Предметы быта, сделанные из дерева

Сухое дерево во фрагментах, приведённых выше, сохраняет облик растения. Также дерево встречается в виде деревянных предметов. В описании дома умершего во время похорон (когда в доме покойник) часто используется прилагательное дубовый. Это прилагательное находится в постоянной связке со словами лавочка, стол, иногда стены, гроб.

Предметы из дерева окружают людей в доме: «Ой, да сяду я, да сиротиночка, / Ой, да на дубовую-ту лавоцькю»[135], «Наварили пива-то пьяново /<…>/ Ко столу дубовому»[136]. Некоторые из них задействованы в обряде и непосредственно соприкасаются с умершим: «Да и лежишь то ты, Сашенька, /Да не на месте-то, в суточках,/ На столе-то дубовом» (см. прил., с. 244). В мотиве ритуального приглашения умершего в гости речь идёт об угощении, застолье: «Заходи-ко да лебедь белая / Садись за столы да за дубовые / Ишшо сладкоё пиво да наваренное / Зелено вино куренное»[137] (см. также прил., с. 245). В другом случае угощение и столование как признак этого мира противопоставляется цели пути оплакиваемого: «Ты собравсё да нарéдивё / Моя милая ладушка / Ты не за столы за дубовыё, / Не на ковриги высокие, / А ты на тот да на белой свет»[138]. Гроб также сопровождается эпитетом дубовый: «Вставай на резвые ноженьки / Из дубовово гробика»[139].

В качестве варианта – прилагательное брусовый, тесовый тоже связанное с деревом: «О, э-те мене, дак на брусовой-то ла…авочике, /О, э-те мене, лёжит родимая се…естриця»[140], «Как к гробу-то тесовому»[141], «Уж я сяду, сиротиночка, / На тесовую на лавочку» [142]. Дубы почти не встречаются на территории Вологодчины – только на юге области, и то в небольших количествах; деревянные предметы севернорусского быта сделаны из других пород дерева. Дубовый в данном случае – характеристика качества с дополнительным значением твёрдости и серьёзности. При этом в поэтических текстах, как и в языке, значение растения (растущего, живого) полностью утрачивается, подобно тому, как в слове «покойник» утрачивается значение «человек» – это разные персонажи народного творчества. 

С домом умершего от его отсутствия происходят изменения в сторону ухудшения (подробнее см. в главе «Образ дома»). В частности, деревянные предметы сереют: «Мои рожёныё детоньки,/ У нас всё не по старому,/ Посерели стены дубовыё, / Померкли ясны окошечки…» (см. прил., с. 249).

Акцент на материале присутствует в предметах обстановки. В мотиве прощания умершего с оставленным миром материал дома акцентируется крайне редко. Чаще дом, где он жил, описывается через другие поэтические формулы: «Да со высоким-то теремом, / Да со красным-то крылечиком»[143]. Мёртвое дерево (материал) служит уже не себе и своему росту, а устройству мира вокруг человека, причём, когда дом описывается как жилище живых, в нём чаще подчеркивается красота, которой его одухотворили люди, а не древесность фактуры. Таким образом, похоронный обряд сопровождают предметы, сделанные из дерева – дубовые (брусовые, тесовые) лавочки, столы. Из того же материала делается гроб – центральный предмет обряда.

Лес как преграда

Среди образов растений в причётах важную роль играет собирательный образ леса. Он выражается различными лексемами, присутствует в разных композиционных частях плачей, как похоронных, так и поминальных.

Лес – это безличная нерасчленённая масса деревьев. Можно выделить три ступени образа, по мере уменьшения масштаба и большей проходимости: во-первых, леса дремучие или тёмные, во-вторых, просто лес и, наконец, осинничек (ельничек, берёзничек). Все они связаны с разными сюжетными фрагментами причитания. Если собрать разрозненные образы леса воедино, то можно заметить, что для многих из них характерно значение преграды.

Множественное леса входит в «формулу невозможного», показывающую отделение места, куда ушёл умерший, от места нахождения плачеи. Солнышку, под которым разумеется умерший, нельзя преодолеть преграду: «Закатилосе солнышко / За леса дремучие, / Да за горы высокие, / Да не выкатица солнышко, / Не обогреёт больше / Да никогда вовеки» (см. прил., с. 240). Этнографически это связано с обычаем хоронить в лесу, мифологически – с представлением чужого пространства как леса.

Лес представлен в составе постоянного словосочетания леса дремучие, общефольклорной поэтической формулы. Дремучий – «густой, темный, непроницаемый (о лесе)» [Ушаков, с.800]. В словаре Даля приводится словосочетание «дремучий лес» («непроходимая чаща, трущоба, вековые недоступные леса» [Даль-1, с.492]) в статье «дрёма» («наклонность ко сну, сонливость», [там же, с.491]). Этимологический словарь Фасмера объясняет значение «дремучий» как «дремлющий, спящий», ср. непробудный лес [Фасмер-1., с.538]. Лес, находясь в состоянии сна, то есть состоянии среднем между полноценной жизнью и смертью, закономерно находится на границе между двумя мирами. Состояние сна как потенциального бодрствования при внешней неподвижности соответствует народным представлениям о покойнике.

Связь векового леса с вечным сном постепенно утрачивается, о чём свидетельствует бытование выражения тёмный лес (тёмные леса). Дремучий и тёмный выступают в качестве контекстуальных синонимов. Часто тёмные леса сочетаются с чистыми полями: «Ой, все леса те ведь тёмныё, Ой, и поля те ведь чистыё!» [Ефименкова, 1980, №5, с. 96]. И поля становятся такой же преградой, как и лес. Сирота сокрушается, что не может «с родимой-то мамушкой, / Ой, через полюшко свидеться,/ Ой, через два поздороваться, / Ой, через тёмный лес молвити» [там же, №12, с. 107]. Но обычно пройти через лес может именно голос, слово. Это, прежде всего, голос причитальщицы и благословение умершего. Препятствия эти конкретны: вода локализована в земных водоёмах (озёра, болота), но леса присутствуют в виде традиционной формулы.  Оттуда прилетают и вихри-громы, к которым обращаются в поминальных плачах с просьбой воскресить умершего: «Ох, э-те мене, дак прилитите, гуси се…эрые/ Ох, э-те мене, дак из(ы)-за моря-то си…инего/ Ох, э-те мене, дак из(ы)-за волоку да…ал(и)него/ Ох, э-те мене, дак из(ы)-за лесу-ту тё…ёмн(ы)ого» [Древо жизни, 2004-2, с. 121-122]. В Тарногском районе, словом волок обозначают лесную гужевую дорогу, расстояние между двумя населёнными пунктами и лес вообще [СВГ, вып.1, с.79].

Огонь, вода и лес – символы границы, в разное время с ними были связаны погребальные обряды. Кроме того, с огнём связан языческий обычай «греть покойников» (жечь поминальные костры по зиме, чтобы передать умершим тепло). С водой – представление о месте обитания заложных покойников. Лес, в котором приобретшее материальные черты благословение не блудится, связан с враждебным миром, окружающим обитаемый мир деревни. В нём находятся не подчиняющиеся человеку животные и растения, в лес помещаются существа, связанные с миром мёртвых, через лес проходит путь в этот мир. С другой стороны, лес есть сам подобие жизни. Он состоит из отдельных деревьев, каждое из которых – символ роста и человека.

Более дробной единицей, чем нерасчленённый лес, представляются осинничек, ельничек и берёзничек, которыми зарастают тропинки. В похоронных причётах об этом говорится в будущем времени: «Да зарастёт путь-дороженькя, / Да без родимые-то матушки, /Да зарастёт путь-дороженькя, / Да ельничком да березничком, /Да горьким-то осинничком»[144], [также: Ефименкова,1980, №17, с.112]. Называется причина: дорожка зарастёт, потому что к подруге не будет ходить матушка. Наименования перелесков могут опускаться и называться только, для кого (и от чьего непосещения) зарастёт дорожка: «Да заростёт и тропиночка от друзей от товарищей» (см. прил., с. 245). В поминальных причётах также встречается этот мотив, но в отличие от похоронных он дан в прошедшем времени – предсказание сбылось, дорожка заросла: «Заросла тропа, тропа-дороженька / Ёлочкам-берёзничком / <…> /Я пришла по той дороженьке / Пришла, села на могилку, / На могилку села зыбучю»[145] [также: Ефименкова, 1980, №20, с.115]. Встречается повелительное наклонение: «Заростай путь-дороженька, да / Путь дорожка широкая, / Ельницком да березницком, / Цастым мелким осинницком» (см. прил., с. 250).

Общая схема мотива такова: глагол «зарасти» (зарастёт, заросла, зарастай), наименование «путь-дороженька» (тропиночка, тропа-дороженька), перечисление – каким лесом. «Ельничек-березничек» часто следуют вместе, «осинничку» соответствует эпитет горький, горе-горький, частый-мелкий, и он выделяется в отдельную строчку. По мнению В. И. Ерёминой, эпитет горькая развился в эпитет-метафору из постоянного – конкретное вкусовое значение (осина горька на вкус) переходит в оценочное (осина шумлива, а «шум листьев символизирует в народных песнях душевную тревогу, неспокойство, беду» [Ерёмина, 1978, с. 68]) и метафоричность этого эпитета существует только для современного сознания.

Реже встречаются другие наименования перелесков – кустарничек, ивнячек. Кустарники быстро растут на пустом месте (заброшенной дороге), но ель, берёза и осина не случайно вспоминаются чаще. Кроме предметно-бытовой составляющей здесь есть важный символический подтекст.

Ель связана с погребальными обрядами. Берёза в славянской мифологии амбивалентна. Это одно из самых почитаемых деревьев, но, вместе с тем, берёза ассоциируется с несчастьем и нечистой силой. Также это дерево обладает чётко выраженной женской символикой. Например, в белорусских причитаниях умерших сестёр называли «белыми берёзками» [СМ, с. 45], в Троицко-семицких обрядах берёза выступает как заместительная жертва, что тоже связывает её с девушкой и загробным миром. Что касается осины, то это дерево самой негативной символики (этиологические мифы объясняют «трясение» осины Божьим проклятием). С этим связана «горечь» осины, символизирующей несчастье. Также шум листьев ассоциируется с речью (см. [Потебня, 2000, с.343]), и причитание – это говорение (в противовес молчанию умершего). А эпитеты частый, мелкий создают образ того самого трясения листочков, множественности и шумливости сиротливых деревьев, которыми зарастёт дорожка к кладбищу.

В причёте начала ХХ в. встречаем совмещение образа зарастающей дорожки с запустением хозяйства и жалобой на отсутствие работника- помощника: «Заростут все полосоньки / Травою да шелковою, / Ельничком да березничком / И горючим осинничком» [Тенишев, 2007-3, с.283]. Но обычно дорожка-тропинка, которая зарастает – это дорожка в лесу. Её исчезновение и делает лес дремучий цельным, то есть – непроходимым: «Ой, заросли уж у ладушки, / Ой, все пути да дороженьки, о-о-о, / Ой, заросли уж у ладушки, о-о-о, / Ой, все лесныё тропиночки, о-о-о» (см. прил., с. 247). Мелкий лес определённой породы деревьев кажется меньшей преградой, нежели непроходимые дремучие леса, но символика этих пород связана с горечью и утратой. Кроме того, образ зарастающей (процесс) дорожки более зрим; и преграда тем более ощутима.

Препятствовать навещающему могилу человеку в поминальных плачах может не только дерево, но и его часть. Например, щепки: «Ой, запинаюсь я горькая,/ Ой, да за каждую глцыбинку[146], / Ой да за каждую шепинку» (см. прил., с.246), «Да я иду горё бедная / За щепочки запинаюсё» (см. прил., 250). Щепочка – это кусок дерева, ставший частью не дерева, а улицы. В этом смысле с щепочкой может ассоциироваться умерший (ср. слово того же корня «отщепенец»), убывший у дерева (деревни), прибывший для улицы (чужого пространства смерти): «Ой, что ведь есть-то на улице, / Ой, прибылая ведь щепочка, / Ой, что и есть-то ведь на небе, / Ой, прибылая ведь звёздочка, / Ой, что и есть ведь во тереме, / Ой, прибылая ведь гостенька, / Ой, прибыла гостья милая, / Ой, да родимая мамушка!» [Ефименкова, 1980, № 12, с.106].

Преграда может возникать не только по дороге к могиле, но и по дороге к дому умершего: «Заростай, путь-доро...ой...оженька, да / Ельничком, да бере...ой...езничком, да / Тонким, мелким оси...ой...инничком! / Мне часока да топе...ой...еречи да / Мне ходить сюда не...ой...е по что» [там же, №48, с. 152]. Здесь говорится о весёлых гуляночках, пирах-праздничках в доме сестры, с отсутствием которых зарастёт дорожка к её дому.

Поминающая выражает готовность навестить могилку, несмотря на препятствия, традиционно описанные через образ зарастающей дорожки. За такими фрагментами следуют строчки: «Дак тут загнёт-то у меня / Моё сердечко ретивоё» [там же], «И тоскует то сердечико у твоиё-то дочки» (см. прил., с.244). С мелким лесом связан мотив сердечной тоски.

Актуализируется растительное происхождение преграды, объём (проходимость) которой не имеет значения. Путь умершему к дому может преграждать и шелкова трава, а не только лес и деревья: «Не взойдёт красно солнышко / Во светлую свитлицу, / Да и зальютца все эти дорошки, / Да ишо заростут то шёлковой травой» (см. прил., с.244). Здесь преграда вода (ниже в тексте определённая как ледяная) и трава с постоянным эпитетом шелкова. Данный причёт очень лиричен, в нём много народнопоэтических формул. И тот свет заменяется эвфемизмом: «С чужиё сторонушки не приезжают дак». Создаётся образ скорее печальный, чем грозный, индивидуальный, весенне-летний. И всё же преграда из травы так же непроходима, как и дремучий лес.