Генрих гетцбольд фон вайсензее

 

 

* * *

 

Славься, денечек, когда мой дружочек —

Ах, вспоминаю опять и опять! —

Ротиком жгущим, к играм зовущим,

Пролепетал сокровенное: «В пять!»

 

Алые губки верной голубки

Я целовал, целовал без конца.

Так отчего же, праведный боже,

Разъединились наши сердца?

 

Вспомню и млею: снега белее

Шейка лебяжья и ручка ее.

Мучусь тоскою... Нет мне покою...

И на земле без нее — не житье!

 

 

ОСВАЛЬД ФОН ВОЛЬКЕНШТЕЙН

 

 

* * *

 

«Я за полночь слышу, как тянет прохладной травой

И ветер шуршит из предутренней мглы луговой,

Который, как я понимаю, зовется норд-остом.

Я, стражник, — послушайте! — я говорю вам: грядет

Рассвет из клубящейся чащи лесов и вот-вот

Заря разольется по кронам деревьев и гнездам.

Разносятся трели певцов из зеленых кустов —

Чижей, соловьев, долгоносиков, черных дроздов,

Долины и горы внимают их громкому пению.

И ежели кто-то в местечке укромном лежит,

Кто ночь удовольствию отдал, пускай поспешит —

Не время, не время любовному уединению!»

 

А дева спала непробудно в постели,

И юноша спал, не внимая совету,

И если бы птицы в листве не запели,

Они бы едва ли проснулись к рассвету.

И дева пустилась рассвет упрекать:

«Не можете ль вы, господни, подождать

И честь соблюдать, как положено по этикету!»

 

Накидочку белую быстро она подала

Возлюбленному и капризно рукой повела.

«Взгляни-ка на небо,— сказала,— не скоро ль светает?»

И юноша встал, и окно широко распахнул,

И только на небо, как дева просила, взглянул:

«О боже,— воскликнул,— и вправду рассвет наступает!»

Рассвет пробивался сквозь толщи невидимых сфер,

И в зареве ярком свой блеск потушил Люцифер,

Со светом теряя и чары свои, и заклятья.

И юноша деву привлек и вздохнул тяжело:

«Ах, душенька, и получаса еще не прошло,

Как мы неразлучно, казалось, смыкали объятья».

 

И вновь они стали стенать и молить,

Минуты вымаливать, млея от страсти,—

Как будто их хочет рассвет разлучить,—

И солнца боялись, и ждали напасти.

Она говорила: «Возлюбленный мой,

Останься минуту-другую со мной,

Пусть будет что будет, любимый, я вся в твоей власти!»

 

И в то же мгновенье пронзительно рог затрубил —

Увы, это стражник, очнувшись, приход возвестил

Восточного гостя в слепящем глаза одеянье.

И дева, увидев, как сделалось всюду светло:

«Ах, солнце,— воскликнула,— как ты некстати взошло,

Куда бы приятней ты было в закатном сиянье!

К чему, в самом деле, мне блеск ослепительный твой?

Достаточно было б мерцанья звезды голубой

На небе ночном, чтоб исполнилось неисполнимое!»

А юноша лишь рассмеялся: «Ах, радость моя,

И рад бы — да солнцу не властен приказывать я,

Любовью томясь, я тебя покидаю, любимая».

 

«Постой же,— взмолилась она,— подожди!

Ты видишь, и я, как в горячке, пылаю.

Ты душу мне вынул — так не уходи.

Побудь, я о большем уже но мечтаю!»

II разом прильнули... II что тут сказать?

И рук не могли... не могли оторвать.

«Прощай, моя радость, прощай... я тебя покидаю...»

 

 

* * *

 

Оттаяло и сердце от тоски.

Как только побежали ручейки

И снег слежалый облаком навис

Над Зейзеральпом брезжущим и Флакком.

Проснулись испарения земли,

И русло все потоки обрели,

Из Кастельругта в Эйзак, вниз и вниз,

По склонам ниспадая и оврагам.

Я слышу, как пичуги по лесам

Вокруг Гауенштейна, там и сям,

Уже, прочистив горла, издают

Какие-то немыслимые трели

От «до» и вверх — все выше, выше — к «ля»,

II так ноют, как будто вся земля,

Все голоса ее, весь гам и гуд,

По капельке слились в одной капелле.

 

Оттаяло и сердце от тоски,

Как только соловей из-за реки

С неделю после пахотных работ

У Матцена защелкал над лугами.

Четырежды я видел их обряд,

Где пара с парой, распушив наряд,

Как кошки, затевали хоровод

И пробовали землю коготками.

А вы, кто зиму просидел в норе,

Возрадуйтесь и вы своей поре,

Которую несет нам месяц май,

Оставьте ваши логова и норы!

Ищите каждый пастбище свое —

Ты, подъяремный скот, и ты, зверье,—

Для каждой твари сыщется свой край,

Где луг не мят и свет не застят горы!

 

 

* * *

 

«Ату их!»—Лионгарт фон Волькенштейн,

И Освальд, и Георг фон Волькенштейн

Так сорвались, оставив Грёйфенштейн,

Что смельчаки от страха дали деру.

 

Мы не дали опомниться врагам

И по горам прошли, как ураган.

К чему мечи и шлемы дуракам?

Что им в обузу, нам придется впору!

 

А их лачуги, утварь и зерно

С полями мы спалили заодно,

Ты, герцог Фридрих, наш должник давно,—

Так расплатись сполна по уговору!

 

От перестрелки звон стоял в ушах.

Вблизи Раубенштейна в камышах

Схватился кое-кто на бердышах

И был пробит болтом из арбалета.

 

Крестьяне из Сент-Йоргенской земли —

Канальи! — нас едва не обошли,

Но нам раубенштейнцы помогли —

Да будет верной выручка соседа!

 

Метание и гром, пальба и гам.

Мышиный треск пошел по чердакам.

А ну, на корм их красным петухам,

Живее, рыцарь, смерть или победа!

 

Уже зарнтальцы, йенцы, всякий сброд,

Спешили с гор, а мельтенцы в обход,

Но мы их силу в слабость обратили:

Коней поворотили — и вперед!

 

 

* * *

 

Ну ладно, разойдемся спать!

Слуга, свечу! Да проводи нас,

Чтоб не споткнуться где неловко.

Еще мы можем постоять,

Как нас ни валит ночь-бесовка!

И если поп какой иль тать

Жен захотел бы испытать —

Вот началась бы потасовка!

 

Бокалы выше! Решено,

В бутылях капли не оставим,

Допьем, друзья, что не успели,

И над собой увидим дно!

Иль не мужи мы, в самом деле?

Иль в руки отдает вино?

А в ноги вступит — все равно:

Тычками, а пойдем к постели.

 

Куда спешить? Идем тишком.

Уж коли прямо в дверь не выйдем,

Так выйдем косо, как рубаки.

О, черт! Что тут? Ведро с песком.

Хозяин, где тебя собаки?..

Да мы свои. К чему тайком?

Два пальца в рот — и языком,

Как это делают поляки.

 

Пусть первый — головой вперед

Его тихонечко внесите —

Почиет, как на поле воин.

Кто богу славу воздает,

Тому и бог — так мир устроен!

А нас нелегкая несет.

Хозяин, осторожно: лед!

Держись, хозяин, пол неровен.

 

Теперь, пожалуй, вкусим сна.

Увидим, вправду ли, служанка,

Ты по перинам мастерица.

Солянка вышла солона,

Да соль не сор, как говорится.

Была и каша не жирна,

Да не оставлено вина,

Так что не следует браниться!

 

 

ГЕНРИХ ФОН МЮГЕЛЬН

 

 

* * *

 

Говорила дама: «Ясный сокол

На охоту дальнюю сорвался.

Высоко он залетел, высоко,

Да боюсь, чтоб в сети не попался.

Я уж его холила-растила,

Да не ладно путы отпустила,

Потому раскаянье ревниво

Обжигает сердце, как крапива.

 

Знаю, знаю, утром или к ночи

Возвратится он без промедленья,

Только потеряет колокольчик

Или обломает оперенье.

Только вьюга по полю завьюжит,

Только сердце о другом затужит,—

Прилетит он вновь к своей пшенице,

Если на чужую не польстится.

 

Ах, когда б он кречетом назвался,

А не ясным соколом проворным,

Он всегда при мне бы оставался

И сидел на жердочке покорно.

Много ль толку от речной плотвицы,

Если она удочки боится?

И от птицы в небе проку мало,

Как бы та высоко ни летала».

 

 

ГУГО ФОН МОНТФОРТ

 

 

* * *

 

«Который час? Не близок ли рассвет?» —

Я стражника спросил, и он в ответ

Сказал мне: «Скоро утро. Но послушай,

К чему о часе спрашивать дневном,

Когда ты сам во времени ином?

Ты лучше бы взглянул на путь минувший!

Ты до полудня прожил на земле

Свой век и скоро скроешься во мгле,—

Воистину, твой срок еще не худший.

Пока ты не забылся вечным сном,

Подумай о прибежище ночном

И отрекись, в ничтожестве заблудший!»

 

Он так сказал: «Послушай мой совет:

Тебе в земной юдоли дела нет,

Одна душа твоя избегнет тленья.

А красота и молодость пройдут,

Поэзия твоя — бесплодный труд,

Смерть уничтожит все без сожаленья.

Так к господу молитвы обрати,

А с ним и богородицу почти,

Тогда ты ум проявишь, без сомненья.

Над ней корона звездная горит,

Моли ее — и Сын тебя простит:

«О матерь божья, дай душе забвенье».

 

«Ты, стражник, прав. Мне горек твой упрек,—

Ответил я,— но если бы я мог

Отречься, я не знал бы и упрека.

И все же, стражник, на рассвете дня

Чтоб не погиб я, разбуди меня,

И я предстану пред очами бога.

Кто знает, может, он меня скорей

Благословит по милости своей —

У господа щедрот господних много.

О, дева непорочная, прости

Грехи мои и с миром отпусти —

Уже рассвет торопится с востока!»

 

 

ИОГАННЕС ХАДЛАУБ

 

 

* * *

 

Ах, я без милой робко

Томился много дней,

Потом придумал ловко,

Как объясниться с ней:

В одежде пилигрима

Стою я у дверей,

Она из церкви мимо

Спешит пройти скорей.

В то тайное свиданье

Мне удался мой план:

Любовное посланье

Я сунул ей в карман.

 

Она, мне показалось,

Решила в страхе так:

«Видать, рехнулся малость!

Чего хотел, чудак?»

Ни жестом, ни устами

Мне подан не был знак,

И, как пристало даме,

Прошла, ускорив шаг.

Того ль я ждал немало,

В неистовстве дрожа,

Чтобы с письмом сбежала

Святая госпожа!

 

С моим письмом что сталось,

Узнать мне не дано:

Хранимое, осталось

Иль порвано давно?

Надеюсь, сердце милой

Растрогало оно

Тем, что с такою силой

Любить мне суждено.

Нет от нее ни взгляда,

Ни слова с того дня...

Увы, моя отрада,

Ты ранила меня.

 

Я не решился к милой

Гонца с письмом послать:

А вдруг она не в силах

Мне милость оказать,

И тайную преграду

Ей должно соблюдать.

Ужель она пощаду

Душе не может дать?

Причиной вдруг не скромность,

А гнев — все потому,

Что верил в благосклонность?

В чем дело, не пойму..

 

Она мне сердце ранит.

Ах, как оно болит!

Она его тиранит,

Она его сверлит.

При ране столь глубокой

К ней радостью горит

И госпоже высокой

Остаться в нем велит.

В том сердцу уступает:

Послушно внутрь вошла.

А сам я прочь ступаю.

Но нет в ней вовсе зла.

 

Мне мнится, всем известно,

Кто лучшая из дам.

В моей груди ей тесно,

Рвет сердце пополам.

Чиста и миловидна,

Внимает похвалам.

Я так ее, как видно,

Высоко ставлю сам.

Быть с ней не запретила,

Но, сохранив предел:

Все ж счастья не открыла,

Которого хотел.

 

Увы! Моя отрада

Уходит от меня.

Но чувств крепка ограда:

Умру, любовь храня.

Чтоб сердце не узнало

Блаженства с ней ни дня,

Любовь вдруг болью стала,

Лишенною огня.

Все лучшее мне видно,

Я чище с этих пор,

Мне не знаком обидный

За верностью надзор.

 

 

ИОГАННЕС ТАУЛЕР

 

 

* * *

 

Плывет с бесценным грузом

Кораблик по волнам,

Несет господня сына,

Господне слово к нам.

 

Плывет кораблик малый

По тихой глади вод.

Небесная царица

На корабле плывет.

 

Плывет корабль, груженный

До самых до верхов.

Мария пресвятая,

Избавь нас от грехов!

 

Плывет кораблик дивный,

Кораблик непростой,

Где милосердье — парус,

А мачта — дух святой.

 

 

ЗАЛЬЦБУРГСКИЙ МОНАХ

 

 

* * *

 

Полежать

в полдень сладко тем,

Кто лег спать на солому в темь,

На поветь с милой своей:

Сердцем млеть там веселей.

 

Ладно с ней — к парню крепко льнет

Грудью всей, ай, как славно жмет!

От дружка отпрянет вдруг,

От рожка придя в испуг,

 

Слыша зов пастуха: пора!

Гнать коров надо со двора.

Вот досада ей уходить:

Их ведь надо еще доить.

 

Она: Пора мне, милый мой дружок,

Я слишком долго здесь с тобой спала.

Он: Иди, подружка, но свидетель бог,

Я не хочу, чтоб ты сейчас ушла.

Она: Мне подоить коров придется наспех,

Пойду-ка я потороплюсь,

Не то меня поднимут люди на смех,

Когда одна за стадом поплетусь.

 

Припев: Веселая девчонка знает,

Как поступить верней.

Небось себя не растеряет —

Все лишь забава ей.

 

Он: Отрада сердца, я с тобой ложусь,

А ты мне, вижу, вовсе не верна!

Она: И денег и работы я лишусь,

Свидетель бог! — я уходить должна.

Мне хорошо, и вот те слово,

Обратно прибегу

И здесь с тобой улягусь снова,

Как только я смогу.

 

Припев: Веселая девчонка знает,

Как поступить верней.

Небось себя не растеряет —

Все лишь забава ей.

 

Где гульба опричь всего,

Батраку тут и приманка.

Злато, скот не для него,—

Предпочтительней служанка.

Утром рано мужика разбудит,

Прежде чем затопит печь,—

С ней всегда на сердце радость будет:

Может огонек разжечь!

 

Припев: Веселая девчонка знает,

Как поступить верней.

Небось себя не растеряет —

Все лишь забава ей.

 

 

БЕЗЫМЯННЫЕ ПОЭТЫ

 

 

* * *

 

Славься, Мария, розой без терний цветя.

Предал преступно я

Родное твое дитя:

Отведи его гнев от меня.

 

Славься, Мария, ради него, кто спас

Кровью своею нас,

Хлеб ангелов дай наказ

Принять мне в последний час.

 

Славься, Мария, склоняюсь я перед тобой,

Боль в душе твоей как прибой;

Ради крови его живой

Дан мне в конце покой.

 

Славься, Мария, владычица, просвети,

Ангела ниспусти,

Когда мне из мира уйти.

От злых врагов охрани меня в пути.

 

 

* * *

 

Сердце, плачь, и, очи, плачьте,

Плачьте кровью красных слез.

Плачьте много, слез не прячьте,

Плакать вволю довелось.

Что любила, предала.

И теперь на этом свете

Сердцем бога избрала.

 

Я хожу, ломая руки,

Всей душой того любя,

Кто смиренно наши муки

В муках принял на себя.

Нет спасения в ином.

Жду возлюбленного сердцем,

Вся полна тоской о нем.

 

Я жила в полях блаженных,

Для него любовь храня.

Ныне путь мой — скорбь смиренны

Будто кинул он меня.

Сладость чистая, прости!

Дай, Иисус, тебя найти мне,

Радость вновь дай обрести.

 

 

* * *

 

Очам души угодна,

Как радость бытия,

Юна, высокородна

Избранница моя.

Ее тысячелетья

Несли, в себе тая.

 

Высокого рожденья,

Превыше всех родов,

Она как сад в цветенье,

Что краше всех садов.

Дала мне утешенье

В тщете земных трудов.

 

На сердце благость льется

Из розового рта,

Блаженно сердце бьется,

Добры ее уста.

Надеждой отзовется

Глаз дивных чистота!..

 

Взор у нее соколий,

Полет как у орла.

И горести и боли

От сердца отвела.

Ах... всей любовной волей

Она меня взяла.

 

Она венец творенья

И девичий венок:

Небесное даренье

И ангельский чертог,

Сравниться с ней в значенье

Свет солнечный не смог.

 

Отец — младенцем-богом,

Мать — мамкою при ней,

И лань с единорогом

Покорно служат ей...

Здесь сказано о многом.

Тот понял, кто умней.

 

 

* * *

 

Посмотри, сколь дивен путь в страну блаженных,

Где любимый любит неустанно!

В мировом круженье нет желаний бренных.

Там одна его любовь желанна.

Подойди, и страх отступит вдруг.

Там любовь не ведает разлук,

Шепчутся там, льнут и отдаются,

Там, не смешиваясь, вина Кипра пьются.

 

 

* * *

 

Милый мой, приди ко мне, днем молю я и во сне.

Днем молю я и во сне, милый мой, приди ко мне.

 

Рот всех слаще и алей, исцели и пожалей.

Исцели и пожалей, рот всех слаще и алей.

 

Буквица из «Толкований» Захария из Безансона. Вторая половина XII века

 

ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ

 

ИЗ «КЕМБРИДЖСКОЙ РУКОПИСИ»

 

 

СНЕЖНОЕ ДИТЯ

 

Я расскажу вам, не шутя,

рассказ про снежное дитя...

Жила-была на свете баба —

жена доверчивого шваба.

Был этот шваб купцом, видать.

Ему случалось покидать

пределы города Констанца.

Уедет — в доме смех да танцы.

Муж далеко. Зато жена

толпой гуляк окружена,

ватагой странствующих мимов,

шутов, вагантов, пилигримов.

Ну, словом, благородный дом

был превращен в сплошной Содом.

Не удивительно, что вскоре,

покуда муж болтался в море,

раздулось брюхо у жены

(тут объясненья не нужны),

и, как велит закон природы,

в урочный час случились роды,

явился сын на белый свет...

Затем прошло еще пять лет...

Но вот, закончивши торговлю,

под обесчещенную кровлю

из дальних странствий прибыл муж.

Глядит: ребенок! Что за чушь?!

«Откуда взялся сей мальчишка?!»

Дрожит жена: «Теперь мне крышка».

Но тут же, хитрости полна,

Затараторила она:

«Ах, обо мне не думай худо!

Случилось истинное чудо,

какого не было вовек:

сей мальчик — снежный человек!

Гуляла в Альпах я однажды

и вдруг занемогла от жажды,

взяла кусочек снега в рот —

и вскоре стал расти живот.

О, страх, о, ужас! Из-за льдышки

я стала матерью мальчишки.

Считай, что снег его зачал...»

Супруг послушал, помолчал,

а через два иль три годочка

с собой взял в плаванье сыночка

и, встретив первого купца,

за талер продал сорванца.

Потом вернулся он к супруге:

«Мы были с мальчиком на юге,

а там ужасный солнцепек.

Вдруг вижу: парень-то потек

и тут же превратился в лужу,

чтоб ты... не изменяла мужу!»

Сию историю должна

запомнить всякая жена.

Им, бабам, хитрости хватает,

но снег всегда на солнце тает!

 

 

ПЕСНЯ ПРО ЛГУНА

 

Эй, слушай, старый, слушай, малый,

рассказ про случай небывалый,

что сделал зятем короля

неисправимого враля.

 

Воззвал король однажды с трона:

«Любой, кто, не страшась закона,

всех лучше врет у нас в краю,

получит в жены дочь мою!»

 

Одушевленный сим указом,

шваб, даже не моргнувши глазом,

пред королем заговорил:

«Вчера я зайца подстрелил,

 

его разделал на жаркое.

И вдруг — о, диво! Что такое?!

Гляжу и сам не верю: он

по горло медом начинен.

 

А вслед за тем из брюха зайца

златые выкатились яйца,

кольцо с брильянтами, алмаз

и высочайший твой указ,

 

где я наследником объявлен...»

«Наглец! Ты был бы обезглавлен,—

король в восторге заорал,—

когда бы чуть поменьше врал!

 

Но прекратим допрос дальнейший.

Отныне ты мне друг первейший.

Ты главный лжец у нас в краю!

Бери-ка в жены дочь мою!»

 

 

СВЯЩЕННИК И ВОЛК

 

Эй, братцы! Навострите уши —

хочу потешить ваши души,

но есть особая изнанка

у незатейливого шванка.

 

Поп — деревенский старожил —

своих овечек сторожил,

поскольку после каждой стрижки

звенело у него в кубышке.

 

Ах, как родных детей — отец,

лелеял поп своих овец...

Но вот несчастье! В том поселке

внезапно появились волки

 

и, не имеючи сердец,

нещадно крали тех овец,

чтобы полакомиться в чаще

едой, что всяких лакомств слаще.

 

Наш поп, обиженный судьбой,

решил пресечь такой разбой,

и в лес направился он прямо,

чтоб ночью вырыть волчью яму.

 

Свой замысел продумав тонко,

он в яму поместил ягненка,

и вот, знакомый чуя дух,

волк на приманку в яму — бух!

 

Явив завидную смекалку,

поп длинную хватает палку,

желая волку в глаз попасть:

мол, мы тебя отучим красть!

 

Но хитрый волк, сидевший в яме,

своими острыми клыками

вцепился в палку что есть сил

и старца в яму затащил.

 

Теперь, возьмите это в толк,

их в яме двое: поп и волк.

Священник, глядючи на волка,

молитвы шепчет втихомолку.

 

«Господь,— твердит он, заикаясь,—

я пред тобой смиренно каюсь,

что, осквернив поповский сан,

нещадно грабил прихожан.

 

Я имя господа порочил,

я людям головы морочил

и, злее лютых обирал,

сирот невинных обирал.

 

Тобой подвергнутые мести,

мы с волком здесь подохнем вместе.

Яви же милосердья чудо

и дай мне выбраться отсюда!»

 

Всю ночь промаялся старик.

Вдруг волк ему на шею — прыг

и мигом выбрался на волю,

осуществляя божью волю.

 

Сбежалась вскорости толпа.

Из ямы извлекли попа.

Он с этих пор живет — не тужит

и, чистый сердцем, богу служит.

 

 

МОНАХ ИОАНН

 

Спешу поведать вам сейчас

мной в детстве слышанный рассказ.

Но, чтоб он был усвоен вами,

перескажу его стихами.

 

Жил коротышка Иоанн.

Монашеский он принял сан,

и по пустыне, бодрым маршем,

шагал он вместе с братом старшим.

 

«Ах, мой любезный старший брат!

Мирская жизнь — сплошной разврат

Мне не нужна еда и платье.

Поддержка мне — одно распятье!»

 

Резонно старший возразил:

«Кем ты себя вообразил?

Неужто истина, дружище,

в отказе от питья и пищи?»

 

«Нет,— отвечает Иоанн,—

твои слова — самообман.

Постом изматывая тело,

мы совершаем божье дело!»

 

Дав сей торжественный обет,

в сутану ветхую одет,

он с братом старшим распростился

и дальше в странствие пустился.

 

Подставив солнышку главу,

он ел коренья и траву,

стремясь достичь высокой цели...

Так длилось более недели.

 

На день десятый наш монах

вконец от голода зачах

и поспешил назад, к деревне,

где брат его гулял в харчевне.

 

Глухой полночного порой

он стукнул в ставенку: «Открой!

Твой брат несчастный — на пороге,

и он вот-вот протянет ноги.

 

Изнемогаю без жратвы!»

Но старший брат сказал: «Увы!

Для тех, кто ангелоподобны,

мирские блюда несъедобны!»

 

Монах скулит: «Хоть хлебца дай!»

Хохочет брат: «Поголодай!

В питье и пище — проку мало,

а здесь у нас — вино да сало!»

 

Взмолился бедный Иоанн:

«На что мне мой поповский сан!

Пусть голодают херувимы,

а людям есть необходимо!»

 

Ну, тут его впустили в дом...

Сказать, что сделалось потом?

Монах объелся и упился

и, захмелев, под стол свалился.

 

А утром молвил Иоанн:

«Нам хлеб насущный богом дан!

Ах, из-за пагубной гордыни

я брел голодным по пустыне!

 

Попутал бес меня, вндать!

В еде — господня благодать!

Видать, господь и в самом деле

велит, чтоб пили мы и ели!»

 

 

ЖАЛОБА ДЕВУШКИ

 

Повеял утренний зефир,

теплом обдав холодный мир.

Запели птицы веселей

в лиловом воздухе полей.

 

В наш неуютный, хмурый край

пришел веселый братец Май,

пришел он, полный юных сил,

и все вокруг преобразил.

 

Надев цветастый свой камзол,

он устелил цветами дол,

одним касанием руки

из почек выбив лепестки.

 

Уже глухая глушь лесов

звенит созвучьем голосов,

и гимны слышатся окрест

в честь женихов и в честь невест.

 

Когда я слышу этот хор,

когда я зрю цветов узор

и пробужденье познаю,

теснят рыданья грудь мою.

 

Ужель весь век томиться мне

с моей тоской наедине,

приняв жестокий приговор?!

И глух мой слух. И слеп мой взор.

 

О разлюбезный братец Май!

Спаси! Помилуй! Выручай!

И, чудо-ключиком звеня,

на волю выпусти меня!