Рассказ Лаэль о двух ее отцах

 

Из сада к тем, кто гулял в верхней части мыса, прилетела весть: «Спускайтесь скорее. Скоро начнутся парусные гонки». И вот пруды, павильоны и окружающие их клумбы опустели.

Княжна Ирина вместе со свитой спускалась в сад неспешно, зная, что без нее регата не начнется. В результате она оказалась в арьергарде и увидела, что Сергий и Лаэль приблизились друг к другу и тоже оказались в последних рядах, – и это объяснить было уже совсем непросто.

Не то благодаря случайности, не то по обоюдному желанию они бок о бок спускались со склона, то попадая в тень величественных сосен, то оказываясь на солнцепеке. До них долетал шум празднества – крики, пение, возгласы и радостный детский гомон, а внизу, в густой зелени, полыхал пожар красок – платки, плащи, расшитые камзолы, цветистые юбки.

– Надеюсь, вам здесь нравится, – обратился послушник к Лаэль, оказавшись с ней рядом.

– О да, еще бы! Как может быть иначе – здесь так прелестно! А княжна так мила и великодушна. Ах, будь я мужчиной, я влюбилась бы в нее без памяти!

Она говорила от души и даже приподняла с лица покрывало, однако Сергий не отвечал, пытаясь дать себе ответ, способна ли эта девушка лицемерить. Он решил испытать ее вопросами:

– Расскажите, как поживает ваш отец. Здоров ли он?

При этих словах она полностью откинула покрывало и, в свою очередь, спросила:

– Которого отца вы имеете в виду?

– Которого отца… – повторил он, остановившись.

– О да, у меня перед всеми остальными преимущество. У меня два отца.

Он только лишь смог повторить за ней:

– Два отца!

– Вот именно. Один из них – Уэль, купец, а второй – индийский князь. Полагаю, вы имеете в виду именно князя, ведь с ним вы знакомы. Он нынче утром проводил меня до пристани и посадил в лодку. Тогда он был здоров.

Она явно ничего не скрывала. Однако Сергий понимал: открыла она не все. Его подмывало продолжать расспросы.

– Два отца! Разве такое бывает?

На этот вопрос она ответила смехом:

– Ах! Если бы все зависело от того, кто из них ко мне добрее, я не смогла бы назвать вам своего истинного родителя.

Сергий стоял, глядя на нее, будто хотел сказать: «Это не ответ. Вы со мной играете».

– Поглядите, как мы отстали, – произнесла девушка. – Давайте продолжим путь. Я могу говорить и на ходу.

Они ускорили шаги, однако было заметно, что он приблизился к ней еще теснее, нагибаясь, чтобы лучше слышать с высоты своего роста.

– Вот как обстоят дела, – продолжала она без всяческих понуканий. – Несколько лет назад мой батюшка, купец Уэль, получил письмо от давнего друга своего отца, который сообщал, что намерен вернуться в Константинополь после долгой отлучки куда‑то на Восток, и спросил, сможет ли мой батюшка помочь слуге, доставившему послание, приобрести и обставить дом. Отец согласился, и, когда незнакомец прибыл, жилье его уже дожидалось. Я тогда была совсем маленькой и в один прекрасный день отправилась в гости к индийскому князю – его резиденция находилась через улицу от отцовского дома. Князь был занят изучением каких‑то толстых книг, однако оторвался, взял меня на руки, спросил, кто я такая. Я ответила, что Уэль – мой отец. Каково мое имя? Лаэль, ответила я. Сколько мне лет? А когда я дала ответ и на этот вопрос, он поцеловал меня и заплакал, а потом, к моему изумлению, объявил, что когда‑то у него была дочь по имени Лаэль; она очень была похожа на меня и умерла именно в моем возрасте.

– Изумительно! – воскликнул Сергий.

– Да, а потом он сказал, что Небеса послали меня занять ее место. Согласна ли я стать его Лаэль? Я ответила – да, но только если Уэль согласится. Он взял меня на руки, перенес через улицу и поговорил с Уэлем так, что тот не смог бы отказаться, даже если бы и хотел.

Звук ее голоса очаровывал. Закончив, она повернулась к Сергию и взволнованно произнесла:

– Ну вот. Теперь вы видите, что у меня действительно два отца, и вам ведомо, как так получилось, а если бы я начала пересказывать, как они оба меня любят и сколько мне сделали добра и как каждому из них дорого то, что и другой относится ко мне с тем же благоволением, вам стало бы понятно, почему я не делаю между ними различия.

– Это странно, однако в ваших устах, мой маленький друг, странным не кажется, – ответил он серьезным тоном.

В этот момент они попали в полосу ярчайшего солнечного света, падавшего на дорогу; если бы она спросила, почему он хмурится, он не нашел бы в себе сил ответить, что думает о Демиде.

– Да, я понял – и поздравляю вас с двойным благословением. А теперь скажите мне, кто такой индийский князь.

Она обвела взглядом окрестности, а он смотрел на нее, не отводя глаз.

– О! Мне никогда не приходило в голову его расспрашивать.

Она всего лишь была озадачена неожиданным вопросом.

– Но ведь что‑то вы про него знаете?

– Позвольте подумать, – отвечала она. – Да, он был близким другом отца моего отца Уэля, а до того и его отца.

– Выходит, он очень стар?

– Я не знаю, насколько давно он является другом нашей семьи. Но мне известно, что он редкостно искушен во всевозможных науках. Он говорит на всех языках, про какие мне только доводилось слышать; ночи проводит в одиночестве на крыше своего дома.

– В одиночестве, на крыше дома!

– Но только безоблачные ночи, как вы понимаете. Слуга приносит ему туда стол и стул, а также свиток бумаг, перо и чернила – и часы из меди и золота. Бумаги – это небесные карты, он сидит и наблюдает за звездами, отмечая на карте их положение и следя за временем по часам.

– Астроном, – догадался Сергий.

– И астролог тоже, – добавила Лаэль. – А помимо того, он еще и врач, однако лечит только бедняков и ничего с них за это не берет. Еще он химик, у него есть таблицы растений, и целебных и смертоносных, он способен извлекать из них сущее, превращать их из жидкостей в твердые тела и смешивать в нужных пропорциях. Кроме того, он прекрасно владеет числами и это занятие называет наукой: первым из принципов творения, без которого Бог не был бы Богом. А также он путешественник – мне кажется, в ведомом мире он побывал повсюду. Стоит заговорить о столице, острове, племени – и выясняется, что он видел их своими глазами. Слуги у него – из дальних восточных краев. Среди них – африканский царь, а что представляется мне самым странным, Сергий, все, кто ему прислуживает, – глухонемые.

– Не может быть!

– Для него не существует ничего невозможного.

– Как же он с ними общается?

– Его слова они угадывают по движениям губ. Он говорит, что объясняться знаками слишком медленно и ненадежно, особенно если важны подробности.

– Но он, надо полагать, говорит с ними на каком‑то одном языке.

– Да, конечно, на греческом.

– А если им нужно ему что‑то сказать?

– Их дело – повиноваться, а то немногое, что им приходится ему сообщать, можно выразить жестами, ибо редко это нечто сложнее, чем: «Мой господин, я выполнил ваше поручение». Если же речь идет о деле более замысловатом, он и сам читает по губам – ведь этой науке невозможно научить, не освоив ее прежде самому. Так, например, с Нило…

– С чернокожим великаном, который спас вас от грека?

– Да, это прекрасный человек – скорее союзник, чем слуга. На пути в Константинополь князь заглянул в африканское царство, которое называется Каш‑Куш. Где оно находится, сказать не могу. Нило там был властителем, могучим охотником и воином. Его трофеи и сейчас висят у него в комнате – щиты, копья, ножи, луки и стрелы, а еще – сеть, сплетенная из льна. Когда он отправлялся охотиться на львов, свою любимую дичь, он брал с собой только эту сеть и короткий меч. По словам моего отца‑князя, пол его тронной залы был устлан шкурами, добытыми в поединках один на один.

– И что же он делал с сетью, маленькая княжна?

– Перескажу с его слов; возможно, вы сможете себе это представить – я не могу. Когда чудище прыгает, сеть за края подбрасывают в воздух, оно попадает в нее, запутывается… как я уже сказала, Нило, пусть и глухонемой, по собственному выбору оставил свой народ и трон и последовал за князем в неизвестность.

– Ах, мой маленький друг! Увольте, я не могу в это поверить! Кто и когда слышал про подобные вещи?

Серые глаза Сергия сверкали от изумления.

– Я лишь повторяю слова, которые один мой отец, князь, говорил другому, Уэлю… А сказать я хотела, что, едва обжившись в новом доме, князь начал учить Нило разговаривать. Поначалу дело шло медленно, однако учитель проявлял безграничную сноровку и терпение; теперь они с африканским царем общаются без всяких препон. Князь даже убедил его уверовать в Бога.

– То есть сделал христианином.

– Нет. По мнению моего отца, уму дикаря современное христианство недоступно; никто не в состоянии объяснить, что такое Троица, однако даже ребенка можно вразумить касательно всемогущества Бога и привести к вере в него.

– Вы говорите от своего имени или от имени князя?

– От имени князя, – отвечала она.

Сергий, которого поразила эта мысль, хотел продолжить разговор, однако они оказались у подножия холма, и Лаэль воскликнула:

– В садах пусто. Мы можем пропустить начало гонки. Поспешим.

– Нет, маленький друг, вы забыли, сколь узок подол моего одеяния. Бегать я не могу. Пойдем быстрым шагом. Дайте мне руку. Вот так – мы успеем вовремя.

Однако ближе ко дворцу Сергий вернулся к своей обычной походке, а потом, остановившись, произнес:

– Скажите мне, с кем еще вы делились этой прелестной историей про двух отцов?

И голос его, и взгляд были необычайно угрюмы – она вгляделась ему в лицо и ответила вопросом на вопрос:

– Вы очень серьезны – почему?

– Я просто пытаюсь понять, предана ли эта история огласке.

Говоря точнее, он хотел знать, откуда об этом проведал Демид.

– Полагаю, что да; не вижу никаких причин для обратного.

Эта короткая фраза рассеяла его последние сомнения, она же продолжила:

– Мой отец Уэль хорошо известен среди городского купечества. Я слышала, как он с благодарностью говорит: после прибытия сюда индийского князя дела его пошли в гору. Он торговал самыми разными товарами, теперь же занимается только продажей драгоценных камней. Среди покупателей – не одни лишь византийские вельможи; торговцы из Галаты приобретают его товар для западных рынков, особенно для Франции и Италии. Мой второй отец, князь, знает все эти вещи до тонкостей и никогда не отказывает Уэлю в совете.

Лаэль могла бы добавить, что по ходу своих долгих странствий князь уяснил для себя удобство драгоценных камней как менового товара, который в ходу почти что у всех народов, и всегда держал их при себе, регулярно пополняя запасы своего протеже и обеспечивая тому немалую выгоду. Этими сведениями она, скорее всего, не поделилась по простому неведению; иными словами, ее полная безыскусность делала ее откровения опасными, о чем прекрасно знали оба ее отца.

– Все торговцы с базара дружески расположены к моему отцу Уэлю, навещает его в лавке и князь, являясь в полном величии; он и его свита всегда привлекают внимание, – продолжала Лаэль. – После его ухода несть числа вопросам, и Уэль ничего не скрывает. Мне представляется, что он уже поделился историей моего удочерения князем со всем рынком и городом.

Перед дворцом она резко оборвала свой рассказ:

– Поглядите! На причале целая толпа. Поспешим.

Они вышли из сада и получили дозволение присоединиться к княжне.

 

^{И голос его, и взгляд были необычайно угрюмы…}

 

 

Глава XIII

ГАМАРИ СТАНОВИТСЯ МОРЕХОДОМ

 

На мраморных плитах причала лодочники поставили стоймя длинные весла, закрепили на них сверху другие – получилась устойчивая опора, которую накрыли чистой парусиной. С судов принесли доски для строительства помоста под этим импровизированным укрытием; еще один парус послужил ковром, а стул, поставленный на помост, обозначил то место, с которого княжне предстояло смотреть и судить гонку.

Толпа расступилась, давая ей проход, и она вместе с приближенными прошествовала к навесу; пока она шла, все стоявшие рядом женщины протягивали руки и почтительно дотрагивались до ее юбки – любовь к ней граничила с обожанием.

Весь берег, от навеса до городка и, в другую сторону, от навеса до мыса на юге, запрудила толпа зрителей, заполнив все места, с которых открывался хоть какой‑то вид; в ход пошли даже суда, и казалось, что сам воздух над заливом колеблется и дрожит от азарта и нетерпения.

Между Фанаром, крайним северным мысом у Черного моря, и Галатой у Золотого Рога разбросано около тридцати деревень, деревушек и городов – они рассыпаны по всему европейскому берегу Босфора. В каждом из поселений есть рыбацкая слобода. Помимо вместительной сети, для успешного занятия этим древним и благородным ремеслом требуется судно. Как и большинство вещей, которыми пользуется человек, внешний облик этих судов сформировался в результате постепенных изменений. Даже современный турист может увидеть их стоящими у каждого причала.

Управление таким судном, в том числе забрасывание и вытягивание невода, требовало умелой команды не менее чем из пяти человек; а поскольку гребле они посвящали всю свою жизнь, можно представить, каких совершенств им удавалось достичь. Соответственно, нет ничего удивительного в том, что каждая из тридцати общин претендовала на то, что именно ее экипаж превосходит все остальные – и экипаж этот способен обогнать любую другую пятерку с Босфора; а поскольку все византийские греки были крайне азартны, пари заключались бесконечно. Безудержное бахвальство летало над знаменитым водным путем, будто непоседливые черноморские птицы.

Время от времени у этих гордецов возникала возможность подтвердить свое превосходство; после этого на какое‑то время один из экипажей признавался чемпионом, и, соответственно, хвастовство и ссоры утихали.

Надумав завершить празднество лодочной гонкой, к участию в которой допускались все греки, от столицы до Цианских скал, княжна Ирина не просто предусмотрела впечатляющую кульминацию празднества, но и – возможно, сама того не сознавая – придумала надежный способ примирить все тридцать общин между собой.

К участникам состязания предъявлялось всего два требования: они должны были быть рыбаками и греками.

Промежуток между объявлением о гонке и днем ее проведения был преисполнен бахвальства, из чего можно было сделать предположение, что к моменту начала залив Терапия не сможет вместить всех претендентов. К назначенному часу на месте оказалось шесть команд, готовых состязаться за главный приз – большое эбонитовое распятие с золотой фигурой, которому предстояло в праздники украшать нос победившего судна. Сокращение числа участников было обычным примером того, как иссякает мужество, – чему, впрочем, всегда найдутся веские обоснования.

Около трех часов шесть лодок – представители того же числа деревень, каждая с экипажем в пять человек, – выстроились перед навесом, где находилась княжна. Носы лодок были украшены девизами, достаточно крупными, чтобы их можно было различить издалека: желтый был символом Енимахалле, синий – Буюкдере, белый – Терапии, красный – Стении, зеленый – Балты‑Лимана, а бело‑алый – Бебека. Гребцы заняли свои места – дюжие парни с жилистыми руками, обнаженными до плеч; на них были белые рубахи под жилетами цвета их флагов и просторные, точно юбки, шаровары. Стопы оставались босыми, чтобы во время гребка крепче цепляться за упорную планку на дне лодки.

Свежая черная краска, которой все суда были покрыты снаружи от носа до кормы, была отполирована и сияла, будто лак. Внутри не было ничего лишнего, даже весом с перышко.

Участники гонки знали все свои сильные стороны, знали и другое: что бы их ни ждало, победа или поражение, они покажут себя с лучшей стороны. Они были спокойны, невозмутимы – куда в большей степени, чем их сородичи, как мужчины, так и женщины.

Оторвавшись от этого зрелища, княжна направила свой взор на бескрайний простор подернутой рябью воды, в сторону галеры, которая стояла на якоре у деревянного причала на азиатском берегу. Ныне на этом мысу красуется изящный, но давно заброшенный дворец вице‑короля Египта. Галера являлась конечной точкой гонки, чтобы обогнуть ее и вернуться обратно к точке старта, победителям предстояло покрыть расстояние примерно в три мили.

Немного вправо от навеса княжны стоял высокий столб, который был прекрасно виден как толпе, так и гребцам‑соперникам; веревка для поднятия белого флага соединяла его со стулом на помосте. При появлении флага лодки должны были взять старт, а спустить флаг предстояло в момент завершения гонки.

И вот участники выстроились у причала, справа налево. И на воде, и на суше крики перешли в бормотание. Еще миг… но за этот миг успело случиться многое.

Дружный вопль многих голосов привлек внимание к мысу, выдававшемуся в воду на северной стороне, – его довольно точно называли носком Терапии: этот мыс только что обогнуло судно и теперь на полной скорости летело к точке старта. На борту находилось четверо гребцов, а блестящие борта и общая опрятность свидетельствовали о том, что появился седьмой участник состязания – правда, с задержкой. Черный флаг на носу и черная форма гребцов подтверждали это предположение. Княжна уже положила руку на сигнальную веревку, однако повременила.

Когда брошенный с новоприбывшего судна крюк вонзился в доски причала, один из гребцов упал на колени, восклицая:

– Просим милости, о княжна! Милости и немного времени!

Все четверо отличались смуглостью, причем, в отличие от греков, которым собирались противостоять, смуглыми были от рождения, по признаку расы. Признав их, сидевшие рядом зрители загомонили: «Цыгане! Цыгане!» – и насмешка полетела из уст в уста до самого моста через ручей на краю залива; впрочем, насмешка была беззлобной. То, что эти неверующие неведомого происхождения, живущие, как и евреи, обособленно, смогут составить серьезную конкуренцию избранным рыбацким общинам, казалось невероятным. Они не вызывали никаких опасений, а потому приняли их доброжелательно.

– Почему вы просите милости? Кто вы такие? – серьезным тоном осведомилась княжна.

– Мы – из долины рядом с Буюкдере, – ответил один из них.

– Вы рыбаки?

– Если судить по нашим круглогодичным уловам и по тому, сколько нам платят на рынке, о княжна, не будет хвастовством сказать, что лучше нас не сыщешь, даже если обыскать оба берега от Фанара до Принцевых островов.

Этого зевакам было уже не снести. Несмотря на присутствие княжны, они не сдержали взрыва презрения.

– Но условия гонки не позволяют вам в ней участвовать. Вы не греки, – продолжала судья.

– Это, княжна, зависит от того, как судить. Если вы станете судить по признаку рождения и проживания, а не происхождения, то придется предпочесть нас многим из тех вельмож, которые беспрепятственно входят в ворота дворца его величества. Разве чистый ручей, который стекает с холмов и, пробегая по нашему лугу, стремится к морю, не утолял жажду наших отцов многие сотни лет? Он знавал их, знает и нас.

– Не могу не признать, достойный ответ. Распорядись столь же мудро и следующим моим вопросом, мой друг, – и вы получите место на старте. Поведайте, если вам достанется победа, что вы станете делать с призом? Вы же не христиане.

Незнакомец впервые поднял на нее глаза:

– Не христиане! Будь это обвинение истинным, я бы, дабы придерживаться истины, отметил, что вера не является условием участия. Однако я в данном случае – проситель, не законник, и, по грубому моему разумению, лучше уж мне продолжать в том же духе, в котором начал. Прояви доверие, о княжна! Перед нашими шатрами растет платан, изумительно старый, о семи стволах, а в нем есть дупло – убежище надежное, будто дом. Внемли мне, княжна. Если нам достанется победа, мы превратим это дерево в собор, выстроим в нем алтарь и поставим приз над этим алтарем так, чтобы все, кому творения природы более по душе, чем дела рук людских, могли приходить туда и склоняться пред ним в почтении, будто в святейшей из всех церквей, включая сюда и Святую Софию.

– Я вам доверяю. Поскольку обещание ваше слышало столько народу, отказать вам в участии послужило бы оскорблением Пресвятой Деве. Но как так вышло, что вас всего четверо?

– Нас было пятеро, о княжна, однако один занедужил. Мы явились сюда по его просьбе: он считал, что из тысяч гребцов, которые тут находятся, найдется хоть один, чтобы попытать с нами счастье.

– Попробуйте его найти.

Незнакомец встал во весь рост и окинул взглядом стоявших рядом, однако все отвернулись.

– Сотня нумий за две ловких руки! – прокричал он.

Ответа не последовало.

– Если не за деньги, то за честь благородной дамы, усладившей вас, ваших жен и детей столь прекрасным празднеством!

Из толпы донесся голос:

– Я готов!

Подошел гамари, за ним следовал медведь.

– Вот, – сказал он, – подержите Жокарда. Я готов сесть на место недужного и…

Остаток слов потонул в смешках и хихиканье. Когда они стихли, княжна спросила у гребцов, устраивает ли их такой доброволец.

Они осмотрели его с сомнением.

– Умеешь ли ты грести? – осведомился один из них.

– Лучше всякого на Босфоре. И я готов это доказать. Эй, кто‑нибудь, примите зверя. Не бойся, друг мой, даже самый грозный рык Жокарда так же безобиден, как гром без молнии. Спасибо тебе.

С этими словами гамари снял с руки повод, прыгнул на борт и, не дав никому времени ни возразить, ни запротестовать, скинул жилет и сандалии, подвернул рукава рубахи и уселся на свободное пятое место. Ловкость, с которой он разобрал весла и прикинул их к руке, явно притушила ретивость возражений его соратников; действия гамари свидетельствовали о том, что им достался дельный спутник.

– Не сомневайтесь во мне, – проговорил он вполголоса. – У меня есть два качества, которые принесут нам победу: сноровка и выносливость. – После этого он обратился к княжне. – Благородная госпожа, позволишь ли мне сделать заявление?

Вопрос этот был задан бесконечно почтительным тоном. Сергий заметил эту перемену и пристальнее вгляделся в гамари, пока княжна отвечала согласием.

Встав на скамье в полный рост, гамари возвысил голос:

– Слушайте, слушайте меня все! – Достав из‑за пазухи кошель, он помахал им над головой и заговорил еще громче: – Вот! Сто нумий, причем не медных. Взвешены и пересчитаны одна за другой, держу на них пари! Пусть говорит один или все. Кто принимает вызов?

Поскольку среди оставшихся на берегу охотников не нашлось, он потряс кошелем в сторону своих соперников.

– Если мы и не христиане, – обратился он к ним, – мы все равно гребцы и не знаем страха. Вот, ставлю этот кошель – если победите, он ваш.

Они немо взирали на него.

Он медленно спрятал кошель и, называя города соперников их правильными греческими именами, прокричал:

– Буюкдере, Терапия, Стения, Бебек, Балта‑Лиман, Енимахалле – петь нынче вашим женщинам горькую песню! – А потом повернулся к княжне: – Позволь же нам занять седьмое место слева.

Зеваки стояли в растерянности. Кто перед ними – жалкий хвастун или действительно ловкий гребец? Одно было ясно: интерес к гонке значительно возрос, как на судейском месте, так и на запруженных народом берегах.

Что касается четверых цыган, доброволец их явно устроил. Устроил даже сильнее прежнего, когда произнес, пока они подводили судно к месту старта:

– А теперь, друзья, я буду вашим командиром; и если мы одержим победу, то, помимо приза, вы получите и мой кошель, чтобы разделить его содержимое. Согласны? – (Все они, включая и старшего, согласились.) – Вот и отлично, – продолжал он. – Делайте свое дело, а темп и мощь гребка буду задавать я. Ждем сигнала.

Поднятый княжною флаг взвился на столбе, все суда разом тронулись с места. Зрители издали оглушительный вопль – крики мужчин смешивались с восклицаниями женщин, которым неприлично было слишком возвышать голос.

Ничто так хорошо не согревает кровь, как восторги многочисленных, охваченных интересом зрителей. Сейчас это стало особенно заметно. Глаза гребцов расширились, зубы сомкнулись, на шеях вздулись вены; даже мускулы на предплечьях подрагивали от напряжения.

Было бы куда лучше, если бы маршрут гонки проходил вдоль берега: тогда зрителям отчетливо были бы видны смены раскладов и все уловки участников; при нынешнем же положении суда вскоре превратились для них в черные предметы, которые смотрелись как единый гребец с парой весел; знамена вились по ветру, прямо по направлению движения, и распознать их было невозможно. Однако оставшиеся на берегу друзья участников вовсю драли глотки; постепенно спустившись к кромке воды, они давили друг на друга, превратившись в единую плотную стену.

В какой‑то момент прозвучал дружный вопль. Суда постепенно разбили изначальный строй и вытянулись в линию, выстроившись почти что одно за другим. Пока происходило это перестроение, с юга подул необычайно сильный ветер, так, что одновременно стало видно все флаги; зрители увидели, что возглавляет гонку красный. Жители Стении испустили победоносный вопль, однако сразу вслед за ним прозвучал еще один, даже громче. Тот же порыв ветра позволил определить, что черный флаг цыган замыкает гонку. Тут даже те, на кого бравада гамари произвела должное впечатление, не смогли отказать себе в насмешках и издевательствах.

«Гляньте на неверных!» – «Им бы сидеть дома, пасти коз да лудить чайники!» – «Семь стволов в собор превратить решили, надо же! Да раньше их сам дьявол в черепах превратит!» – «А где там этот гамари, где? Клянусь святым Михаилом, отцом всех рыбаков, он сейчас поймет, что нумий у него больше, чем мозгов! Ха‑ха‑ха!»

И все же самым хладнокровным среди тридцати пяти парней, летевших по скользкой водной глади, оказался гамари – он начал гонку с полным хладнокровием, сохранял его и до сих пор.

Первые полмили он дал своим гребцам потрудиться на славу. Это позволило им вырваться вперед, а ему – понять, что они на это способны. После этого он воззвал к собратьям:

– Отлично идем, молодцы! И приз, и деньги уже ваши! Но замедлимся слегка. Пусть обходят. На повороте нагоним. Смотрите на меня.

По неведомой причине он стал загребать не так глубоко и мощно; наконец – это увидели тысячи зрителей на берегах Терапии – цыганская лодка оказалась в хвосте. После этого перестановок почти не происходило, пока суда не достигли крайней точки, галеры.

Согласно правилам гонки, участники должны были обойти галеру справа; оказаться рядом с ней первым было большим преимуществом, поскольку именно первое судно могло произвести поворот беспрепятственно, а значит, по самой короткой траектории. Борьба за это право началась за четверть мили. Все команды дружно ускорили темп – весла погружались глубже, описывая более широкую дугу; вот уже находившиеся на галере услышали то ли стон, то ли кряканье, которым трудяги сопровождали это дополнительное усилие; потом же гребцы вскочили на ноги, завели весла в самое дальнее положение и завершили длинный гребок тем, что упали, а точнее, рухнули обратно на скамью.

Один лишь гамари отказался от этого маневра. Он глянул вперед, негромко произнес: «Внимание, братцы!» А потом навалился на правое весло, изменив курс таким образом, что его лодка стала обходить галеру по более широкой, а не более узкой дуге.

Здесь, у цели, гонка сделалась особенно свирепой; старший каждой команды считал позором, если не фатальным невезением то, что он не пройдет поворот первым, и ломился напролом – это безумие подстегивали отчаянные вопли тех, кто стоял на палубе галеры. Именно это и предусмотрел гамари. Войдя в поворот, пять судов‑соперников столкнулись. Кипение и плеск воды, треск ломающихся весел и бортов; яростные вопли, проклятия, слепое копошение гребцов – кто‑то из них хотел любой ценой вырваться наружу, другие ввязались в драку, орудуя тяжелыми веслами; хруст ударов по незащищенным головам, тела, падающие во взбаламученную воду, кровь, текущая по лицам и шеям, окрашивающая обнаженные руки, – такой предстала эта катастрофа тем, кто видел ее сверху, с планшира галеры. Пока это все происходило, буйствующую массу отнесло от борта галеры – там остался проход, в который с первым за всю гонку криком гамари и послал свою лодку, завершив тем самым поворот.

На дальнем берегу, в Терапии, почти все смолкли. То, что произошло при повороте, они видели смутно – столкновение, драку, неразбериху, смешение флагов. А потом перед галерой сверкнули цвета Стении, а сразу за ними – и черный флаг.

– Это гамари идет следом за лидером?

Этот вопрос задала княжна, а услышав ответ, добавила:

– Похоже, Господь наш скоро найдет себе слуг среди этих неверных.

Неужели у цыган появилась сторонница?

Соперники успели отойти от галеры. Некоторое время гремел лишь один крик: «Стения! Стения!» Пятеро гребцов из этого славного городка были отобраны тщательно: все отличались силой, сноровкой, а их старший – благоразумием. Казалось, победа за ними. Но внезапно – примерно на половине обратного пути – черный флаг вырвался вперед.

И тут сила духа оставила многих.

– Святой Петр мертв! – вскричали они. – Святой Петр мертв! Теперь быть греком – пустое слово!

И склонили они свои головы, и не могли утешиться.

 

Цыгане пришли первыми и в глубочайшем молчании, с победоносным стуком опустили весла на мрамор причала. Гамари отер пот с лица, надел жилет и сандалии; задержавшись на миг, чтобы перебросить кошель старшему и произнести: «Примите с благодарностью, друзья мои. Мне и моей доли победы довольно», он шагнул на берег. Перед судейским навесом он преклонил колени и произнес:

– Если возникнут разногласия по поводу победы, призываем тебя в свидетели, о княжна. Ты своими глазами видела всю гонку, а если молва о тебе ходит верная – ей ведь случается и льстить, – ты столь же справедлива, сколь и отважна.

Тут он поднялся на ноги, и его изысканные манеры немедленно испарились.

– Жокард! Жокард, ты где?

Прозвучал ответ:

– Тут он.

– Ведите его живее. Ибо Жокард – пример всем людям, он честен и никогда не лжет. Он заработал много денег и отдал их все мне, чтобы я их потратил на себя. Женщины ревнуют к нему, и небеспричинно: он так прекрасен, что достоин любви Соломона; зубы его – бесценные жемчуга, уста его алы, как у невесты, голос его – голос соловья, поющего при полной луне среди ветвей акации, что только прошлой ночью выпустила первые листья; а движется он то как бегущая волна, то как цветок на качающейся ветке, то как девушка, танцующая перед царем, – грация его неповторима. Отдайте мне Жокарда, а себе оставьте весь мир; мне без него он не нужен.

С этими словами он достал из‑за пазухи веер, который бросила ему с портика Лаэль, и довольно дерзко обмахнул им разгоряченное лицо. И княжна, и ее приближенные рассмеялись. Сергий же следил за движениями цыгана со смутным ощущением, что уже его где‑то видел. Вот только где? Он хмурился, потому что не мог отыскать ответ.

Когда подвели Жокарда, гамари взял в руку повод и, не смущаясь, крепко обнял своего мохнатого приятеля – парусина на стенах павильона затряслась от хохота рыбаков; а потом, подняв Жокарда на дыбы, гамари взял в руку его могучую переднюю лапу, и они удалились, семеня, как пажи благородной дамы.

 

Глава XIV

СИМВОЛ ВЕРЫ КНЯЖНЫ

 

– Я попрошу тебя, Сергий, вернуться вечером в город, ибо завтра во всех храмах будут звучать вопросы по поводу празднества. И если у тебя есть желание меня защитить…

– Ты во мне сомневаешься, княжна?

– Нет.

– О маменька, позволь мне раз и навсегда войти тебе в доверие – и пусть вопрос о моей верности никогда более не встает в наших разговорах.

Это, равно как и то, что будет передано дальше, было частью беседы, которая состоялась между княжной Ириной и Сергием вечером дня празднества, во дворе, описанном ранее, том самом, куда она в свое время удалилась, чтобы прочитать рекомендательное письмо, которое юный монах принес ей от отца Иллариона.

Из соседних покоев время от времени долетали голоса ее приближенных, смешиваясь с монотонным плеском воды, вытекавшей из чаши фонтана. В затененных глубинах распахнувшегося над двором неба можно было бы разглядеть звезды, вот только светильники, свешивавшиеся с шелкового шнура, протянутого от стены до стены, заливали мраморное пространство своим более близким светом.

Слова Сергия, обращенные к княжне, были окрашены такой истовостью и теплотой, что она ответила серьезным взглядом, говоря коротко, это был такой взгляд, в котором виден страх женщины за то, что произнесший их человек может быть в нее влюблен.

Сказать про нее, раз за разом отвергавшую нежные страсти и самую мысль о них, что вокруг нее витала атмосфера, вызывавшая в лицах противоположного пола неодолимое влечение, было бы странно, однако дело обстояло именно так; в результате она научилась очень быстро считывать все знаки.

Впрочем, на сей раз подозрения ее отпали почти сразу; она ответила:

– Я верю тебе, Сергий, верю. И Пресвятая Дева знает, с какой полнотой и радостью.

После этого она продолжила – свет трепетал в ее глазах, ему казалось, что в них стоят слезы.

– Ты называешь меня маменькой. Некоторые, услышав тебя, возможно, рассмеялись бы, однако я согласна с этим прозванием. Оно предполагает взаимное доверие без смущения, обещание взаимной преданности, каковое дает мне право называть тебя в ответ «Сергием», а порой и «милым Сергием»… Да, мне представляется, что тебе лучше вернуться в город прямо сейчас. Игумен захочет утром обсудить с тобой то, что ты сегодня видел и слышал. Мои гребцы доставят тебя на место и останутся на ночь в моем доме – он всегда для них открыт.

Выразив свою радость по поводу того, что она позволила ему обращаться к ней, как это принято у него на родине, Сергий направился было к выходу, однако княжна задержала его:

– Подожди. У меня сегодня не было времени обстоятельно ответить на обвинения, выдвинутые против меня игуменом. Как ты помнишь, я обещала поговорить с тобой без утайки, и мне кажется, что сделать это лучше прямо сейчас; услышав мои признания, ты не станешь удивляться извращенным их толкованиям, да и сомнения не с такой легкостью проникнут тебе в душу. Тебе будут ведомы все обстоятельства, и ты сам сможешь судить о степени моей виновности.

– Они могут от разговоров перейти к действиям, – подчеркнуто произнес инок.

– Остерегайся, Сергий! Не втягивай их в споры – а если говорить придется, умолкай, как только удастся их разговорить. Именно слушающий наделен мудростью змеи… А теперь, дорогой друг, выслушай меня, призвав на помощь все свое здравомыслие. Благодаря щедрости одного родича я являюсь хозяйкой владений здесь и в городе; я вольна выбирать между ними. Сколь очаровательна и благоносна жизнь в таком окружении – тут сады, там зеленые холмы, а здесь, у моего порога, – развилка морей, окрашенная цветом неба, всегда кишащая жизнью. Вина ищет уединения, не так ли? А здесь и ночью и днем ворота мои открыты; иного сторожа, кроме Лизандра, у меня нет, а его копье – это всего лишь посох, подпорка для нетвердых ног. Меня не удерживают взаперти никакие запреты. Христианам, туркам, цыганам – по сути, целому миру – открыт доступ к тому, чем я обладаю; что касается опасности, у меня есть защитники надежнее стражей. Я усердно стараюсь любить соседей как саму себя, и им это ведомо… Давай вернемся к обвинениям. Здесь я обладаю свободой, какой не получу ни в одной обители города, ни на островах, ни даже на Халки. Здесь меня не тревожат ни сектанты, ни фанатики; распри между греками и латинянами кипят при дворе и алтарях, но не досягают меня в моем любимом убежище. Свобода! О да, я обрела ее в этом укрытии, в прибежище от искушений, – свободу работать и спать и восхвалять Господа так, как считаю верным; свободу быть собой вопреки сковывающим общественным установлениям – и в том нет никакой вины… А подходя вплотную к обвинениям, услышь, о Сергий, – и я поведаю тебе о