Послание aрхиканцлеру Регинальду, архиепископу Кельнскому

 

Архиканцеляриус,

славный муж совета,

Просвещенный истиной

божеского света,

Чья душа высокою

твердостью одета,

Ты чрезмерно многого

хочешь от поэта.

 

Выслушай, возвышенный,

робкие моленья,

Изъяви к просящему

ты благоволенье

И не заставляй меня,

внявши повеленью,

Гнуть под тяжкой ношею

слабые колени.

 

Я певец твой искренний,

твой слуга толковый,

По суху и по морю

для тебя готовый;

Все, что хочешь, напишу

по любому зову;

Но нехватка времени

жмет меня сурово.

 

За неделю можно ли

описать пристойно

Нашим славным кесарем

веденные войны?

Лишь Лукан с Вергилием

их воспеть достойны,

Год, и два, и три подряд

песнь слагая стройно.

 

Пожалей, разумнейший,

стихотворца участь!

Не заставь покорствовать,

жалуясь и мучась!

Жгучей торопливости

умеряя жгучесть,

Струнам растревоженным

вороти певучесть.

 

Ты ведь знаешь, праведный

в этой жизни бренной

Сила в нас не может быть

вечно неизменной:

И пророков покидал

божий дар священный,

И родник моих стихов

иссыхает, пениый.

 

Иногда пишу легко,

без числа и счета,

И никто не упрекнет,

что плоха работа;

Но пройдет немного дней,

пропадет охота,

И заменит мне стихи

сонная зевота.

 

Что однажды издано,

то уж не исправить!

И спешат писатели,

чтоб себя прославить,

Стих похуже выкинуть,

а получше — вставить,

Не желая праздный люд

без нужды забавить.

 

Неучей чуждается

стихотворец истый,

От толпы спасается

в рощице тенистой,

Бьется, гнется, тужится,

правя слог цветистый,

Чтобы выстраданный стих

звонкий был и чистый.

 

В площадном и рыночном

задыхаясь гаме,

Стихотворцы впроголодь

мучатся годами;

Чтоб создать бессмертный сказ,

умирают сами,

Изможденные вконец

горькими трудами.

 

Но звучит по-разному

голос наш природный!

Я вот вовсе не могу

сочинять голодный:

Одолеть меня тогда

может кто угодно,—

Жизнь без мяса и вина

для меня бесплодна.

 

Да, зовет по-разному

к делу нас природа!

Для меня кувшин вина —

лучшая угода:

Чем я чаще в кабаках

делаю обходы,

Тем смелей моя в стихах

легкость и свобода.

 

От вина хорошего

звонче в лире звоны:

Лучше пить и лучше петь—

вот мои законы!

Трезвый я едва плету

вялый стих и сонный,

А как выпью — резвостью

превзойду Назона.

 

Не всегда исполнен я

божеского духа —

Он ко мне является,

если сыто брюхо.

Но едва нахлынет Вакх

в душу, где так сухо,—

Тотчас Феб наводит песнь,

дивную для слуха.

 

Оттого и не могу,

нищий я и бедный,

Фридриха державного

славить путь победный,

Сокрушивший в Лации

корень злобы вредной,—

В этом, повелитель мой,

каюсь исповедно.

 

Трудно в худшей нищете

отыскать поэта:

Только у меня и есть,

что на мне надето!

А от сытых скудному

можно ль ждать привета?

Право, не заслужена

мною доля эта.

 

Я из рода рыцарей

вышел в грамотеи,

Я с сохой и заступом

знаться не умею,

Мне и ратного труда

книжный труд милее —

Я люблю Вергилия

больше, чем Энея.

 

Не пойду я в нищие —

это мне зазорно;

Не пойду и воровать,

хоть зови повторно;

Видищь сам, передо мной

нет дороги торной:

Клянчить, красть, пахать, служить

все неплодотворно.

 

Как мои страдания

скорбны и жестоки,

Я не раз уже писал

горестные строки;

Но невнятны для зевак

все мои намеки —

Я блуждаю, как и был,

нищий, одинокий.

 

Немцев щедрые дары

я не позабуду

И достойною хвалой

их прославлю всюду...

………………..

Но зато в Италии —

сущие злодеи,

Идолопоклонники,

а не иереи,

Подают мне медный грош,

серебра жалея,—

Ну так диво ли, что я

чахну и худею?

 

Горько мне, что вижу я:

льстивые миряне,

Глупые и праздные,

хуже всякой дряни,

Век в душе не знавшие

божьего дыханья,

Ходят разодетые

в шелковые ткани.

 

Если б им лишь рыцари

были доброхоты,

А о нас священники

брали бы заботы!

Только ведь и в клириках

нет для нас щедроты —

Лишь о суете мирской

все у них хлопоты.

 

Священнослужители

нынче стали плохи:

Наши им неведомы

горестные вздохи,

В их домах, бесчинствуя,

скачут скоморохи,

Вместо нас последние

подъедая крохи.

 

Сгибни, клир злонравственный

и несердобольный,

Нас забывший жаловать

милостью застольной!

Но вовек да славятся

те, кто хлебосольны,

И первейший между них —

ты, блюститель Кёльна!

 

Царскими заботами

ты чело венчаешь,

И от царских ты забот

имя получаешь;

Ты господню заповедь

в сердце величаешь

И пришельца-странника

с щедростью встречаешь.

 

Страждущий от зимнего

хладного дыханья,

Я к тебе дрожащие

простираю длани —

Ни постели у меня

нет, ни одеянья,

И смиренно я приму

всякое даяиье.

 

Архиканцеляриус,

свет мой и опора,

Славою наполнивший

звездные просторы,

Верности прибежище

и услада взора,

Годы долгие живи

и не знай укора!

 

Я когда-то от тебя

деньги взять решился,

Но давно мой кошелек

вновь опустошился:

Я с одним священником

ими поделился,

Чтобы век он за меня

господу молился.

 

Щедрому хозяину

щедро подражая,

Я делюсь с издольщиком

долей урожая:

Каждый знает по себе,

в ком душа большая,—

Чем крупней кусок отдам,

тем вкусней вкушаю.

 

Не могу один в углу

наслаждаться пищей —

Половину уделю

доброй братье нищей.

А при княжеских дворах

пусть другие рыщут,

Коим высшее из благ —

толстый животище.

 

Архиканцеляриус,

свет мой и отрада,

Нестора премудрого

истинное чадо,

Да пошлет тебе Христос

за труды награду,

Мне же — красноречие

петь тебя, как надо.

 

 

ВАЛЬТЕР ШАТИЛЬОНСКИЙ