Послания графа Корти Магомету

 

В полдень свет становится желтоватым, а тени слегка удлиняются, по вечерам же снега на далеких горных вершинах сообщают воздуху прохладу, напоминающую о скорой смене времени года; за исключением этого, сентябрь, к которому мы сейчас приближаемся, почти ничем не отличается от конца июня.

Граф Корти полностью обосновался в Константинополе. Однако он совершенно несчастен. В душе его загорелся новый свет. Ему тягостно служить магометанину, будучи по рождению христианином, еще тяжелее изображать турка, зная, что он – итальянец. Мучения эти жалят все больнее по мере того, как опыт, накапливаясь, сообщает: он подспудно помогает тем, кого, по сути, должен считать врагами, готовит погибель императора и целого народа, ничем его не обидевшего. Но самое тяжелое испытание для духа – страсть к княжне Ирине, лишенная, в силу обязательств чести перед Магометом, каких‑либо надежд, мечтаний и упований, придающих такую сладость любви.

Человек, испытывающий душевную смуту, избыть которую можно лишь волевым усилием, но неспособный решить, что ему делать, рано или поздно ослабеет духом настолько, что превратится в настоящую развалину. Похоже, именно такая участь и ждала графа Корти. Те месяцы, что минули после его посещения отчего замка в Италии – откуда и начались его нынешние душевные терзания, – были полны предзнаменований, не внимать которым он не мог; тем не менее он не отказывался от своей миссии.

Донесения Магомету он слал часто, и, поскольку они имеют непосредственное отношение к нашему повествованию, мы считаем целесообразным процитировать некоторые из них.

Вот отрывок из его первого доклада, после посещения Святой Софии:

 

Простираюсь у ног твоих, о повелитель, и молю Аллаха послать тебе здоровье и силы исполнить мудрые замыслы, занимающие тебя ежеминутно… Мне было приказано всегда начинать с рассказа о родственнице императора. Вчера я побывал в храме, пользующемся у греков особым уважением, – говорят, что возвел его император Юстиниан. Меня поразили его размеры, и, зная, как повелитель любит подобные постройки, должен сказать: даже не будь других побудительных причин к завоеванию этого града неверных, кроме превращения Святой Софии в святыню ислама, уже одно это оправдало бы все усилия повелителя, все отданные взамен жизни и сокровища. Богатства, собранные в этом храме за века, неисчислимы, однако его великолепие, сиянием подобное солнцу, а разнообразием – радуге, поблекло, когда княжна Ирина прошла так близко от меня, что я смог прекрасно ее разглядеть. Лицо ее составлено из света бесчисленных звезд. Все совершенства вступили в ней в союз, которые не описать даже словами Хафиза, короля поэтов моего повелителя, а если бы он все‑таки решился заговорить, то вымолвил бы: «Она есть Песнь Песней, которую не претворишь в стихи». Проходя, она заговорила со мной, и голос ее был голосом самой Любви. При этом она держалась с достоинством царицы, правящей всем миром рукой завоевателя, каковым и станет повелитель. Когда дверь за ней затворилась, я готов был заявить – готов и сейчас, – что, не будь иной побудительной причины к завоеванию этого города неверных, кроме обладания сосредоточенными в ней женскими совершенствами, она одна достойна того, чтобы развязать войну со всей вселенной. О повелитель, ты воистину достоин ее! И сколь бескрайним будет мое счастье, если Пророк, выступив твоим заступником перед лицом Всеблагого, позволит мне сослужить тебе эту службу – доставить ее в целости тебе в руки!

 

Это донесение завершалось так:

 

Вчера, по предварительному соглашению, я удостоился аудиенции его величества в Высочайшей резиденции, Влахернском дворце. Двор был в полном сборе, и после представления его величеству я был представлен и всем придворным. Вел церемонию Франза, уже известный повелителю. Я опасался, что он меня узнает. По счастью, он неприметлив и склонен к философствованию, а также слишком погружен в изучение отвлеченных материй, чтобы замечать то, что творится у него прямо под носом. Присутствовал и дука Нотарас. Он заговорил со мной про Италию. По счастью, я лучше осведомлен об этой стране гяуров, чем он – о ее вельможах, городах, манерах и нынешнем положении. Он поблагодарил меня за сведения, а когда я рассказал о происшествии, доставившем мне бесценный документ римского епископа, он долго мною восхищался. У меня больше оснований остерегаться его, чем всех остальных придворных; и у императора тоже. Франзу следует пощадить. Нотараса – удушить шнурком… Льщу себя надеждой, что заручился дружбою императора. Через месяц надеюсь стать его конфидентом. Он храбр, но слаб. Прекрасный генерал без лейтенантов, без солдат, слишком щедрый и доверчивый для политика, слишком набожный для государя. Все его время посвящено священнослужителям и священным обрядам. Повелитель оценит, с помощью какого шага я заручился его доверием. Я подарил ему одного из арабов, привезенных из Алеппо, – серого, статями превосходящего всех в его конюшне. Он сам и все его придворные явились полюбоваться новым скакуном.

 

Из третьего донесения:

 

Ужин в Высочайшей резиденции. Присутствовали офицеры армии и флота, придворные, патриарх, ряд священнослужителей – их тут называют игуменами, – а также княжна Ирина с обширной свитой благородных дам, замужних и незамужних. Его величество был Солнцем празднества, а княжна – Луной. Он сидел на возвышении по одну сторону стола, она – напротив; приглашенные, в соответствии со своими званиями, справа и слева от них. Я смотрел лишь на Луну, думая о том, что скоро источником ее света станет мой повелитель и ее краса, составленная из красот всего мира, станет достойным дополнением к его славе… Его величество оказал мне честь, подведя меня к ней, она же оказала мне честь еще более высокую, позволив поцеловать свою руку. Держа в мыслях, кем ей предстоит стать для повелителя, я хотел поклониться ей по нашему обычаю, однако опомнился – у итальянцев это не принято, а греки так приветствуют только императора, или, как его еще называют, базилевса… Она соблаговолила заговорить со мной. Ум ее столь же изыскан, как и внешность, и столь же неподражаем… Я проявил крайнее почтение и предоставил ей выбрать тему. Она выбрала две: религия и война. Будь она мужчиной, она стала бы воином, но, будучи женщиной, она – истовая поклонница веры. Нет у нее желания более пылкого, чем возвращение Гроба Господня в руки христиан. Она спросила, верно ли, что понтифик доверил мне борьбу с пиратами из Триполи, а когда я это подтвердил, она произнесла с несказанным пылом: «Воинское искусство стало бы благороднейшим из всех занятий, будь оно сведено к Крестовым походам…» После этого она заговорила о его святейшестве. Из того, что она называет понтифика его святейшеством, я заключил, что она принадлежит к партии, представители которой считают понтифика правомерным главной всей Церкви. Каков он с виду? Отличается ли ученостью? Подает ли достойный пример клиру? Наделен ли терпимостью и широтой взглядов? Если новые беды обрушатся на восточное христианство, окажет ли он материальную помощь?.. Моему повелителю потребуется время, чтобы обратить княжну в Правую Веру, однако кто и когда жалел о трудах, предпринятых в лоне любви? Когда повелитель был еще мальчиком, помню, он для забавы учил ворона и райскую птицу человеческой речи. В итоге ворон выучился произносить: «О Аллах, Аллах!» Другая птица ничего не усвоила, и все же повелитель любил ее сильнее, объясняя это так: «Ах, у нее такие красивые перья!»

 

И еще:

 

Несколько дней назад я отправился верхом к Золотым воротам и, повернув вправо, проехал вдоль рва к воротам Святого Романа. Городская стена, точнее, стены находились от меня по правую руку и выглядели впечатляюще. Ров местами завален так, что, полагаю, его невозможно полностью заполнить водой… Я купил талой воды у разносчика и тщательно осмотрел ворота. Их центральное положение делает их ключевыми. Оттуда я поехал дальше – осмотрел дорогу и прилегающую местность до самых Адрианопольских ворот… Надеюсь, что повелителя удовлетворит приложенная карта. Она как минимум достоверна.

 

И еще:

 

Его величество устроил нам соколиную охоту. Мы доехали до Белградского леса – именно оттуда Константинополь в основном, хотя и не полностью, снабжается водой… Роза роз моего повелителя, княжна, тоже участвовала в охоте. Я предложил ей своего вороного жеребца, но она предпочла смирную испанскую лошадку. Памятуя твои наставления, повелитель, я держался возле ее стремени. Она изумительно искусная наездница, однако если бы она упала, сколько бы мне пришлось вознести молитв Пророку, сколько милостыни раздать бедным, чтобы оправдаться перед повелителем?.. Искусство верховой езды греками утрачено, даже если они когда‑то им обладали. Ястреб убил цаплю за холмом, и никто из них, за исключением императора, не решился перевалить через холм в седле. Когда‑нибудь я покажу им, как ездим верхом мы, дети Аллаха… Княжна вернулась домой благополучно.

 

И еще:

 

О извечный мой повелитель!.. Нанес обычный ежедневный визит княжне, поцеловал ей руку при встрече и расставании. У нее есть одно свойство, редко присущее женщинам: она всегда одинакова. Планеты отличаются от нее тем, что их порой застилают тучи… Из ее дома я отправился в императорский арсенал, расположенный на первом этаже Ипподрома, с северной стороны. Там хранится оружие для нападения и защиты: мангонели, баллисты, самострелы, тараны, краны для латания брешей, копья, дротики, мечи, топоры, большие и малые щиты, павезы, латы, дерево для строительства кораблей, светильни для производства работ ночью, кузнечные мехи, аркебузы (устаревшего типа), стрелы разных размеров во множестве колчанов, самые разнообразные луки. Говоря коротко – поскольку душа моего повелителя не знает страха, а сам он – орел, который не вспархивает с земли, испугавшись блеска солнца на шлеме охотника в долине, ему можно доложить, что император готов к военным действиям. Более того, будь его величество столь же предусмотрителен и в ином, он представлял бы опасность. Кто может воспользоваться этими запасами? Его собственные солдаты не сгодились бы моему повелителю даже в телохранители. Защитой Византию остаются одни лишь его стены. Церковь отобрала у него всех юношей, они променяли мечи на четки. Если не защитят его воины Запада, он станет легкой добычей.

 

И еще:

 

Повелитель велел мне жить по‑царски… Я только что вернулся с прогулки по Босфору до Черного моря на своей галере. На палубе толпились гости. Под шелковым навесом, установленным на крыше моей каюты, был поставлен трон для княжны Ирины, и она сияла главным самоцветом в царской короне… Мы бросили якорь в заливе Терапия и спустились на берег к ее дворцу и садам. Она показала мне медную табличку на внешней стороне столба ворот. Я узнал подпись и охранный знак повелителя и едва не отвесил им положенный поклон, однако удержался и спросил ее с невинным видом: «Что это такое?» О повелитель, поздравляю тебя от всей души! Она зарделась, опустила глаза и ответила – голос ее дрожал: «Говорят, ее прибил сюда сам принц Магомет». – «Какой принц Магомет?» – «Нынешний турецкий султан». – «Так он здесь бывал? И вы его видели?» – «Я видела араба‑сказителя». Лицо ее сделалось маковым, и я побоялся продолжать расспросы, лишь осведомился, имея в виду табличку: «И что это означает?» Она отвечала: «Проходя мимо, турки всегда простираются ниц перед ней. Говорят, что это им предостережение: что я сама, мой дом и владения защищены от их вторжения». Тогда я сказал: «Среди народов Востока и пустыни, до самого берберского побережья, султан Магомет славится своей рыцарственностью. И щедрость его к тем, кому посчастливилось добиться его благоволения, безгранична». Она хотела бы, чтобы я говорил про тебя и далее, однако из предосторожности я вынужден был заявить, что знаю лишь то, что прослышал от магометан, среди которых время от времени оказывался… Нет нужды описывать повелителю дворец в Терапии. Он его видел… Княжна осталась там. Я впал в растерянность, не зная, как и далее докладывать о ее жизни повелителю, однако, к моему облегчению, она пригласила меня погостить.

 

И еще:

 

Рад доложить, к удовлетворению повелителя, что октябрьские ветра, налетевшие с Черного моря, вынудили княжну вернуться в ее городские владения, где она и останется до наступления нового лета. Вчера я видел ее. Сельская жизнь окрасила ее щеки в нежнейшие тона алых роз; губы у нее пунцовые и напоминают только что сорванный с ветки гранатовый цвет; глаза чисты, как у смеющегося младенца; шея округла и мягка, как у белой голубки; походка ее напоминает мне колебания стебля лилии, который колышут бабочки и малые птахи, припавшие к раскрытому устью из райского воска. Ох, когда бы я был в силах ее описать, о повелитель!..

 

Это донесение было пространным и включало в себя один эпизод, имевший для посланца султана более личное значение, чем другие, о которых он сообщал своему господину. Датировано оно октябрем. Приведенные ниже отрывки могут показаться интересными:

 

…Все на Востоке слышали про здешний Ипподром, который я посетил на прошлой неделе, а также вчера. Это величественное сооружение, в котором византийское тщеславие проявляло себя многие сотни лет. Впрочем, сохранилось от него немного. На северной оконечности арены, ширина которой около семидесяти шагов, а длина – около четырехсот, находится обветшалая постройка; на первом ее этаже арсенал, а выше – трибуны со скамьями. Постройка меньшего размера возвышается над трибунами, раньше, как говорят, там располагалась так называемая кафизма, откуда император наблюдал за забавами народа – гонками колесниц и схватками между Синими и Зелеными. Вокруг кафизмы целые горы кирпича и мрамора – их хватит для постройки дворца, пока еще сокрытого в мечтах повелителя, а также мечети, которая станет храмом магометанской религии. В середине, отмечая центральную линию скакового поля, находятся три реликвии: квадратный столб высотой в добрых сто футов, ныне оголенный, но некогда покрытый медными пластинами, обелиск из Египта и витая бронзовая колонна, представляющая собой трех змей с воздетыми к небу головами… Нынешний император не снисходит до посещения руин, однако народ приходит сюда и, рассевшись по трибунам под кафизмой или стоя на грудах камня вокруг, развлекается, глядя, как офицеры и солдаты упражняются в выездке… Далее должен сообщить повелителю, что здесь, в городе, находится некий сын Орхана, который называет себя законным наследником блаженной памяти Сулеймана, – того самого Орхана, который претендовал на трон повелителя и которого греки держат якобы в заточении: того самого Орхана, из‑за которого нынешний император требует у повелителя увеличения выплат на содержание самозванца. Сын последнего, будучи турком, владеет нашим воинским искусством и имеет славу отменного наездника, а на турнирах пользуется джеридом. Поговаривают, что в один прекрасный день он намеревается бросить вызов повелителю – но только после смерти своего отца, старого Орхана… Когда на прошлой неделе я пришел на Ипподром, Орхан‑младший находился на арене перед кафизмой. Трибуны были почти заполнены. Присутствовали некоторые офицеры, с которыми я знаком, – они прибыли, как и я, верхом; они уважительно приблизились ко мне и лестно отзывались о его искусности. Я впоследствии присоединился к их похвалам, отметив, однако, что во время пребывания среди неверных в Святой земле видел воинов и лучше. Меня спросили, обладаю ли я их воинским умением. «Не назову это умением, – ответил я, – однако обучал меня известный мастер, шейх Иордана». Им захотелось испытать меня. В итоге я согласился, на условии, что мы сойдемся с турком на турнире или в бою с оружием по выбору – лук, секира или копье, – верхами, в мусульманских доспехах. Они удивились, однако ответили согласием… А теперь, повелитель, не суди меня строго. Я прожил здесь уже много месяцев, и ничто не нарушало мирного течения времени. Главным для меня остается твое удовольствие. Я придерживаюсь обычая выезжать в город верхом, в доспехах. Лишь один раз – за трапезой у его величества – я показался в венецианском платье, в красном плаще и чулках, один черный, другой – желтый, в шапке с красным пером и туфлях с острыми носами, прикрепленными цепочками к коленям. Право же, меня легко было принять за расфуфыренного фазана. Если я хорошо владею оружием, разве не следует поведать об этом грекам? Как лучше зарекомендовать себя перед владельцем Влахернского дворца? А кроме того – какая возможность избавить повелителя от докучной препоны! Старый Орхан вряд ли проживет долго, а вот его писклявый птенец еще молод… Когда сыну самозванца сообщили, что я – итальянец, он ответил, что выйдет со мной на турнир; если я покажу себя достойным соперником, состоится настоящий поединок… Схватка состоялась вчера. Свидетелей было множество, в том числе и император. Он не поднялся на кафизму, оставался в седле, а за спиной у него стояли верховые телохранители. Мы начали с вольтижировки, выездки, прыжков, поворотов, наскоков. Орхан не отличился… Потом мы взяли луки, по двенадцать стрел каждый. Он на полном скаку послал в мишень две стрелы, я же – двенадцать, и все в яблочко… Далее – копье против секиры. Я предоставил выбор ему, он выбрал копье. В первой сшибке затупленный кончик его оружия упал на землю, срезанный у самого основания древка. Зрители смеялись и восхищались, и Орхан, разъярившись, выкрикнул, что это – случайность, и вызвал меня на пеший поединок. Я согласился, но вмешался его величество, предложив нам вновь помериться силами верхом… Мой противник, в котором взыграла злокозненность, вознамерился меня убить. Я уклонился от его копья и, когда он оказался от меня слева, толкнул его щитом и выбил из седла. Его подобрали – из ушей и носа хлестала кровь. Его величество пригласил меня сопровождать его во дворец… Я покидал Ипподром, сожалея, что не сошелся в смертельном поединке с этим тщеславным глупцом, однако репутация моя в Константинополе безусловно упрочилась: я – воин, достойный всяческого подражания.

 

И еще:

 

Его величество официально назначил меня стражем ворот перед моей резиденцией. Теперь сообщаться с повелителем будет совсем просто. По сути, ключи от города в моих руках. Однако я буду и далее иметь дело с Али. Более свежей рыбы на рынок не привозит никто.

 

И еще:

 

О повелитель, княжна Ирина пребывает в добром здравии, и ланиты ее сияют для тебя свежестью утра. Однако она расстроена. Во дворце были получены дурные новости от посланника его величества в Адрианополе. Султан наконец‑то ответил на требование увеличить содержание Орхану – не только отказав в увеличении, но и вовсе прекратив выплаты; в провинцию, где собирали средства на эти нужды, был отправлен соответствующий приказ… Подсчитав время, я пришел к выводу, что мой доклад о поединке с юным Орханом достиг повелителя, и теперь я выхваляюсь перед самим собой, полагая, что он повлиял на соответствующее решение. Самозванцев нужно наказывать по всей строгости. Старый Орхан выжил из ума. Сын его все еще не вылечил уши. Падая, он сильно ударился затылком. Он больше не сможет ездить верхом. Самозванец повержен… Из дома княжны я направился прямиком во Влахерн. Шло заседание Большого совета, однако начальник стражи впустил меня… О повелитель, этот Константин – настоящий мужчина, воин, император, но он окружен старухами, которые боятся собственной тени. Когда я вошел, как раз обсуждали новость из Адрианополя. Его величество придерживался мнения, что твое решение, вкупе с решением прекратить выплаты, является знаком недружественных намерений. Он выступал за подготовку к войне. Франза считал, что дипломатические ходы еще не исчерпаны. Нотарас спросил, о какой именно подготовке говорит его величество. Тот ответил: о закупке пушек и пороха, создании запасов продовольствия на случай осады, расширении флота, починке стен, очистке рва. Кроме того, он предлагал отправить посольство к римскому епископу и через него воззвать к христианским странам Европы о помощи деньгами и солдатами. Нотарас тут же ответствовал, что видеть в Константинополе турка в чалме ему будет отраднее, чем папского легата. Совет завершился замешательством… Воистину, повелитель, я испытываю жалость к императору. Такое мужество – и такая слабость! Он потеряет и столицу, и то немногое, что осталось от империи, если гяуры из Венеции и Италии не придут ему на помощь. Придут ли? Воспользовавшись возможностью, его святейшество в очередной раз попытается поставить Восточную церковь на колени, а если не сумеет, то бросит ее на произвол судьбы. Если завтра повелитель постучит в здешние ворота, одни из них отопрет Нотарас, а другие – я… Однако император будет сражаться. У него героическая душа.

 

И еще:

 

Княжна Ирина безутешна. Она истинная гречанка и патриотка, она неплохо разбирается в политике и видит всю безысходность положения империи. Ночные бдения в домашней молельне оставляют свой след на ее лице. Глаза чахнут от слез. Я не в силах не сострадать красе, терзаемой собственной добродетелью. Когда произойдет неизбежное, надеюсь, повелитель сумеет ее утешить.

 

И наконец:

 

Прошла неделя с моего последнего послания повелителю. Али болен, но не теряет бодрости духа, уверяя, что поправится, как только христианские ветры перестанут дуть из Константинополя… Очень просит тебя прийти и остановить их… Дипломатические неудачи императора усилили религиозные распри среди его подданных. Латиняне повсеместно цитируют слова Нотараса в Совете: «Видеть в Константинополе турка в чалме мне будет отраднее, чем папского легата» – и трактуют их как предательство веры и государства. Слова эти, безусловно, отражают истинные чувства греческого клира – его представители, впрочем не спешат оправдывать дуку… Княжна несколько оправилась, хотя и стала бледнее прежнего. Она ждет не дождется возвращения весны и уповает на здоровую и счастливую жизнь в Терапии… Завтра, сообщила она мне, в Святой Софии состоится особая торжественная служба. Будут представители многочисленных братств. Я тоже пойду. Она надеется, что служба положит конец богословским диспутам. Посмотрим.

 

 

^{Я уклонился от его копья… толкнул его щитом и выбил из седла.}

 

Приведенные выше отрывки помогут читателю получить представление о жизни в Константинополе, а главное – из них видно, что именно совершил Корти за описанные в них месяцы.

Два момента заслуживают особого внимания: теплота, с которой он описывает княжну Ирину, а также предательство по отношению к императору. Не нужно думать, что Корти не сознавал собственного двуличия. Донесения он писал по ночам, когда и город, и прислуга в его дворце погружались в сон; выбирал он это время не только потому, что оно было безопаснее, но и ради того, чтобы ни один глаз не видел, как сильно мучает его совесть. Как часто он отрывался от сочинительства, чтобы помолиться о даровании силы спасти свою честь и уберечься от угрызений совести! Существуют пещеры в горах и острова посреди моря: может, бежать туда? Увы! Он был связан путами, делавшими его слабее воды. Можно покинуть Магомета, но не княжну. Опасность, все более грозно нависавшая над городом, касалась и ее. Говорить ей об этом было бессмысленно; она ни за что не уедет из древней столицы, и именно постоянное сопоставление ее силы с его собственной слабостью вызывало в нем самые страшные муки. Писать о ней в поэтическом ключе было просто, ибо он любил ее сильнее всего в этом земном мире, однако стоило ему подумать о том, с какой целью он пишет – ради любви другого и гнусного умысла ввергнуть ее в его руки, – ему становилось ясно, что бегство не выход; воспоминания последуют с ним и на край земли, даже за грань смерти. Не сейчас, не сейчас, – уговаривал он самого себя. Может, Небеса пошлют ему счастливый случай. Недели складывались в месяцы, а он все влачил ту же жизнь, питая надежды вопреки очевидности, строя планы, изменяя, теряя силу духа, впадая в отчаяние.

 

Глава VIII

СИМВОЛ ВЕРЫ

 

Отправимся теперь на особую службу, упомянутую в отрывке из последнего донесения графа Корти Магомету.

Центральный неф Святой Софии заполнила толпа, состоявшая из членов всех монашеских братств города, среди них же находились и делегации из островных монастырей, а также из множества отшельнических поселений, расположенных в горах на азиатском берегу Мраморного моря. На галереях собралось большое число женщин; среди них, по правую сторону, – княжна Ирина. Стул ее был установлен на переносном ковровом возвышении, чуть в стороне от массивной опоры, и, соответственно, поднят почти до уровня находившейся прямо перед ней балюстрады, так что ей прекрасно было видно все внизу, до самой апсиды. Люди отсюда казались карликами, однако в свете, лившемся из сорока полукруглых окон над галереями, все фигуры вырисовывались совершенно отчетливо.

Там, внизу, алтарная часть была отделена от главного нефа решеткой из коринфской меди, за ней, справа, Ирина видела императора – в парадном облачении восседавшего на троне: величественная и царственная фигура. Напротив него стоял трон патриарха. Между алтарем и решеткой возвышалась сень из белого шелка, на четырех столбах из сверкающего серебра. Под сенью, на прочном шнуре, висел золотой сосуд, содержавший Святые Дары; для посвященных этого было достаточно, чтобы понять, какова цель нынешнего собрания.

За решеткой, лицом к алтарю, стояли собравшиеся. Чтобы представить себе, как они выглядели, читателю надлежит вспомнить описание шествия по садам Влахерна во время всенощного бдения. Здесь были те же черные и серые рясы, те же тонзуры и те же взлохмаченные волосы; те же клобуки и блестящие четки; те же мрачные бородатые лица; те же хоругви, орифламмы и гонфалоны – под ними отдельными группами стояли соответствующие общины. В дальнем конце, ближе ко входу с паперти, теснились воины и простолюдины – они были зрителями, а не участниками церемонии.

Проводил службу лично патриарх. Наступило полное молчание, и хор, невидимый тем, кто стоял в нефе, величественно грянул: «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф! Полны небеса и земля славы Твоей. Осанна в вышних! Благословен Грядущий во имя Господне!» – и под это пение его святейшество облачали для службы. Поверх подрясника диаконы надели рясу из беленого льна, сверху – жесткую златотканую столу. После этого патриарх медленно подошел к алтарю и помолился; потом его подвели к балдахину, где он благословил плоть и кровь и смещал их в потирах – теперь их можно было передать служкам, стоявшим перед ним на коленях. Император, который вместе со всеми, кто находился по обе стороны ограждения, раньше встал на колени, теперь поднялся и, молитвенно сложив руки, занял место перед алтарем, патриарх же поднес ему потир на небольшом дискосе; Константин пригубил, и победный глас хора вознесся до самого купола.

После этого его святейшество вернулся к сени и начал передавать потиры служкам; тут же врата, соединявшие алтарную часть с храмом, распахнулись. Не раздавалось ни шороха одежды, ни шарканья ног.

И тут от группы, стоявшей неподалеку от врат, отделилась фигура в черной рясе и произнесла хриплым голосом, заглушенным складками куколя, скрывавшего голову и лицо:

– Мы пришли сюда, святейший владыка, по твоему приглашению, дабы принять участие в Святом причастии, – и я вижу, что ты сейчас пошлешь его нам. Однако многие из стоящих здесь считают, что в квасном хлебе благодати нет, другие же вовсе почитают вкушение его кощунством. Скажи нам…

Патриарх посмотрел на говорившего, после чего, передав потир, дал служкам знак следовать за ним; в следующий миг он уже стоял в раскрытых вратах и, воздев руки, воскликнул:

– Святое – святому!

Повторив древнюю формулу, он шагнул в сторону, давая потироносцам пройти в неф; однако они остались стоять, потому что заслышали некий нараставший звук, происхождение которого определить было невозможно: казалось, что он одновременно и нисходит из купола, и восходит к нему от пола. То был рокот толпы, встававшей с колен.

Патриарх, при всей своей телесной слабости, был крепок духом и остер умом – эти качества часто свойственны тем, чья жизнь прошла в борениях и яростных диспутах. Спокойно глядя на встававшую паству, он вернулся на свой престол и заговорил с помощниками: те принесли простую фелонь и надели на него, полностью скрыв златотканую столу. Когда патриарх вновь появился в раскрытых вратах, все клирики и миряне, увидевшие его, поняли, что вмешательство он счел за кощунство, от которого оберег себя сменой облачения.

– Тот, кто смеет прервать Святое таинство, должен иметь к тому веские основания, ибо, вне зависимости от оснований, прегрешение его велико.

И взгляд, и манеры патриарха говорили об отсутствии лукавства, вот разве что самый подозрительный человек отметил бы, что они несколько слишком нарочиты.

– Я услышал брата своего – я покривил бы душой, сказав, что не услышал, – и, дабы снять с себя подозрение в обмане, я, с Божьей помощью, дам ему ответ. Во‑первых, должен сказать, что, хотя у нас и существуют некоторые разногласия касательно нашей веры, во многом мнения наши совпадают и число совпадений превосходит число разногласий; одно из важнейших совпадений – это Нисхождение Духа после освящения Святых Даров. Вслушайтесь, братия! Или кто‑то из вас станет отрицать, что Святой Дух нисходит на вино и хлеб причастия?

Ответа не последовало.

– Как я уже сказал, это не единственное совпадение. Внемлите же: если кто‑то из нас – хоть вы, хоть я – впадет в искушение и изольет гнев свой в страстных речах здесь, в Господнем храме, священные традиции которого слишком многочисленны, чтобы вспоминать их все, ибо они записаны в небесных скрижалях, если он не проявит должной сдержанности, да будет ему ведомо: Христос – здесь, он – с нами, Господь наш во плоти и крови!

Старик шагнул в сторону, указывая на сосуд, висевший под балдахином; раздались рыдания и вздохи. Кто‑то выкрикнул:

– Благословен Сын Божий!

Когда волнение улеглось, патриарх продолжил:

– А теперь, брат, выслушай мой ответ. Хлеб этот – пресный. Умалилась ли от этого его благодать?

– Нет, нет!

Однако ответ этот потонул в утвердительном вопле столь громогласном, что его, без сомнения, издало большинство. Впрочем, меньшинство проявило упрямство, и вскоре между группами завязался спор, причем казалось, что в спорщиков превратились все без исключения. Ничто так не подогревает гнев, как безуспешные попытки быть услышанным. Патриарх, страшно встревоженный, стоял возле врат, восклицая:

– Проявите благоразумие, братия, проявите благоразумие! Ибо Христос здесь!

Шум все нарастал, и к патриарху подошел император:

– Похоже, дело дойдет до рукоприкладства, святейший владыка.

– Не бойся, сын мой. Господь здесь, Он отделит зерна от плевел.

– Но кровь падет на мою совесть, а Панагия…

Старый прелат был неколебим:

– Нет‑нет, не сейчас! Они – греки. Пускай выскажутся. День только начался, а стыд зачастую чудодейственным образом порождает раскаяние.

Константин вернулся к трону и остался стоять.

Перепалка не стихала – вопли, жестикуляция, беспорядочное мельтешение достигли такого накала, что казалось: разум у собравшихся помутился от спиртного. Уже было непонятно, спорят они об одном или о многом. Судя по всему, одна партия, защищавшая патриарха, клеймила тех, кто прервал священный ритуал; другие же придавали анафеме попытку заставить православных причаститься пресным хлебом – это, мол, происки диавола и его архиприспешника, епископа Римского. Те, кто придерживался одного мнения, слепо пререкались друг с другом, а там, где страсти накалились особо, блестели глаза, вздувались вены, сжимались кулаки, а голоса делались визгливыми от ненависти и презрения. Тем, кто был смирен и не желал склоки, не давали вырваться. Одним словом, то была истинно византийская сцена, немыслимая ни в одном ином народе.

Через некоторое время переполох перекинулся и на галереи, где наверняка вскипели бы схожие страсти, вот только женщины почти все принадлежали к греческой партии; и тем не менее представительницы прекрасного пола пронзительно кричали: «Азимит! Азимит!» – пренебрегая, как это ни странно, всеми правилами приличия. Княжна Ирина, в первый момент встревоженная и задетая, не покидала своего места, пока ситуация не сделалась угрожающей; после этого она обвела огромное помещение долгим обеспокоенным взглядом, и в конце концов ее блуждающий взор остановился на высокой фигуре Сергия – он отделился от общей массы и наблюдал за происходившим, стоя у врат, неподалеку от медной решетки. После этого она немедленно вновь опустилась на стул.

Чтобы понять обуявшие ее чувства, читателю придется вернуться в тот день, когда послушник впервые появился в ее дворце рядом с Терапией. Ему придется перечитать признание, которое вырвалось у нее при повторном знакомстве с письмом отца Иллариона, вспомнить, что она была воспитана в духе религиозных представлений почтенного священника и крепко прилепилась душой к его мыслям о Первозданной апостольской церкви. Кроме того, придется напомнить читателю, какие это имело для нее последствия: обвинение в ереси ей выдвинули как латиняне, так и греки; придется напомнить, что вся ее душа стремилась воспротивиться царившему вокруг безумию, что она часто повторяла с тоской: «Ах, если бы я родилась мужчиной!» – что ее обуревала фантазия, будто сами Небеса послали ей Сергия с его красноречием, ученостью, рвением, мужеством и приверженностью истине, чтобы она могла достучаться до любых ушей, о том, с какой настойчивостью она с тех пор заботилась о юном послушнике и оберегала его, следила за ходом его учения, участвовала в нем. Нельзя при этом не вспомнить и о том, что она отдала ему сформулированный ею в десяти словах Символ веры.

Вот теперь читатель в состоянии понять княжну и то, с какими чувствами наблюдала она за этой сценой. Прочувствованные слова патриарха об истинном присутствии глубоко запали ей в душу, ибо, следуя заветам отца Иллариона, она делала различие между истинным Символом веры и обычным церковным обрядом, первый представлялся ей обязательной частью спасения, второй – лишь формой поддержания религиозного рвения, так что для нее все выглядело так, как будто сам Христос стоял в своей славе под алтарной сенью. Так что удивительного в том, что от негодования по поводу безумия собравшихся, этого бессмысленного воя, кощунственной ярости, княжна впала в экзальтацию духа и решила для себя, что настал подходящий момент высказаться в защиту Первозданной церкви?

Внезапно ярость внизу вспыхнула с новым ожесточением, после чего поднялась сутолока: противники перешли к рукоприкладству!

Тогда патриарх сдался, и по знаку императора хор снова пропел «Свят, Господь!». Дивный гимн звучал громко и долго, взмывая над схваткой во всей ее жестокости. Его слышали тысячи и, замерев, обратили глаза к алтарю, гадая, что будет дальше. Гимн проник в самую гущу схватки и превратил всех, кто в ней не участвовал, в миротворцев.

За этим последовал другой, еще более действенный сюрприз. Отроки с горящими свечами, а за ними – носильщики с дымящимися кадильницами, в белых одеждах, с непокрытыми головами, медленным шествием вышли из алтаря и направились к открытым вратам; у врат они разошлись направо и налево, а потом остановились, лицом к собравшимся. Оттуда же появилась широкая хоругвь, свисавшая с золотой крестовины, тяжелая от золотой бахромы; верх крестовины украшали венки и гирлянды свежих цветов, нижний край поддерживали белые ленты, которые держали в руках святые братья в шерстяных белых фелонях, ниспадавших до самых босых ног, – ее несли двое братьев, известных всем как хранители священной часовни на склоне холма перед Влахерном.