Императорская цистерна раскрывает свою тайну

 

А теперь читатель вернется – надеюсь, что с радостью, – к Лаэль.

Хранитель, дожидавшийся ее появления, поспешно запер двери за носильщиками паланкина – а они в свою очередь еще более поспешно отправились на борт судна и сбежали из города. Он принес из гостиной лампу и, заглянув в паланкин, обнаружил пассажирку в уголке, безжизненной с виду. Голова ее свесилась на грудь, узкая полоска лба, проступавшая из‑под рассыпавшихся волос, была белой, как мрамор; однако девичья грудь едва заметно вздымалась – значит, жизнь не покинула ее. В тяжелую минуту женщина вопиет о своей беде, даже если молчит.

«Ну наконец! – подумал хранитель, бесцеремонно осмотрев несчастную. – Да уж, если ему нужна красота – красота без любви, – он останется доволен. Такой уж он человек. Я бы скорее согласился на безанты, которые он на нее потратил. На рынке полно таких прелестей, притом здоровых и сильных, а кроме того – зрелых и полных жизни, а не этаких заморышей!.. Однако каждым сетям – своя рыбка, каждому человеку – своя доля, как говорят неверные на другом берегу. Место ее в цистерне, мое дело доставить ее туда. Как мне повезло! Она без чувств, не станет донимать меня мольбами, слезами, не станет упираться! Да хранят ее все святые!»

Закрыв дверцу паланкина, он поспешно вышел во двор, оттуда спустился по ступеням на нижнюю площадку, подтянул к себе лодку и закрепил, положив весла между планширом и ступенькой. Все это он проделал очень быстро.

«Кровь голубки, слезы женщины – трудно сказать, что больше терзает душу… Ну, в путь! В конце его тебя ждет дворец!»

Он извлек ее из паланкина. Совершенно бесчувственная, она была не столько тяжелой, сколько неудобной ношей.

У выгородки он опустил ее на землю и вернулся за лампой. Ступени вниз были скользкими, рисковать он не мог. Доставить девушку в лодку оказалось непросто, но он проделал это со всей мыслимой бережностью; впрочем, больше из страха перед тем, кому служил. Опустив ее голову на сиденье, он почтительно поправил ее одежды.

– О Пречистая Богоматерь Влахернская! – произнес он, глядя в лицо, наконец‑то оказавшееся на виду. – Брошь на плече – ах, как сверкают камни! Так и манят к себе! – Отстегнув украшение, он припрятал его под одежду, после чего продолжал: – Какая же она бледная! Нужно спешить – или просто бросить ее за борт. Если она умрет… – По лицу его пробежала тревога, но оно тут же разъяснилось. – А, ну конечно, она прыгнула за борт, пытаясь спастись!

Без дальнейших промедлений он повесил лампу на нос, оттолкнулся от площадки и усердно заработал веслами. Лодка скользила между колоннами, то и дело совершая стремительные повороты. Трудно сказать, в каком именно направлении двигался хранитель и долго ли греб; большая часть времени ушла на то, чтобы огибать препятствия, но вот наконец они достигли плота крестообразной формы, который уже был описан ранее: он был надежно привязан между четырьмя огромными колоннами, на которых держалась кровля цистерны. Лаэль все оставалась погруженной в милосердный сон.

Тогда хранитель перенес бесчувственное тело к дверям низенького одноэтажного домика, или хижины, – таким он представал в слабом свете лампы, – а оттуда внутрь, где стояла такая тьма, что казалось: глаза завязали, причем многократно. Он подошел к ложу, опустил на него девушку.

– Ну вот, моя часть работы сделана! – пробормотал он, набрав полную грудь воздуха. – Осталось осветить дворец! Если она проснется в этом непроглядном мраке… – слова его прервало нечто вроде смешка, – ей он покажется странным, ибо он гуще свежевыжатого масла!

Он поднес лампу поближе – в непроглядной тьме без нее было не обойтись, приходилось думать о ней постоянно, – и среди предметов, ответивших блеском на появление света, оказался отполированный металлический диск, свисавший по центру с потолка. Оказалось, что это люстра со множеством ламп, заправленных маслом. Когда все они вспыхнули, глазам предстало изысканное помещение, безусловно свидетельствующее об утонченном вкусе создавшего ее бесшабашного гения.

На то, чтобы зачитать список всех предметов, которые он собрал здесь как для вразумления, так и для развлечения, ушло бы много времени. Они были повсюду: книги, картины, музыкальные инструменты, на полу – ковер, которым пленилась бы сама мать султана, на стенах – шпалеры из золотых и шелковых нитей, на потолке – узор из деревянных панелей.

Если посмотреть на план плота, можно увидеть, что на одной стороне находился причал, а на других нечто вроде павильонов; тем самым внутреннюю часть домика можно было разделить на три помещения. Стоя под круглой люстрой, обитатель его мог рассмотреть три оставшиеся комнаты, каждая из которых была замыслена и обставлена для определенной цели: та, что справа, – для вкушения пищи, слева – для сна, а третья, напротив двери, для отдыха и чтения. В первой уже был накрыт стол, блестевший стеклом и драгоценными металлами; во второй под пышной грудой розового бархата и сказочной красоты кружева угадывалась кровать, в третьей стояли стулья, кушетка и подставки для ног, – казалось, их лишь вчера вывезли из дворца Птолемеев; на них, раскиданные в художественном беспорядке, лежали веера и шали, от каких не отказались бы даже обитательницы гаремов Персии и Индостана. Однако главным сокровищем этого помещения был лист меди, начищенный так, что его можно было использовать вместо зеркала, – он был в человеческий рост. Рядом с зеркалом был расставлен по полкам туалетный прибор.

Мы уже слышали о Дворце Любви, смутном замысле Магомета; здесь перед нами был Дворец Наслаждений, иллюстрация к теории Эпикура, как ее понимал Демид. В него было вложено столько труда и денег, что становилось ясно: этот плавучий дом, столь убогий снаружи и изысканный внутри, предназначался не для одной только Лаэль. Индийской княжне предстояло стать первой его обитательницей, но за ней должны были последовать другие, столь же прекрасные и высокорожденные, предметы того же поклонения. Но кому бы ни предстояло стать фавориткой на час, три этих павильона и должны были составлять весь ее мир, а вот избавиться от нее было проще простого: воды, текущие неведомо откуда и неведомо куда, сразу наводили на страшную мысль. Все строилось на том, что, оказавшись здесь, она постепенно перестанет томиться по верхнему миру. Хозяйка дома, имеющая под рукой все, чего только можно пожелать, станет королевой, поклоняться которой будут Демид и его избранные друзья из философских кругов. Иными словами, храм Академии, расположенный в верхнем мире, – это всего лишь место встреч; истинный храм находится здесь. Здесь утонченные жрецы будут рассуждать о делах и возносить молитвы; а что до их псалмов и литаний, их веры и обрядов – и что же, что эта новая замена религии есть всего лишь переиначенная старая философия, в основе которой лежит простейшее психологическое представление, а именно что сиюминутное удовольствие – это единственный принцип, достойный культивирования и удовлетворения.

Обстановка и безделушки мало интересовали хранителя. Куда важнее ему было привести пленницу в чувство – ему любопытно было узнать, как она себя поведет, очнувшись. Он брызнул водой ей в лицо и принялся энергично обмахивать ее веером, используя для этого снежно‑белое крыло страуса, украшенное по рукояти камнями в форме скарабеев. Не забывал он и молиться.

– О Пресвятая Дева! О благословенная Богоматерь Влахернская! Не дай ей умереть. Для тебя тьма – ничто, ибо ты облачена в свет. Во имя любви к детям своим, низойди сюда, открой ей глаза, верни дар речи!

Он молился истово.

К великой своей радости, он наконец‑то увидел, как нежные губы порозовели, а веки затрепетали. Потом – долгий глубокий вздох, и Лаэль принялась неуверенно, испуганно оглядываться; сначала взгляд ее остановился на круглой люстре, а потом на хранителе, который, как подобает набожному византийцу, вскричал:

– О Пресвятая Дева! Поставлю тебе свечку!

Приподнявшись, Лаэль обрела дар речи:

– Ты ведь – не мой отец Уэль и не мой отец индийский князь?

– Нет, – отвечал он, поигрывая веером.

– Где они? И где Сергий?

– Я не знаю.

– Кто ты такой?

– Я приставлен следить, чтобы ты ни в чем не знала нужды.

Сказано это было из лучших побуждений, однако оказало противоположное действие. Она вскочила и, обеими руками отведя волосы от глаз, диким взглядом уставилась на убранство всех трех комнат, после чего вновь без чувств упала на ложе. Снова – вода, страусовое опахало и призывы к Богоматери Влахернской; она очнулась.

– Где я? – спросила она.

– Во дворце, принадлежащем…

Он не закончил; с рыданиями и стонами, заламывая руки, она села:

– О мой отец! Почему я его не послушалась?.. Ты ведь отведешь меня к нему? Он богат, он любит меня, он даст тебе много золота и драгоценностей – ты ни в чем не будешь нуждаться. О, отведи меня к нему… Вот, смотри, на коленях прошу!

И она упала к его ногам.

Хранитель не привык к созерцанию красавиц в беде и отстранился; она попыталась последовать за ним на коленях, взывая:

– О, ради спасения собственной души, отведи меня домой!

Поняв, что может не устоять, он заговорил резко:

– Просить меня бесполезно. Я не могу выпустить тебя отсюда, даже если твой отец прольет на меня золотой дождь в месяц длиной, – не могу, даже если бы хотел… Успокойся и выслушай меня.

– Значит, не ты привел меня сюда?

– Я же сказал: выслушай… голод и жажда тебе не грозят, здесь есть хлеб, фрукты, вода и вино – а захочешь поспать, вон там постель. Смотри внимательнее: в той или другой комнате ты найдешь все, что тебе может понадобиться, и все, что найдешь, – твое. Главное – будь благоразумной, не убивайся так. Оставь свои мольбы ко мне. Молиться нужно Пресвятой Деве и благим праведникам. Успокойся и слушай. Не хочешь? Ладно, я пойду.

– Пойдешь? Не сказав мне, где я нахожусь? И почему здесь оказалась? По чьей воле? О господи!

Она в отчаянии упала на пол, а он, с внешним бесстрастием, продолжал:

– Сейчас пойду, однако вернусь утром за твоими распоряжениями и вечером еще раз. Ничего не бойся: никто не собирается причинять тебе зло, а если соскучишься, вон там есть книги; не умеешь читать – можешь петь, здесь есть и музыкальные инструменты, выбирай любой. Сознаюсь, прислужница из меня плохонькая, никто меня этому не учил, но хочу дать тебе совет: умойся, прибери волосы и постарайся выглядеть покрасивее – рано или поздно он придет…

– Кто придет? – вопросила она, поднимаясь на колени и сжимая руки.

Этого ему уже было не вынести; он обратился в бегство, повторяя раз за разом:

– Я вернусь утром.

Выходя, он забрал лампу – без нее не управиться. Выйдя за дверь, задвинул засов, а потом погреб прочь, повторяя:

– Ах, кровь голубки и слезы женщины!

Оставшись в одиночестве, несчастная девушка долго пролежала на полу, рыдая и постепенно постигая благотворность слез – особенно слез раскаяния. Потом, когда к ней вернулся разум – то есть способность мыслить, – она обратила внимание на царившую кругом тишину. Она вслушалась и не обнаружила ни единственного признака жизни: никаких шумов улицы, ближайших домов, соседей, – казалось, снаружи вообще ничего нет. Гудение насекомого, щебетание птицы, шорох ветра, журчание воды – ничто не развеивало жуткого ощущения, что она неведомым образом упала с Земли и оказалась на далекой необитаемой планете. Это было бы тяжело, но еще тяжелее оказалась овладевшая ею мысль, что она здесь и останется; мысль сделалась невыносимой, и Лаэль принялась бродить из комнаты в комнату и даже попыталась заинтересоваться всевозможными предметами. Может ли женщина, проходя мимо зеркала, не замедлить шаги? Вот и она в конце концов остановилась перед высоким листом меди. В первый момент отразившаяся там фигура напугала ее. Совершенно расхристанная: разметавшиеся волосы, заплаканное лицо, распухшие, красные глаза, беспорядок в одежде, – она выглядела незнакомой. У страха глаза велики, и через некоторое время для нее стало утешительным общество этой незнакомки: она казалась не просто чужачкой, но чужачкой потерянной, как и она сама, попавшей в ту же беду – им было в чем посочувствовать друг другу.

Наблюдать за несчастным человеком – дело нерадостное, а потому попрошу дозволения сделать рассказ о том, как прошла эта ночь в цистерне по возможности кратким. От постели к зеркалу; то страх, то отчаяние; крик о помощи, напряжение слуха – взбудораженное воображение порождает несуществующий звук; волнение не позволяет проглотить ни кусочка; страшная мысль, что она погибла безвозвратно, навсегда, не дает уснуть или собраться с мыслями. Среди этих мук Лаэль не считала ни минут, ни часов, для нее существовало только особое время этой странной юдоли, ее нового места жительства. Да, она досконально исследовала свое узилище в надежде бежать, но всякий раз натыкалась на стены, здесь не было ни окон, ни отверстий, ни световых фонарей, была единственная дверь, запертая снаружи.

Следующий день ничем не отличался для пленницы от этой ночи – безразмерное время, наполненное страхом, ожиданием, жуткими предчувствиями, – ни один звук не нарушал тишины. Если бы до нее долетел звон колокола, пусть даже совсем слабый, или звук голоса, не важно, к кому обращенного, она бы поняла, что все еще находится в обитаемом мире, – ах, даже стрекотание сверчка и то бы ее обрадовало!

Утром, как обещано, явился хранитель. Он пришел один, без всяких дел, только заново наполнил маслом светильники. Тщательно осмотрев дворец – так он его называл, видимо не без доли сарказма, – перед самым уходом он осведомился, желает ли она, чтобы в следующий раз он ей что‑то принес. Какой пленник не стремится к свободе? Его слова лишь вызвали повторение давешней сцены, и он бежал прочь, бормоча, как прежде:

– О, кровь голубки и слезы женщины!

Вечером она оказалась более вменяемой, вернее, так ему показалось; собственно говоря, она просто притихла от изнеможения. Тем не менее он вновь обратился в бегство перед лицом молений, с которыми она к нему взывала.

На вторую ночь она прилегла на ложе. Естественная потребность одолела и горе, и страх; она уснула. Разумеется, она знать не знала, что ее ищут повсюду, не знала о трудностях поисков; из‑за этого неведения ужас перед похищением постепенно уступил место еще более горькому чувству: что она покинута. Где Сергий? Разве не настал момент продемонстрировать сверхчеловеческую остроту ума, которую она до сего момента числила за своим отцом, индийским князем? Звезды способны поведать ему все, что угодно, значит если теперь они молчат о ее судьбе, то лишь потому, что он не дал себе труда задать вопрос. Положение, в которое она попала, было из тех, когда людям свойственно строить неразумные домыслы; она уснула с тяжелым чувством, что все дружественные планеты, даже Юпитер, появление которого она так часто наблюдала с восторгом влюбленной, поспешили в свои Дома, дабы поведать князю, где она находится, он же по неведомой причине отказывается их слушать.

А потом она погрузилась в мрачную скорбь, одно из многих проявлений отчаяния.

Именно в таком настроении она лежала на постели, когда услышала скрип уключин, а сразу за этим – скрип половиц. Она села, гадая, почему хранитель вернулся так рано. У двери послышались шаги, однако замок открылся не сразу – его явно отпирала непривычная рука; тут ей вспомнился тот грубый совет: умойся – рано или поздно кто‑то придет.

«Сейчас я выясню, кто меня сюда спрятал и зачем», – подумала она.

И к ней вернулась надежда.

«А может, это отец наконец‑то меня обнаружил!»

Она вскочила – радость, прихлынувшая к сердцу, готова была вырваться наружу, – но тут дверь распахнулась, и вошел Демид.

Нам уже ведомо, в каком виде он перед ней предстал. Отвернувшись, он вставил ключ обратно в замочную скважину. Она увидела этот ключ: в крайнем случае он может послужить оружием, увидела повернувшую его руку, затянутую в перчатку, услышала, как язычок послушно скользнул в щель, – и искра надежды тут же угасла. Она вновь опустилась на постель, мрачная, настороженная.

Посетитель – в первый момент она его не узнала – вел себя как дома, будто бы был уверен, что его тут ждут. Заперев дверь, он дополнительно обезопасил себя, вытащив ключ из замка. Все еще глядя в сторону, он подошел к зеркалу, сбросил с плеч плащ и невозмутимо оглядел себя, поворачиваясь туда‑сюда. Он поправил накидку, снял берет и, расправив перья, надел его снова, потом засунул перчатки под поясной ремень (меча на нем не было), а тяжелый ключ – туда же, но с другой стороны: там висел прямой кинжал устрашающих размеров.

Лаэль следила за его движениями, не понимая, сознает ли он ее присутствие. Впрочем, скоро ее сомнения развеялись. Отвернувшись от зеркала, он медленно двинулся в ее сторону. Оказавшись под люстрой, там, где свет заливал его ярче всего, он остановился, снял головной убор и произнес:

– Дочь индийского князя не могла меня позабыть.

А надо сказать, что если в каких‑то эпизодах этой хроники юная еврейка показалась читателю этакой Брадамантой, он, безусловно, был не прав. Она обещала стать прекрасной женщиной, с ясным умом, которым правило чистое сердце. Любые ее высокие слова и поступки неизменно проистекали из движений души. Трудно представить себе обстоятельства, в которых она повела бы себя иначе, чем с простотой и безыскусностью. Демид, в своем нарядном облачении, был хорош собой, тем более что рядом не было больше никого, кто подчеркнул бы его малый рост; однако она не замечала его облачения и смотрела только в лицо, причем нетрудно понять, с каким именно чувством, ибо теперь она знала, кто ее сюда заточил и с какой целью.

Вместо ответа она принялась отодвигаться от него все дальше, пока не приобрела полного сходства с зайчонком, загнанным в угол собакой, или с голубкой, которую преследует ястреб.

Страдания, которые ей довелось пережить, сказались на ее облике – она так и не последовала совету хранителя; говоря коротко, сейчас она мало чем напоминала то свежее, счастливое, сияющее существо, которое он два дня назад видел на променаде. Она сжалась в комочек, волосы разметались, руки были крепко прижаты к груди, а взгляд сосредоточен на нем со смертной мукой. Страх довел ее до последней черты, Демид не мог этого не заметить.

– Не бойся, – поспешил он произнести сострадательным тоном. – Здесь ты в полной безопасности – клянусь тебе в этом, княжна!

Она не двинулась, не ответила, и он продолжил:

– Я вижу твой страх, – возможно, я сам тому причиной. Позволь подойти и сесть с тобой рядом, и тогда я все объясню: где ты находишься, почему здесь оказалась, по чьей воле… или дай мне место у твоих ног… Я буду говорить не от своего имени, но от имени своей любви к тебе.

В ответ – ни слова, лишь угрюмое молчание, в котором ему виделась угроза… угроза? Но что она может сделать? С ним – ничего, ведь на нем стальная кольчуга, а вот с собой – что угодно… Он подумал, что она может лишить себя жизни или лишиться рассудка.

– Скажи, о княжна, не обидел ли тебя кто с тех пор, как ты переступила порог этого дворца? Обиду мог нанести один‑единственный человек. Я его знаю, и если, нарушив торжественную клятву, он позволил себе хоть один неподобающий взгляд или слово, если он бесцеремонно прикоснулся к тебе – можешь выбрать для него любую собачью смерть, и он примет ее от моей руки. Именно для этого при мне кинжал. Смотри!

Он говорил искренне, однако только человек, совсем недавно приступивший к изучению людской природы, не опознал бы причин этой искренности; возможно, опознала их и она; нам трудно сказать что‑то с уверенностью, ибо она продолжала молчать. Он снова попытался ее разговорить. Упреки, проклятия, гнев, потоки слез, ярость в любом ее проявлении – все было бы лучше этого взгляда, взгляда животного в предсмертный час.

– Должен ли я говорить с тобой с такого расстояния? Как видишь, я могу, но это жестоко; если же ты боишься меня… – Он улыбнулся, будто сочтя эту мысль забавной. – О! Если ты по‑прежнему меня боишься, что удерживает меня от того, чтобы добиться желаемого?

Угроза оказалась не более действенной, чем увещевания. Он никогда еще не видел души, парализованной страхом; однако смекалки ему было не занимать. Подойдя к столу, он внимательно его осмотрел.

– Как! – вскричал он с прекрасно разыгранным изумлением. – Ты ничего не ела? Два дня, и ни единой крошки хлеба не проникло в это прелестное горлышко? Ни единой капли вина? Так оно продолжаться не может – клянусь всеми благами небес!

Он положил на блюдо сухарик, поставил кубок, наполненный искристым красным вином, и, подойдя к ней, опустился у ее ног на колени.

– Скажу тебе правду, княжна: этот дворец я выстроил для тебя и доставил тебя сюда, понуждаемый любовью. Да накажет меня Господь, если я хотел уморить тебя голодом! Вкуси пищи, хотя бы для того, чтобы снять грех с моей совести.

Он протянул ей тарелку.

Она встала – лицо, если такое возможно, побледнело еще сильнее.

– Не приближайся – прочь! – Голос ее был резким, пронзительным. – Прочь!.. Или отведи меня к отцу. Это ведь твой дворец, ключ от него у тебя. О, сжалься!

Она была на грани безумия.

– Я готов подчиняться тебе во всем, кроме одного, – произнес он и поставил блюдо обратно на стол, радуясь, что заставил ее заговорить. – Во всем, кроме одного, – повторил он жестко, остановившись под люстрой. – Я не верну тебя в дом твоего отца. Я привез тебя сюда, дабы обучить тому, чему там обучить не смогу, – тому, что ты – идол, ради которого я рискнул всем на свете, в том числе и спасением души… Сядь и успокойся. Сегодня я к тебе не приближусь – да и никогда, без твоего дозволения… Вот, так уже лучше. А теперь, раз ты села и выразила определенное доверие к моим словам – за что я благодарю тебя и целую тебе руку, – выслушай далее и прояви благоразумие… Ты меня полюбишь.

В это заявление он вложил всю свою страсть.

– Нет, нет! Не отшатывайся, не испытывай страха. Ты полюбишь меня, но не как замученная жертва. Я не злодей. Меня легко завоевать – звуками голоса, блеском глаз, благородством натуры, преданностью, где преданность уместна, душой, созданной для любви, которая сияет в ней, точно звезда в ночи; но я не из тех, кто может убить любимую и оправдать свой поступок ее холодностью, презрением, предпочтением другого. Я говорю: будь благоразумна, княжна, и выслушай, как я намерен тебя завоевать… Лучшие годы жизни у нас еще впереди! Зачем мне спешить, прибегать к силе, испытывать нетерпение? Ты уже там, где я хотел тебя видеть, – там, где ты будешь жить в роскоши, ни в чем не нуждаясь; там, где я смогу навещать тебя и ночью и днем, дабы убедиться, что ты весела и благополучна. В этом мире, но вдали от глаз… Тебе, возможно, неведомо, какой искусный лекарь Время. А мне ведомо. У него есть снадобья почти от всех недугов души, от всех расстройств ума. Может, он и не исцелит сломанный пальчик моей госпожи, но он способен сделать так, чтобы, утихнув, боль забылась. Средство от горя или утраты зовется месяц – или, в тяжелом случае, год, или несколько лет, – и все проходит бесследно. Время освещает солнцем ненависть и предрассудки, и они увядают – и там, где они произрастали раньше, можно собрать плоды и цветы восхищения, уважения и – о да, княжна, – любви. Именно поэтому я и выбрал Время в лучшие друзья; мы с ним придем к тебе вместе и останемся…

Читателю остается только гадать, как он хотел завершить эту речь, потому что на последних словах что‑то тяжелое обрушилось на плот: он содрогнулся. Демид смолк. Рука его невольно потянулась к кинжалу, и этим движением он выдал свой испуг. Все стихло, а потом кто‑то стукнул по запору, сначала – слегка, потом – сильнее, а с третьего удара металл отозвался дребезгом.

– Злодей! Уж я его проучу! Нет, не может быть, он не решился бы… И потом, ведь лодка у меня!

Оправдав в своих глазах хранителя, Демид тревожно осмотрелся, явно пытаясь найти, чем будет защищаться.

Плот содрогнулся снова, будто от отягченных бременем шагов. Удар – дверь пошла трещинами. Еще удар – дверная коробка обрушилась внутрь, будто бы выбитая громом.

Нужно отдать греку справедливость. Да, он был злым гением, но и храбрецом тоже. Встав перед Лаэль, он дожидался с кинжалом в руке. Он успел вдохнуть лишь дважды, и тут в проеме показалась величественная фигура Нило – он шагнул под люстру.

Вернемся вспять. Сохрани царь способность рассуждать трезво и здраво, он не бросился бы в поток и во мрак цистерны так, как мы уже описали; скорее всего, он предпочел бы схватку во дворе, на свету, чтобы победить или пасть в сполохах разбушевавшегося пожара. Но кровь взыграла, его обуял азарт погони; более того, для настоящего бойца вкус победы – то же, что вкус крови для тигра. Нило некогда было предаваться практическим размышлениям, вроде: «Если я отыщу тайник этого грека, как я, глухонемой, пойму, что не ошибся? Что проку от глаз в этом беспросветном мраке?» Другой вопрос, думал ли он вообще об опасностях, грозивших ему лично, – например, опасности утонуть.

Вода оказалась холодной, у него застучали зубы. Как мы помним, он сидел на связанных вместе шестах от паланкина. То, что тело его наполовину погрузилось в воду, его мало тревожило, ибо это только помогало грести руками – именно так он продвигался вперед. Продвигался не так уж медленно. Удивительно, какую скорость можно развить, используя столь примитивное средство в неподвижной воде.

Отчалив от нижней площадки лестницы, негр почти сразу оказался в полной темноте. С обеих сторон рядами стояли колонны, они помогали удерживать направление; можно только представить, до какой степени обострилось единственное оставшееся ему чувство. Он решил доплыть до боковой стены, а потом двигаться в противоположную сторону – и так, пока не достигнет конца. По его мысли, враг должен был находиться либо на лодке, либо в плавучем доме. Обнадеженный, решительный, взбудораженный мыслью о предстоящей схватке, Нило поспешал как мог. Наконец, оглянувшись через левое плечо, он различил тусклое мерцание и направился туда. Вскоре перед ним замерцал неподвижный свет, – разумеется, это сияние перемежалось силуэтами колонн и тенями, которые они отбрасывали; но вот ему предстала переносная лампа перед неким подобием дома, поднимавшегося над водой.

Что это, знак?

Король приближался с осторожностью, пока не убедился, что засады нет, – и вот дворец грека предстал ему полностью.

Настала его очередь застать грека врасплох; он вытянул концы шестов на помост – этого усилия, как мы уже знаем, хватило, чтобы прервать речь Демида о том, как он намерен добиться любви Лаэль.

При всем своем хитроумии, грек позабыл потушить лампу или унести ее с собой в дом. Король опознал и ее, и лодку и все же предусмотрительно вытащил собственный плот из воды. После этого он сперва попытался сломать запор, а потом дверь. В итоге пришлось использовать шесты в качестве тарана.

Когда он шагнул под люстру, между ней и синим платком у него на голове почти не осталось свободного места; вид его устрашил бы и человека, полностью лишенного воображения: обнаженный торс, черная кожа, блестящая от воды, штаны, облепившие бедра, расширенные ноздри, глаза, извергающие пламя, оскал белых зубов, – и повинному греку он показался демоном мщения.

Впрочем, у Демида были кольчуга и кинжал, это почти уравнивало силы; он не дрогнул, а значит, битва предстояла славная. Однако, пока они молча вглядывались друг в друга, Лаэль узнала африканского царя и, не в силах сдержаться, прянула к нему с радостным криком. Демид инстинктивно вытянул руку, чтобы удержать ее; гигант заметил это движение; два шага слились в один прыжок – и вот он уже держал вооруженную руку соперника за запястье. Невозможно описать словами звук, сопровождавший этот наскок: хриплый нечеловеческий фальцет, которым немой выразил свой триумф. Пусть читатель вообразит, что над ним стоит тигр, дышит ему в щеку и ревет в ухо, – он примерно поймет происходившее. Берет слетел у грека с головы, кинжал с бряцанием покатился по полу. Черты его исказила внезапная боль – железная хватка крушила ему кости, – но он не сдавался. Свободной рукой он выдернул из‑за пояса ключ и взмахнул им, однако удар был перехвачен, ключ вырван из его руки. Тут силы оставили Демида – от смертного ужаса лицо его сделалось пепельно‑серым, а глаза едва не выскочили из орбит. Он не мог, как гладиатор, примириться с неизбежностью смерти.

– Спаси меня, спаси, о княжна!.. Я сейчас умру… О Господи, ты видишь, ты слышишь… он ломает мне кости!.. Спаси меня!

Лаэль в этот момент стояла на коленях за спиной у короля и возносила Небесам благодарность за свое спасение. Она услышала мольбы Демида и, как и любая женщина, при виде его страшных страданий забыла о всех нанесенных ей обидах.

– Пощади его, Нило! Ради меня, пощади! – воскликнула она.

Она забыла не только про свои обиды, но и про то, что мститель ее не слышит.

Но если бы и услышал, то вряд ли бы выказал повиновение; как мы помним, он переживал не столько за нее, сколько за своего хозяина – точнее, за нее, но в его интересах. А кроме того, то был миг победы, миг, когда разница между человеком, рожденным и вскормленным в лоне христианства, и дикарем, как правило, исчезает.

Пока она взывала к негру, тот еще раз издал тот же неописуемый вопль и, подхватив Демида, поволок его к дверям и наружу. У края помоста он запустил пальцы в волосы заходящейся в крике жертвы – любезная Демиду философия сейчас была так малопригодна, что он позабыл о ней вовсе, – опустил несчастного в воду и держал там, пока… но довольно, мой славный читатель!

Лаэль не вышла из дома. В лице негра она прочитала неизбежное. Упав на постель, она заткнула уши руками, стараясь не слышать молений, с которыми обреченный взывал к ней до последнего.

Наконец Нило вернулся, один.

Он поднял с пола плащ, завернул в него Лаэль и знаками попросил следовать за собой; однако после недавних потрясений и последней ужасной сцены она почти лишилась чувств. Он поднял ее, как дитя. Она и моргнуть не успела, а он уже опустил ее в лодку. С помощью найденной в доме бечевки он привязал шесты сзади и отправился на поиски спуска к воде – на носу лодки путеводной звездой сияла лампа.

 

^{…Пока они молча вглядывались друг в друга, Лаэль узнала африканского царя…}

 

До места они добрались благополучно, славный негр переправил свою нежную ношу во двор, потом спустился снова и забрал шесты, а с третьего захода вытащил лодку на нижнюю площадку. После этого лишь минута потребовалась на то, чтобы дойти до входной двери, отпереть ее и впустить Сергия.

Изумление и восторг, которые испытал послушник при виде Лаэль, а она – при виде его, вообразить не трудно. В такие моменты редко соблюдают условности. Он перенес ее в дом, усадил на стул хранителя, а потом, вспомнив о своем столь тщательно составленном плане, вернулся с Нило во двор, все еще освещенный заревом.

Повернув царя лицом к себе, Сергий спросил:

– Где хранитель?

Король подошел к паланкину, отворил дверцу и, вытащив наружу мертвеца, бросил его на мостовую.

Сергий лишился дара речи, ибо в мыслях своих увидел все то, чего не видел победитель: аресты, официальное дознание, пришедшую в движение безжалостную машину закона – а каков будет результат, ведомо одним лишь Небесам. Сергий не успел оправиться, а Нило уже прикрепил к паланкину шесты и бодро, деловито сделал послушнику знак браться за передний край.

– А где грек? – осведомился послушник.

Король сумел ответить и на этот вопрос.

– Утоплен в цистерне! – вскричал Сергий, преобразуя ответ в слова.

Король гордо выпятил грудь.

– Господи! Что же с нами теперь будет?

С этим восклицанием поднялся занавес над сценой разбирательств, и, спасаясь от нее, христианин закрыл лицо руками. Но Нило вновь напомнил ему о насущных заботах. Вскоре Лаэль уже сидела в паланкине, и они несли ее прочь.

Прежде всего Сергий направился в дом Уэля. Дело шло к утру, и только зарево скрывало первые проблески зари на востоке. Сергий быстро оценил, какое страшное бедствие постигло город, он понял, что дома Уэля и индийского князя, вместе с тысячами других, превратились в горы пепла, которые теперь взвихряла все не утихавшая буря.

Что было делать с Лаэль?

В ответ на этот вопрос Сергий направился к городской резиденции княжны Ирины. Там юную еврейку приютили, Сергий же поспешил на лодке в Терапию.

Княжна прибыла в город, и под ее крышей Лаэль ждали сочувствие, отдых и безопасность. В должное время Ирине передали завещание Уэля, а с ним – кошель с драгоценностями, оставленный индийским князем, и она взяла под свою опеку осиротевшую девушку.

 

 

Книга V

МИРЗА

 

Глава I