.

Византиец спешно вскочил на ноги и, в свою очередь охваченный кровожадным порывом, выхватил меч. Впрочем, Нило опередил его; острие копья неожиданно придало убедительности новым попыткам Сергия решить дело миром.

Вокруг уже собралось множество зевак. Глазеть на распрю людям всегда сподручнее, чем на мирную беседу, в каком бы тоне она ни велась. Многие бросились Сергию на подмогу, кто‑то принес поверженному юноше шляпу, слетевшую по ходу стычки, другие помогли ему оправить платье; поздравив его с тем, что он сумел сохранить жизнь, доброжелатели окружили его и увели прочь. Возобладать над таким гигантом! Как же силен духом должен быть этот молодой человек!

Сергию отрадна была мысль, что он спас византийца. Теперь перед ним стояла следующая задача – успокоить юную княжну. Не нужно было обладать пылким воображением, чтобы представить, каким мучительным оказалось для нее это происшествие; Сергий и так был понятлив, а решимость еще обострила его чуткость. Подозвав Нило, он поспешил к паланкину.

Сделаем паузу, прервем совсем ненадолго наше повествование – причем только ради самого же читателя. Ему необходимо понимать, насколько обстоятельства благоприятствуют романтическому развитию отношений между Лаэль и Сергием, – мы боимся, что он позволит своему воображению разыграться. Да, действительно, период рыцарства тогда еще не закончился; мужчины носили доспехи и в бою прикрывались щитами; женщины являлись предметом поклонения, разговоры между влюбленными велись в стиле высокой куртуазности; с одной стороны, преобладала застенчивость, с другой – выспренние призывы ко всем святым как свидетелям клятв и обещаний, которым ни один святой, даже с самой сомнительной репутацией, никогда не стал бы внимать, а уж тем более верить; однако при этом нельзя не учитывать одного или двух обстоятельств. Описанные выше нравы отнюдь не были в ходу среди христиан Востока, а в Константинополе и вовсе не прижились. Двое Комнинов, Исаак и Алексей, куда больше приблизились к западному идеалу рыцарства, чем кто‑либо из византийских воинов; может, они и не были единственными подлинными рыцарями Византии, но явно были последними; впрочем, даже их ошеломляли причудливые манеры высокородных франков, встававших лагерем возле их ворот на пути в Святую землю. Соответственно, язык повседневного общения между уроженцами Востока был прост и не столь сильно замаран тем, что можно назвать набожным сквернословием. Беседы их зачастую отличались занудным многословием, однако никогда не состояли из преувеличений и богохульств. Педантизмом они отличались только на письме. Из этого читатель может составить себе мнение о встрече Сергия и Лаэль. Кроме того, следует помнить, что они были молоды; она – дитя годами, он – дитя за отсутствием жизненного опыта. А дети всегда ведут себя непосредственно.

В тревоге приблизившись к паланкину, послушник обнаружил его владелицу в бледности и смятении. Нило был совсем рядом, она увидела обоих одновременно и в естественном порыве протянула в окно руку. Трудно было определить, кому из двоих она предназначалась. Сергий заколебался. Потом девушка обратила к нему непокрытое лицо.

– Я вас знаю, знаю! – воззвала она к послушнику. – Ах, как же хорошо, что вы здесь! Я так напугалась, так напугалась – никогда больше не выйду из дому. Останьтесь со мной, я вас очень прошу, это будет так мило с вашей стороны… Я не хотела, чтобы Нило убил этого человека. Я только хотела, чтобы он его прогнал, чтобы меня оставили в покое. Он день за днем преследовал меня, стоило мне выйти из дому. Как покажусь на улице – он тут как тут. Отец велел мне брать с собой Нило. Он же ведь его не убил?

Все это время она держала руку протянутой, будто дожидаясь, что ее возьмут. Слова лились потоком. Глаза глядели искательно и были несказанно прекрасны. Речь ее казалась столь же невинной, как и она сама; с той же невинностью он взял ее руку и задержал в своей, отвечая:

– Он не пострадал. Его увели друзья. Ничего не бойтесь.

– Вы его спасли. Я все видела – у меня прямо сердце остановилось. Как я рада, что он жив! Теперь мне не страшно. Мой отец будет вам благодарен, а он человек щедрый и любит меня почти так же сильно, как я люблю его. Я незамедлительно направлюсь домой. Ведь так будет лучше, да?

Пусть Сергий и успел вытянуться в полный мужской рост, но такого ему еще переживать не доводилось – ни такого, ни чего‑либо подобного. Ладонь, чуть свернувшись, легко лежала в его руке. Он вспомнил, что однажды в келью к нему залетел голубь. Оконце кельи было столь мало, что голубь, видимо, посчитал его удобным местом для гнезда. Сергий вспомнил, что принял птицу за посланника Небес, которого ждал всю жизнь, по которому всегда тосковал, – и ему захотелось оставить птицу себе, ибо он не сомневался: рано или поздно та найдет способ передать ему нужную весть. Он взял заблудившееся существо в руки и начал выхаживать его с несказанной нежностью. Каким же благом порою оказывается то, что воспоминания не уходят в глубины, их легко вернуть; сейчас послушнику вспомнилось, что тот крылатый нунций на ощупь был точно рука, которую он сейчас держал в своей, – почти такой же мягкий, столь же притягательно‑живой – и он так же едва ощутимо вздрагивал. Да, только ради той птички он не выпускал эту ладонь, пока отвечал:

– Да, полагаю, так будет лучше, и я провожу вас до дома вашего отца.

Он обратился к носильщикам:

– Спускайтесь от стены по большой лестнице. Княжна желает вернуться домой.

Чувствовать себя мужчиной, проявляющим заботу о беззащитном существе, было освежающе приятно. Паланкин двинулся, послушник занял место рядом с окном. Пальцы маленькой руки все еще лежали на шелковой обивке, подобные розовым жемчужинам. Он смотрел на них в томлении, но одновременно им овладела скованность. Розовые жемчужины сделались для него священны. Ему захотелось защитить их от пыли, которую приносил проказливый ветер. Ветра неугомонны. Солнцу, садившемуся в позлащенные воды Мраморного моря, следовало бы пригасить лучи, которым оно дозволяет на них падать. Ведь сколько уже светит солнечный диск, пора бы ему понять, что некоторым вещам избыточное сияние во вред. Кроме того, ему хотелось заговорить с Лаэль, осведомиться, продолжает ли она испытывать страх, – но он не решался. Куда подевалась его отвага? Совсем недавно, отбирая у Нило юного грека, он позабыл о своей робости. То была удивительная перемена. А теперь непонятная неловкость неприятно сковывала его члены. И почему им овладевало смущение, когда люди останавливались на него поглазеть?

Паланкин двигался в сторону спуска, Сергий шагал справа от него, Нило – слева. Внизу, пока они шли через сад по дорожке, ведущей в сторону Святой Софии, Лаэль придвинулась к окну и заговорила с Сергием. Поразительно, как он старался не упустить ни единого слова. Ничего, что пришлось наклониться, – причем, с высоты его роста, наклониться весьма сильно; ничего, что это вызывало пересуды.

– А видели ли вы в недавнее время княжну, ту, что живет в Терапии? – спросила Лаэль.

– О да, – отвечал он. – Она мне как маменька. Я у нее часто бываю. И во всем слушаюсь ее совета.

– Как, наверное, славно иметь такую маменьку, – с улыбкой заметила Лаэль.

– Очень славно, – подтвердил Сергий.

– А какая она дивная, и отважная, и невозмутимая, – продолжала Лаэль. – С ней рядом я совсем забыла свой страх. Забыла, что мы в руках у этих ужасных турок. Все время думала только о ней, а не о себе.

Сергий подождал, что она еще скажет.

– Нынче в полдень к отцу явился от нее гонец с просьбой, чтобы мне позволили ее навестить.

Сердце послушника радостно дрогнуло.

– Визит состоится?

Будь она чуть старше и искушеннее, она уловила бы нотку нетерпения в тоне, которым был задан вопрос.

– Пока не знаю. С тех пор как было получено это приглашение, я еще не видела отца – он был у императора. Однако мне известно, что он восхищается княжной. Полагаю, он даст свое согласие, а значит, завтра я отправлюсь в Терапию.

Мысленно порешив, что и сам окажется там завтра утром, Сергий горячо откликнулся:

– А доводилось ли вам видеть сад за ее дворцом?

– Нет.

– Я, разумеется, не знаю, каков из себя рай, но, если верить моему воображению, сад этот является его частью.

– Ах, я не сомневаюсь, что мне все очень понравится: княжна, ее сад – да и все остальное.

После этого Лаэль откинулась на спинку сиденья, и больше они не обменялись ни словом, пока паланкин не остановился у дверей дома князя. Подавшись к окну, девушка протянула своему провожатому руку. Розовые жемчужины оказались совсем не так далеко, более того, их ему предлагали. Он не удержался и заключил их в свою ладонь.

– Я хочу, чтобы вы знали, что я вам очень, очень благодарна, – проговорила девушка, не отнимая своей руки. – Мой отец обязательно переговорит с вами о сегодняшних событиях. Он найдет случай, причем скоро. Но… но…

Она заколебалась, заливаясь румянцем.

– Что? – попытался он ее подбодрить.

– Я не знаю ни вашего имени, ни места жительства.

– Имя мое Сергий.

– Сергий?

– Да. По иноческому своему положению обретаюсь я в келье монастыря Святого Иакова в Мангане. Я – член этого братства и смиренно молю Бога о ниспослании кротости и благодати. Я сообщил, кто я такой, позволительно ли мне спросить…

Он не закончил. По счастью, она угадала его желание.

– А! – произнесла она. – Те, кто любит меня всем сердцем, называют меня Гюль‑Бахар, настоящее же мое имя Лаэль.

– Каким же именем называть вас мне?

– Прощайте, – вымолвила она, оставив вопрос без ответа, равно как и сопровождавший его смущенный взгляд. – Прощайте – княжна пришлет за мной завтра.

Когда паланкин занесли в дом, Сергию показалось, что солнце стремительно скатилось к горизонту, оставив за собой сумеречное небо. Он направил стопы к своей келье, и никогда еще в голове у него не было столько мирских мыслей. Впервые за всю его жизнь в стенах монастырской обители ему показалось тесно и одиноко. Он привык думать, что их озаряет и согревает небесное присутствие, – но теперь над этим нависла угроза. Впрочем, время от времени на место юной княжны, образ которой он уносил с собою, приходили мысли о том, мог ли грек, которого он спас от Нило, действительно быть сыном отца игумена; возвращаясь, воспоминание это влекло за собой сомнения, ибо Сергий понимал, что в случае, если это окажется правдой, а сам грек действительно что‑то злоумышляет, он, Сергий, будет втянут во множество интриг. Уснув наконец на подушке из соломы, он увидел во сне, как прогуливается с Гюль‑Бахар по саду за дворцом в Терапии, – сон этот был неизбывно прекрасен.

 

Глава VII

ЕРЕТИЧКА ИЗ ВИЗАНТИИ

 

Пока почитаемую часовню, расположенную на пути к Влахернскому дворцу, окружали коленопреклоненные священнослужители, а звуки их молитв стенаниями ветра взметались ввысь, к игумену монастыря Святого Иакова явился посланник: он принес приветствие базилевса и просьбу выйти к воротам храма. Праведный муж повиновался и всю ночь, несмотря на возраст и телесную слабость, простоял там в поклоне, благословляя императора и империю, ибо любил обоих; рядом с ним, с факелом в руке, неизменно находился Сергий. За полсуток до того он всем сердцем отдавался служению, и дух его ни на миг не отвлекался от свершавшихся таинств, теперь же – увы непостоянству юности! – мысли его порою блуждали. Округлое белое личико Лаэль вновь в вновь вставало перед ним столь же явственно, словно он снова видел ее в окне паланкина на променаде между Буколеоном и морем. Он тщился отогнать видение, однако, открывая молитвенник, который носил при себе, как и его собратья, и пытаясь занять мысли чтением; встряхивая факел, он словно пытался отгородиться от них клубами смолистого дыма, но вновь видел перед собой дивные, тающие, недосягаемые глаза и чувствовал себя не в силах противостоять их притяжению. Его усилия прогнать их прочь они, похоже, принимали за призыв остаться. Еще никогда не проявлял он при служении подобной небрежности – и никогда небрежность эта не была столь упорной, столь схожей с грехом.

По счастью, ночь кончилась. Рассвет, поначалу робко брезживший над Скутари, набрался сил, заполонил весь восток, превратил факелы, все еще горевшие напротив, возле Влахернского дворца, в палки и чаши, окутанные дымом. Тогда священное воинство дрогнуло, поднялось и беззвучно, стремительно возвратилось в город; базилевс же закончил свое одинокое бдение в часовне и – безусловно, просветленный духом – отправился на ложе в одном из раззолоченных покоев в башне Исаака.

Игумен монастыря Святого Иакова, чью слабую плоть изнурило всенощное бдение, не говоря уж об опустошении духа, отправился домой в паланкине. Сергий не бросил его до конца. У ворот монастыря он подошел под благословение.

– Не уходи, сын мой, останься ненадолго. Мне утешительно твое присутствие.

Сергий послушался. На самом деле ему хотелось поспешить в Терапию, однако, вновь изгнав из мыслей лицо юной княжны, он помог старику выбраться из паланкина, войти в покрытые темными пятнами ворота и проследовать длинными коридорами до его покоев, голых и неприютных, будто у смиреннейшего неофита. Сергий помог наставнику снять облачения и со всей мыслимой заботой уложил его, изнуренного телом, на узкую койку, служившую ему ложем, а уж после этого получил благословение.

– Добрый ты сын, Сергий, – проговорил игумен, слегка приободрившись. – Ты укрепляешь мой дух. Я чувствую, что ты всецело предан Учителю и Его вере, – более того, ты обликом так похож на Учителя: когда ты рядом, мне кажется, что это Он печется обо мне. Ты свободен. Благословляю тебя.

Сергий опустился на колени, ощутил дрожащие руки у себя на голове и поцеловал их с безграничным почтением.

– Отец, – проговорил он, – прошу разрешения отлучиться на несколько дней.

– Куда?

– Вам известно, что я отношусь к княжне Ирине как к своей маменьке. Мне хотелось бы с ней повидаться.

– В Терапии?

– Да, отец.

Игумен отвел глаза; подрагивание пальцев, сцепленных на груди, свидетельствовало о душевной смуте.

– Сын мой, – произнес он наконец, – я знал отца княжны Ирины и сочувствовал ему. Я привел все братство требовать его освобождения из темницы. Когда его выпустили, я радовался от всей души, мне отрадно, что я сделал много хорошего ему и его близким. Но вспоминаю я об этом вовсе не для того, чтобы выхваляться или преувеличивать собственное участие, а лишь для того, чтобы ты понял, сколь неестественно для меня проявлять враждебность к его единственной дочери. Так что если я скажу о ней что‑то не совсем лестное, пойми, что к тому меня понуждают совесть и чувство долга перед тобой – человеком, которого я принял в наше братство как истинного посланника самого Господа… То, как княжна живет и держится, не отвечает нашим обычаям. Нет ничего особо предосудительного в том, что женщина ее ранга выходит на люди с непокрытым лицом, тем более что держится она чрезвычайно скромно; тем не менее она подает дурной пример другим женщинам, не обладающим теми же высокими качествами; соответственно, эта манера, даже в ее лице, принимает вид дерзкого вызова, Ирина становится предметом нелицеприятных замечаний – короче говоря, о ней много судачат. Согласен, то невеликий проступок, речь идет всего лишь о пренебрежении вкусом и обычаем; куда предосудительнее ее настойчивое желание жить одной в Терапии. С мужем это было бы допустимо, а так – турки слишком близко… или, говоря точнее, она, одинокая женщина, известная своей красотой, представляет собой слишком сильное искушение для жестоких безбожников, заполонивших противоположный берег Босфора. Скромность украшает женщину, особенно ту, для которой честь важнее и жизни, и свободы. Ей же, незамужней и незащищенной, куда более пристало жить в святой обители на островах или здесь, в городе, где, помимо личной безопасности, она находилась бы в окружении единоверцев. Сейчас же молва приписывает ей то одно, то другое, и даже ее щедролюбие и все ее добрые дела не в состоянии ее оградить. Говорят, что она предпочитает греховную свободу браку, однако никто, даже произносящий эти слова, в них не верит – ее домашний уклад позволяет развеять любые наветы. Говорят, однако, что уединением она пользуется потому, что отправляет неканонические обряды. Иными словами, сын мой, ходят слухи, что она – еретичка.

Сергий вздрогнул, всплеснув руками. Обвинение это его не удивило – княжна и сама говорила, что оно носится в воздухе, однако в устах достопочтенного главы братства это утверждение, пусть и приведенное с чужих слов, звучало так ужасно, что застало его врасплох. Сергий знал, как карают за ересь, его обуяла тревога за Ирину, и он едва не выдал себя. Как было бы интересно узнать в точности, от этого непререкаемого авторитета, в чем именно состоит ересь княжны. Если в ее вере есть изъян, то что уж говорить о его вере?

– Отец мой, – заговорил Сергий, стараясь сохранять спокойствие, – меня не тревожат слова других, слухи, пятнающие честь княжны, – злоба всегда стремится очернить все белое только потому, что оно белое, – однако, если тебе не слишком в тягость такое усилие, поведай мне больше. В чем состоит ее ересь?

Худые пальцы игумена вновь нервно затрепетали, и он отвел взгляд:

– Как мне, мой сын, дать краткий ответ на твой законный вопрос? – С этими словами он все‑таки посмотрел прямо в лицо юноши. – Внемли, однако, я же попробую… Тебе, безусловно, ведомо, что Символ веры является основой православия и… – игумен умолк и искательно заглянул юноше в глаза, – я уверен, что ты веруешь в него безраздельно. Тебе, я знаю, известна его история – ты наверняка знаешь, что он был принят на Никейском соборе, на котором лично председательствовал сам Константин, величайший из императоров. Никогда еще ни одно собрание не проходило столь безупречно, чему, безусловно, способствовал Божий промысел; однако, как это ни прискорбно, за протекшие с тех пор века не раз вспыхивали распри, так или иначе относившиеся к тем самым благословенным канонам, а что еще прискорбнее – некоторые из этих распрей продолжаются и по сей день. Когда бы, Божьей милостью, они утихли!

Праведный старик закрыл лицо руками, будто пытаясь отгородиться от некоего тягостного зрелища:

– Считаю уместным, сын мой, оповестить тебя о тех мучительных вопросах, которые довели Церковь до такого умаления, что теперь одно лишь Небо способно спасти ее от распада и разрушения. Горе мне, что довелось дожить до этого дня, – мне, считавшему во дни своей юности, что Церковь возведена на скале, несокрушимой, как сама Природа!.. Изложив суть дела внятными словами, я помогу тебе яснее понять, сколь пагубным и несвоевременным является отступничество княжны… Однако сперва разреши спросить, известны ли тебе имена наших партий. Иногда меня тянет назвать их сектами, но делаю я это неохотно, ибо название такое оскорбительно, и, прибегая к нему, я уничижаю самого себя, ибо принадлежу к одной из партий.

– Я слышал о римской партии и о греческой партии; однако, поскольку в Константинополе я недавно, надежнее будет получить эти сведения от вас.

– Благоразумный ответ, клянусь нашим пресвятым покровителем! – воскликнул игумен, и на лице его показалось подобие улыбки. – Оставайся столь же мудрым, и братство Святого Иакова воздаст Господу хвалу за то, что он привел тебя к нам… внемли же. Речь действительно идет о греческой и римской партиях, хотя последних их недруги чаще именуют азимитами, что, как ты понимаешь, есть не более чем прозвище. Сам я – сторонник римлян; наше братство держится римского толка, и нас не смущает, что Схоларий, как и его покровитель, великий дука Нотарас, кричат нам вслед: «Азимиты!» Если один из спорщиков прибегает к оскорблениям, значит другой превзошел его в доводах.

До этого момента речь игумена отличала достойная, приличествующая сдержанность, но тут глаза его ярко блеснули, и он вскричал, судорожно стиснув руки:

– Мы не клятвопреступники! Позор предательства не падет на наши души!

Истовость, с которой наставник произнес эти слова, поразила Сергия, однако ему хватило прозорливости понять и оценить причины этого всплеска; именно в этот миг к нему пришло понимание, что смирить распрю между двумя партиями уже невозможно. Если находящийся рядом с ним человек, изнуренный прожитыми годами и с трудом поддерживающий в себе дыхание жизни, так воспламенен презрением к своим недругам, что же говорить о его сотоварищах? Возраст, как правило, смиряет страсти. Но в данном случае их сдерживали так долго, что сдержанность погасила благотворный эффект. Как же мало игумен, в качестве наставника и примера, походил сейчас на Иллариона! Сердце юноши внезапно омыла теплая волна тоски по его сокрытой от мира милой старой лавре с ее неизменным добросердечием, из‑за которого ледяной простор Белого озера круглый год кажется одетым в летний пурпур. Нигде более любовь человека к человеку не была столь дивной, нигде не представала столь всеобъемлющей и самодостаточной! Единственным чувством, которое могло возбудить страсти в этом краю чистоты и кротости, была жалость. А здесь! Однако Сергий тут же отогнал воспоминания. Нужно было слушать дальше. Да поможет Господь еретику, который в такой момент попадет в руки этого Судии! Воскликнув это про себя, Сергий стал ждать продолжения, причем его стремление узнать о ереси побольше обострял еще и личный интерес.

– Существует пять вопросов, по которым мнения партий расходятся, – продолжал игумен, смирив пароксизм ненависти. – Слушай, я подам их тебе в обнаженном виде, а далее пусть время дарует тебе возможность разобраться в них подробнее… Первый – это эманация Святого Духа. Вопрос в том, истекает ли Святой Дух только от Отца или от Отца и Сына? Греки утверждают – от Отца, римляне – что, поскольку Отец и Сын едины, Дух, соответственно, исходит от них совокупно… В никейском Символе веры, в изначальном его изводе, однозначно сказано, что Святой Дух истекает от одного только Отца. Намерение состояло в том, чтобы защитить единство Божественной сущности. Впоследствии латиняне, стремясь привести представление о сущности Духа, исходящего от Отца, и Духа, исходящего от Сына, в форму, представлявшуюся им более внятной, ввели в текст Символа веры слово «filioque», что значит «от Сына». Это добавление греки признают незаконным. Латиняне, со своей стороны, отрицают, что это есть именно добавление – по их словам, речь идет просто о разъяснении изначально провозглашенного принципа, – и в доказательство прослеживают его использование к Отцам, как греческим, так и римским, и к соборам, следовавшим за Никейским… Если вдуматься в то, в какие глубины разногласий ввергло это расхождение сынов Божьих, которым положено быть братьями в любви и соперниками только в ревностном служении Церкви, представляется, что появление других предметов, углубивших этот опасный раскол, есть истинная кара Божья; однако будет несправедливо по отношению к тебе, о сын мой, не упомянуть еще о трех важных предметах. Первый состоит в следующем: какой хлеб надлежит использовать для причастия, квасной или пресный? Около шестисот лет назад латиняне начали использовать опресноки. Греков возмутило это нововведение, и много веков обе стороны отстаивали свою правоту в свободном и доброжелательном диалоге; однако в последние пятьдесят лет споры переросли в ссору, а теперь – ах, какими же словами, подходящими для богобоязненного служителя, могу я описать то, в каком тоне они ведутся? Не станем об этом! Еще один раскол касается чистилища. Греки отрицают его существование, утверждая, что после смерти душу ждет одно из двух: рай либо ад.

Игумен умолк, будто снова обуянный порывом мстительности.

– Ах, раскольники! – вскричал он. – Почему они не видят в латинском представлении о третьей юдоли особо дарованной им милости Божьей? Если всех праведных допускают пред очи Отца Небесного сразу после расставания души с телом, если не существует промежуточного состояния, в котором происходит очищение тех, кто, будучи крещен, умер, погрязнув в грехах, что же их ждет?

Сергий содрогнулся, но сохранил самообладание.

– Есть и еще один вопрос, – продолжал настоятель, уняв дрожь в голосе, – и его чаще всего используют для раздора; как тебе известно, мой сын, греки привыкли считать себя наставниками во всех умственных областях – философии, науке, поэзии, искусстве, а особенно в религии, причем так это было еще в те времена, когда латиняне, в неприкрытом своем варварстве, были наполнены гордостью, будто пустые бутылки – воздухом; и поскольку в свете исторических фактов гордость их имеет под собой определенные основания, они с легкостью попадаются в тенета тем, кто злоумышляет против единства Церкви, – я сейчас говорю о примате. Как будто бы власть и окончательную истину можно распределить поровну среди равных! Как будто одно тело лучше сотни голов! Всякому ведомо, что две противонаправленные воли, равные по своей силе, означают отсутствие воли! Из всех оснований, данных нам Богом, порядка лишен один только Хаос – и именно с ним сравнивает Схоларий христианский мир! Избави Господи! Повтори эти слова, сын мой, дай мне услышать твой голос – прости Господи!

С истовостью, нисколько не меньшей, чем у наставника, Сергий повторил его слова; после этого старик взглянул на него и, вспыхнув, произнес:

– Боюсь, я был слишком несдержан в выражении отвращения и ужаса. Не пристало старикам поддаваться страсти. И дабы ты, сын мой, не судил обо мне превратно, добавлю еще одно пояснение, а уж после этого ты сам сможешь судить, оправдывать или осуждать то чувство, которое я проявил в твоем присутствии. Более глубокая рана на совести, более нелепый призыв к небесному мщению, козни, равных которым по безбожности и непростительности тебе не увидеть, проживи ты даже трижды годы Ноя… Попытки уладить разногласия, о которых я тебе поведал, предпринимались неоднократно. Чуть более ста лет тому назад – было это в правление Андроника III – некий Варлаам, игумен, как и я, был отправлен императором в Италию с предложением унии; однако папа Бенедикт решительно отказался от его предложения, по той причине, что оно не содержало окончательного решения вопроса, разделяющего две Церкви. И разве он не был прав?

Сергий кивнул.

– В тысяча триста шестьдесят девятом году Иоанн Пятый Палеолог, теснимый турками, предпринял новые попытки к примирению – с этой целью он даже перешел в католичество. Потом Иоанн Шестой, покойный император, оказавшийся в ситуации даже более плачевной, чем его предшественник, отправил к папскому двору предложение столь заманчивое, что Николай Кузанский был послан в Константинополь, дабы изучить возможности урегулирования разногласий и заключения унии. В ноябре тысяча четыреста тридцать седьмого года император в сопровождении патриарха Иосифа и архиепископа Никейского Виссариона, равно как и