Безымянные поэты «carmina burana» и других сборников

 

 

ОРДЕН ВАГАНТОВ

 

«Эй,— раздался светлый зов,—

началось веселье!

Поп, забудь про Часослов!

Прочь, монах, из кельи!»

Сам профессор, как школяр,

выбежал из класса,

ощутив священный жар

сладостного часа.

 

Будет ныне учрежден

наш союз вагантов

для людей любых племен,

званий и талантов.

Все — храбрец ты или трус,

олух или гений —

принимаются в союз

без ограничений.

 

«Каждый добрый человек,—

сказано в Уставе,—

немец, турок или грек,

стать вагантом вправе».

Признаешь ли ты Христа,

это нам не важно,

лишь была б душа чиста,

сердце не продажно.

 

Все желанны, все равны,

к нам вступая в братство,

невзирая на чины,

титулы, богатство.

Наша вера — не в псалмах!

Господа мы славим тем,

что в горе и в слезах

брата не оставим.

 

Кто для ближнего готов

снять с себя рубаху,

восприми наш братский зов,

к нам спеши без страху!

Наша вольная семья —

враг поповской швали.

Вера здесь у нас — своя,

здесь — свои скрижали!

 

Милосердье — наш закон

для слепых и зрячих,

для сиятельных персон

и шутов бродячих,

для калек и для сирот,

тех, что в день дождливый

палкой гонит от ворот

поп христолюбивый;

 

для отцветших стариков,

для юнцов цветущих,

для богатых мужиков

и для неимущих,

для судейских и воров,

проклятых веками,

для седых профессоров

с их учениками,

 

для пропойц и забулдыг,

дрыхнущих в канавах,

для творцов заумных книг,

правых и неправых,

для горбатых и прямых,

сильных и убогих,

для безногих и хромых

и для быстроногих.

 

Для молящихся глупцов

с их дурацкой верой,

для пропащих молодцов,

тронутых Венерой,

для попов и прихожан,

для детей и старцев,

для венгерцев и славян,

швабов и баварцев.

 

От монарха самого

до бездомной голи —

люди мы и оттого

все достойны воли,

состраданья и тепла

с целью не напрасной,

а чтоб в мире жизнь была

истинно прекрасной.

 

Верен богу наш союз,

без богослужений

с сердца сбрасывая груз

тьмы и унижений.

Хочешь к всенощной пойти,

чтоб спастись от скверны?

Но при этом по пути

не минуй таверны.

 

Свечи яркие горят,

дуют музыканты:

то свершают свой обряд

вольные ваганты.

Стены ходят ходуном,

пробки — вон из бочек!

Хорошо запить вином

лакомый кусочек!

 

Жизнь на свете хороша,

коль душа свободна,

а свободная душа

господу угодна,

Нe прогневайся, господь!

Это справедливо,

чтобы немощную плоть

укрепляло пиво.

 

Но до гробовой доски

в ордене вагантов

презирают щегольски

разодетых франтов.

Не помеха драный плащ,

чтоб пленять красоток,

а иной плясун блестящ

даже без подметок.

 

К тем, кто бос, и к тем, кто гол,

будем благосклонны:

на двоих — одни камзол,

даже панталоны!

Но какая благодать,

не жалея денег,

другу милому отдать

свой последний пфенниг!

 

Пусть пропьет и пусть проест,

пусть продует в кости!

Воспретил наш манифест

проявленья злости.

В сотни дружеских сердец

верность мы вселяем,

ибо козлищ от овец

мы не отделяем.

 

 

НИЩИЙ СТУДЕНТ

 

Я кочующий школяр...

На меня судьбина

свой обрушила удар,

что твоя дубина.

 

Не для суетной тщеты,

не для развлеченья —

из-за горькой нищеты

бросил я ученье.

 

На осеннем холоду,

лихорадкой мучим,

в драном плащике бреду

под дождем колючим.

 

В церковь хлынула толпа,

долго длится месса.

Только слушаю попа

я без интереса.

 

К милосердию аббат

паству призывает,

а его бездомный брат

зябнет, изнывает.

 

Подари, святой отец,

мне свою сутану,

и тогда я наконец

мерзнуть перестану.

 

А за душеньку твою

я поставлю свечку,

чтоб господь тебе в раю

подыскал местечко.

 

 

* * *

 

Ну, здравствуй, дорогое лето!

Ты пышной зеленью одето.

Пестреют на поле цветы

необычайной красоты,

и целый день в лесу тенистом

я внемлю птичьим пересвистам.

 

 

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

 

Из-за леса, из-за гор

свет весенний хлынул,

словно кто-то створки штор

на небе раздвинул.

Затрещал на речке лед,

зазвенело поле:

по земле весна идет

в светлом ореоле.

Выходи, же, стар и млад,

песню пой на новый лад,

пляши до упаду!

 

Лишь угрюмая зима

убралась отсюда,

вспыхнул свет, исчезла тьма,

совершилось чудо.

Вновь весна устелет двор

лепестками вишен,

и влюбленных разговор

всюду станет слышен.

Выходи же, стар и млад,

песню пой на новый лад,

пляши до упаду!

 

О, как долго, о, как зло

в стужу сердце ныло,

а желанное тепло

все не приходило.

И тогда весны гонец

постучал к нам в дверцу,

дав согреться наконец

стынущему сердцу.

Выходи же, стар и млад,

песню пой на новый лад,

пляши до упаду!

 

Упоителен разлив

соловьиной трели,

зелень трав, раздолье нив,

синь морской купели.

И весенний этот мир,

как алмаз, сверкает

и на свой победный пир

всех людей скликает.

Выходи же, стар и млад,

песню пой на новый лад,

пляши до упаду!

 

 

ПРОЩАНИЕ СО ШВАБИЕЙ

 

Во французской стороне,

на чужой планете,

предстоит учиться мне

в университете.

До чего тоскую я —

не сказать словами...

Плачьте ж, милые друзья,

горькими слезами!

На прощание пожмем

мы друг другу руки,

и покинет отчий дом

мученик науки.

 

Вот стою, держу весло —

через миг отчалю.

Сердце бедное свело

скорбью и печалью.

Тихо плещется вода,

голубая лента...

Вспоминайте иногда

вашего студента.

Много зим и много лет

прожили мы вместе,

сохранив святой обет

верности и чести.

 

Слезы брызнули из глаз...

Как слезам не литься?

Стану я за всех за вас

господу молиться,

чтобы милостивый бог

силой высшей власти

вас лелеял и берег

от любой напасти,

как своих детей отец

нежит да голубит,

как пастух своих овец

стережет и любит.

 

Ну, так будьте же всегда

живы и здоровы!

Верю, день придет, когда

свидимся мы снова.

Всех вас вместе соберу,

если на чужбине

я случайно не помру

от своей латыни,

если не сведут с ума

римляне и греки,

сочинившие тома

для библиотеки,

если те профессора,

что студентов учат,

горемыку школяра

насмерть не замучат,

если насмерть не упьюсь

на хмельной пирушке,

обязательно вернусь

к вам, друзья, подружки!

 

Вот и все! Прости-прощай,

разлюбезный швабский край!

Захотел твой житель

увидать науки свет!..

Здравствуй, университет,

мудрости обитель!

Здравствуй, разума чертог!

Пусть вступлю на твой порог

с видом удрученным,

но пройдет ученья срок,—

стану сам ученым.

Мыслью сделаюсь крылат

в гордых этих стенах,

чтоб отрыть заветный клад

знаний драгоценных!

 

 

СВОЕНРАВНАЯ ПАСТУШКА

 

Лето зноем полыхало —

солнце жгло, не отдыхало,

все во мне пересыхало.

Тяжко сердце воздыхало...

Где найти бы опахало?

Хоть бы веткой помахало

деревцо какое!

 

Ах, пришел конец терпенью!..

Но, по божьему хотенью,

был я скрыт густою тенью

под платановою сенью,

разморен жарой и ленью,

рад нежданному спасенью,

в неге и покое.

 

Сладкозвучнее свирели

зазывали птичьи трели

в синеве речной купели

ощутить блаженство в теле...

Ах, невиданный доселе,

сущий рай на самом деле

был передо мною!

 

Так, в краю благоуханном,

не прикрыв себя кафтаном,

на ковре, природой тканном,

возлежал я под платаном.

Вдруг пастушка с дивным станом,

словно посланная Паном,

встала над рекою.

 

Я вскричал, как от ожога:

Не пугайся, ради бога!

Видишь ты не носорога.

Ни к чему твоя тревога.

Дорогая недотрога,

нам с тобой — одна дорога!

Страсть тому виною!

 

Нет,— ответила девица,—

мать-старушка станет злиться.

Честной швабке не годится

с кавалерами резвиться.

Может всякое случиться.

Нам придется разлучиться.

Не пойду с тобою!..

 

 

ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ ПАСТУШКА

 

На заре пастушка шла

берегом, вдоль речки.

Пели птицы. Жизнь цвела.

Блеяли овечки.

 

Паствой резвою своей

правила пастушка,

и покорно шли за ней

козлик да телушка.

 

Вдруг навстречу ей — школяр,

юный оборванец.

У пастушки — как пожар

на лице румянец.

 

Платье девушка сняла,

к школяру прижалась.

Пели птицы. Жизнь цвела.

Стадо разбежалось.

 

 

* * *

 

Я скромной девушкой была,

вирго дум флоребам,

нежна, приветлива, мила,

омнибус плацебам.

 

Пошла я как-то на лужок

флорес адунаре,

да захотел меня дружок

иби дефлораре.

 

Он взял меня под локоток,

сед нон индецентер,

и прямо в рощу уволок

вальде фраудулентер.

 

Он платье стал с меня срывать

вальде индецентер,

мне ручки белые ломать

мультум виолентер.

 

Потом он молвил: «Посмотри!

Немус эст ремотум!

Все у меня горит внутри!

Планкси эт хок тотум.

 

Пойдем под липу поскорей

Нон прокул а виа.

Моя свирель висит на ней,

тимпанум кум лира!»

 

Пришли мы к дереву тому,

диксит: седеамус!

Гляжу: не терпится ему.

Лудум фациамус!

 

Тут он склонился надо мной

нон абскве тиморе.

«Тебя я сделаю женой...»

Дульцис эст кум оре!

 

Он мне сорочку снять помог,

корпоре детекта,

и стал мне взламывать замок,

куспиде эректа.

 

Вонзилось в жертву копьецо,

бене венебатур!

И надо мной — его лицо:

лудус комплеатур!

 

 

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

 

Когда-то — к сведенью людей —

я первым был средь лебедей

на родине моей.

Терпеть изволь

такую боль:

на раны сыплют соль!

 

И хоть я лебедь, а не гусь,

как гусь, на вертеле верчусь,

в жаркое превращусь.

Терпеть изволь

такую боль:

на раны сыплют соль!

 

Ах, я бескрылый инвалид!

Я едким уксусом облит.

Все ноет, все болит.

Терпеть изволь

такую боль:

на раны сыплют соль!

 

Кто крыльев белизной блистал,

как ворон черный, череп стал.

Мой смертный час настал!

Терпеть изволь

такую боль:

на раны сыплют соль!

 

Ощипан шайкой поваров,

лежу на блюде. Я готов.

И слышу лязг зубов.

Терпеть изволь

такую боль:

на раны сыплют соль!

 

 

* * *

 

Выходи в привольный мир!

К черту пыльных книжек хлам!

Наша родина — трактир.

Нам пивная — божий храм.

Ночь проведши за стаканом,

не грешно упиться в дым.

Добродетель — стариканам,

безрассудство — молодым!

 

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки.

 

Май отблещет, отзвенит —

быстро осень подойдет

и тебя обременит

грузом старческих забот.

Плоть зачахнет, кровь заглохнет,

от тоски изноет грудь,

сердце бедное иссохнет,

заметет метелью путь.

 

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки.

 

«Человек — есть божество!»

И на жизненном пиру

я Амура самого

в сотоварищи беру.

На любовную охоту

выходи, лихой стрелок!

Пусть красавицы без счету

попадут к тебе в силок.

 

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки.

 

Столько девок молодых,

сколько во поле цветов.

Сам я в каждую из них

тут же втюриться готов.

Девки бедрами виляют,

пляшут в пляске круговой,

пламя в грудь мою вселяют,

и хожу я сам не свой.

 

Жизнь умчится, как вода.

Смерть не даст отсрочки.

Не вернутся никогда

вешние денечки.

 

 

* * *

 

Ах, там в долине, под горой

блаженной майского порой

гуляла с младшею сестрой

любовь моя.

 

Лился пленительный напев

из чистых уст прелестных дев.

Но обмерла, меня узрев,

любовь моя.

 

Светился луговой простор,

резвился божьих пташек хор,

и к богу устремила взор

любовь моя.

 

Не лучше ль было б под кустом

улечься нам в лесу густом

и там ко рту прижаться ртом,

любовь моя?!

 

 

* * *

 

Когда б я был царем царей,

владыкой суши и морей,

любой владел бы девой,

я всем бы этим пренебрег,

когда проспать бы ночку мог

с английской королевой.

 

Ах, только тайная любовь

бодрит и будоражит кровь,

когда мы втихомолку

друг с друга не отводим глаз,

а тот, кто любит напоказ,

в любви не знает толку.

 

 

* * *

 

Без возлюбленной бутылки

тяжесть чувствую в затылке.

Без любезного винца

я тоскливей мертвеца.

 

Но когда я пьян мертвецки,

веселюсь по-молодецки

и, горланя во хмелю,

бога истово хвалю!

 

 

ЗАВЕЩАНИЕ

 

Я желал бы помереть

не в своей квартире,

а за кружкою вина

где-нибудь в трактире.

Ангелочки надо мной

забренчат на лире:

«Славно этот человек

прожил в грешном мире!

 

Простодушная овца

из людского стада,

он с достоинством почил

средь хмельного чада.

Но бродяг и выпивох

ждет в раю награда,

ну, а трезвенников пусть

гложат муки ада!

 

Пусть у дьявола в когтях

корчатся на пытке

те, кто злобно отвергал

крепкие напитки!

Но у господа зато

есть вино в избытке

для пропивших в кабаках

все свои пожитки!»

 

Ах, винишко, эх, винцо,

vinum, vini, vino!..

Ты сильно, как богатырь,

как дитя, невинно!

Да прославится господь,

сотворивший вина,

повелевший пить до дна —

не до половины!

 

Вольно, весело я шел

по земным просторам,

кабаки предпочитал

храмам и соборам,

и за то в мой смертный час,

с увлажненным взором:

«Со святыми упокой!» —

гряньте дружным хором!

 

 

ДОБРОЕ, СТАРОЕ ВРЕМЯ

 

Вершина знаний, мысли цвет,—

таким был университет.

А нынче, волею судеб,

он превращается в вертеп.

 

Гуляют, бражничают, жрут,

книг сроду в руки не берут,

для шалопая-школяра

ученье — вроде бы игра.

 

В былые дни такой пострел

всю жизнь над книжками потел,

и обучался он — учти —

до девяноста лет почти.

 

Ну, а теперь — за десять лет

кончают университет

и в жизнь выходят потому,

не научившись ничему!

 

При этом наглости у них

хватает поучать других.

Нет! Прочь гоните от дверей

таких слепых поводырей.

 

Неоперившихся птенцов

пускают наставлять юнцов!

Барашек, мантию надев,

решил, что он ученый лев!

 

Смотри: сидят, упившись в дым,

Григорий и Иероним

и, сотрясая небеса,

друг друга рвут за волоса.

 

Ужель блаженный Августин

погряз в гнуснейшей из трясин?

Неужто мудрость всех веков

свелась к распутству кабаков?!

 

Мария с Марфой, это вы ль?

Что с вами, Лия и Рахиль?

Как смеет гнилозубый хлюст

касаться чистых ваших уст?!

 

О добродетельный Катон!

Ты — даже ты! — попал в притон

и предназначен тешнть слух

пропойц, картежников и шлюх.

 

То гордый дух былых времен

распят, осмеян, искажен.

Здесь бредни мудростью слывут,

а мудрость глупостью зовут!

 

С каких же, объясните, пор

ученье — блажь, прилежность — вздор?

Но если названное — тлен,

что вы предложите взамен?!

 

Эх, молодые господа,

побойтесь Страшного суда!

Прощенья станете просить —

да кто захочет вас простить?!

 

 

КАБАЦКОЕ ЖИТЬЕ

 

Хорошо сидеть в трактире.

А во всем остатнем мире —

скука, злоба и нужда.

Нам такая жизнь чужда.

Задают вопрос иные:

«Чем вам нравятся пивные?»

Что ж! О пользе кабаков

расскажу без дураков.

 

Собрались в трактире гости.

Этот пьет, тот — жарит в кости.

Этот — глянь — продулся в пух,

у того — кошель разбух.

Все зависит от удачи!

Как же может быть иначе?!

Потому что нет средь нас

лихоимцев и пролаз.

 

Ах, ни капельки, поверьте,

нам не выпить после смерти,

и звучит наш первый тост:

«Эй! Хватай-ка жизнь за хвост!..»

Тост второй: «На этом свете

все народы — божьи дети.

Кто живет, тот должен жить,

крепко с братьями дружить.

 

Бахус учит неизменно:

«Пьяным — море но колено!»

И звучит в кабацком хоре

третий тост: «За тех, кто в море!»

Раздается тост четвертый:

«Постных трезвенников—к черту!»

Раздается пятый клич:

«Честных пьяниц возвеличь!»

 

Клич шестой: «За тех, кто зелье

предпочел сиденью в келье

и сбежал от упырей

из святых монастырей!»

«Слава добрым пивоварам,

раздающим пиво даром!» —

всею дружною семьей

мы горланим тост седьмой.

 

Пьет народ мужской и женский,

городской и деревенский,

пьют глупцы и мудрецы,

пьют транжиры и скупцы,

пьют скопцы, и пьют гуляки,

миротворцы и вояки,

бедняки и богачи,

пациенты и врачи.

 

Пьют бродяги, пьют вельможи,

люди всех оттенков кожи,

слуги пьют п господа, села пьют и города.

Пьет безусый, пьет усатый,

лысый пьет и волосатый,

пьет студент, и пьет декан,

карлик пьет и великан!

 

Пьют монахиня и шлюха,

пьет столетняя старуха,

пьет столетний старый дед,—

словом, пьет весь белый свет!

Всё пропьем мы без остатка.

Горек хмель, а пьется сладко.

Сладко горькое питье!

Горько постное житье...

 

 

СПОР МЕЖДУ ВАКХОМ И ПИВОМ

 

Чтоб потешить вас, братцы, беседою,

я вам байку смешную поведаю:

Вакх и пиво однажды повздорили

и нещадно друг друга позорили.

 

В жарком споре случается всякое...

Диспут мог бы окончиться дракою,

ибо Вакх выдвигал обвинения,

как всегда находясь в опьянении.

 

«Ты,— кричал он, махая ручищами,—

до небес превозносишься нищими!

Я ж, являясь богов украшением,

подвергаюсь порой поношениям.

 

Можно ль мерить нас общею мерою?

Говорят: рождено ты Церерою.

Нет! При всей своей мнимой безвредности,

эта ложь — порождение бедности.

 

Нищетой рождено в беззаконии,

ты — утеха для нищей Саксонии,

ты, как шлюха, сошлось с голодранцами,

будь то швабами или фламандцами.

 

Пьют бродяги тебя и отшельники,

школяры и монахи-бездельники,

воры пьют со своими подружками,

громыхая огромными кружками.

 

Всех ты, подлое пиво, бесстыжее,

опоило проклятою жижею,

так что даже особы священные

соблазнялись порой твоей пеною!

 

Да, ты брызжешь, ты плещешь, ты пенишься

и, возможно, поэтому ценишься.

Но, хоть славы вовсю домогаешься,

понапрасну со мною тягаешься!

 

Вакх — бессмертной природы творение —

возвращает незрячему зрение,

и способно творение богово

сделать юношей старца убогого!

 

Вакх с любою кручиной справляется:

безнадежно больной поправляется,

холостяк стать супругом готовится,

а скалдырник транжиром становится.

 

Разливая вино виноградное,

Вакх приходит к вам с вестью отрадною,

и, отведав напиток, резонно вьт

повторяете строки Назоновы:

«Душу нам греет вино, ее открывая веселью...»

 

Вакх освоил науки премногие —

от грамматики до астрологии,

от черчения до элоквенции,

вплоть до тонкостей юриспруденции.

 

Упоительна мудрая речь его!

С глупым пивом равнять его нечего,

потому что для доброго гения

оскорбительны эти сравнения!

 

Эх ты, горькое пиво кабацкое!

Ну-ка спрячь свое рыло дурацкое!

Убирайся назад в свою бочечку

и сиди там хоть целую ночечку!..»

 

...Пусть же славится Вакха всесилие!

Благовонный, как роза и лилия,

от души тебя крепко целуем мы,

и тебе воспоем «Аллилуйю» мы!

 

 

* * *

 

Ах, куда вы скрылись, где вы,

добродетельные девы?

Или вы давным-давно

скопом канули на дно?!

 

Может, вы держались стойко,

но всесветная попойка,

наших дней распутный дух

превратил вас в грязных шлюх?!

 

Все предпринятые меры

против происков Венеры,

насаждающей чуму,

не приводят ни к чему.

 

От соблазнов сих плачевных

застрахован только евнух,

все же прочие — увы —

крайней плотью не мертвы.

 

Я и сам погряз в соблазнах

и от девок безобразных

оторваться не могу.

Но об этом — ни гугу!..

 

 

ОТПОВЕДЬ КЛЕВЕТНИКАМ

 

Хуже всякого разврата —

оболгать родного брата.

Бог! Лиши клеветников

их поганых языков.

 

Злобно жалят, словно осы,

их наветы и доносы,

ранит грудь, как острый нож,

омерзительная ложь.

 

Про меня — о, я несчастный! —

распустили слух ужасный,

будто я неверен той,

что сверкает чистотой!

 

Как могу я быть неверен

той, с которой я намерен,

в единенье двух сердец,

встать хоть нынче под венец?!

 

Сей поклеп невероятен!

На душе моей нет пятен!

Я Юпитером клянусь,

что немедленно женюсь!

 

Никогда — ни сном, ни духом,—

вопреки коварным слухам,

мой чистейший идеал,

я тебе не изменял!

 

Я клянусь землей и небом,

Артемидою и Фебом,

всей девяткой дружных муз,

что незыблем наш союз.

 

Я клянусь стрелой и луком:

пусть любым подвергнусь мукам,

пусть в геенну попаду —

от тебя я не уйду!

 

В чем секрет столь жгучей страсти?

В чем причина сей напасти?

Очевидно, в том, что ты

воплощенье красоты.

 

С чем сравнить тебя я вправе?

Ты алмаз в златой оправе.

Твои плечики и грудь

могут мир перевернуть.

 

Ты — редчайший самородок!

Носик, губки, подбородок,

шейка дивной белизны

для лобзаний созданы.

 

Нет! Покуда мир не рухнет

или солнце не потухнет,

изменять тебе — ни-ни!

Ты сама не измени!