Земля и вода как граница миров

 

Вода, наряду с огнём, землёй и воздухом, является одним из первоэлементов. Символика воды двойственна: чистая, прозрачная, проточная вода имеет положительные коннотации, близка к свету, и в то же время, любая вода служит границей с миром мёртвых, соответственно, связана с нечистой силой и болезнями [Виноградова, 1995, 386—390]. В причитаниях вода представлена образами морей синих, болот зыбучих, озёр широких [Ефименкова, 1980, 135; ВОДЮЦТНК, касс.830, №2]. Все они находятся на границе с миром мёртвых. Часто с водой, проявляющейся в образах моря и болота соседствуют леса. Растения можно рассматривать как воплощение земли, родящей и поглощающей. Рассмотренные выше функции леса: отделение кладбища от деревни, граница миров живых и мёртвых, преграда на пути голоса горюющей и благословения родителя – в равной степени свойственны водным пространствам.

Болота совмещают в себе землю и воду. Слово «зыбучий» происходит от глагола «зыбать» (зыбить или зыблить вологодск.) — «колебать, качать, покачивать, колыхать»; «зыбучий – уступчивый под тяжестью; качкий, валкий» [Даль-1, с. 697], «о почве: трясинный, топкий; засасывающий. Зыбучее болото» [Ожегов — Шведова, с. ]. Вариант — болота вязучие встречается в причёте, где трудная дорога отделяет причитальщицу от дома умершей, в котором остались родственники: «На меня накатилась перевала великая. / Да как я приехала за дороженьку дальнюю, / За леса за дремуцие, за болота вязуцие[157]». «Вязучий – вязкий, топкий» [СВГ, вып.1, с. 106]. Слово «вязучий» в значении «вязкий» употребляется и в словаре Даля: «Жесткое вино, вязучее, терпкое, оскомистое» [Даль-1, с. 536]. Вязкий — «липкий, засасывающий, топкий. Вязкая грязь. Вязкое болото» [Ожегов, с.115]. Значение эпитета — подчеркнуть топкость болот, их способность поддаться под ногами и не дать человеку выйти.

Болота «по верованиям восточных и западных славян, опасное, нечистое место», там живут в виде блуждающих огоньков души умерших, не до конца преодолевшие путь на тот свет, там хоронили самоубийц, туда выбрасывали вещи покойного [Толстой, 1995-1, с. 228—229]. Образ болота встречается в текстах заговоров — туда, на границу с чужим миром, за пределы своего, отсылают болезни в лечебных заговорах[158]. В любовных — девушка просит «трёх девиц — кручинушек» отнести её тоску объекту заговора, при этом тоска пересекает границу нашего и чужого миров, так же, как благословение умершего, и эта тоска может высушить — поджечь и леса, и реки, и болота: «На болото уроните — болото вышшаёт[159], / На леса уроните — леса вышшают, / На реку уроните — река вышшаёт, / В поле уроните — поле вышшаёт, / Принесите, не уроните, рабу Николаю положите / В сердце, в зубы, в кровь его, все жилы…»[160]. В тех же функциях встречается в заговорах и море: в «окиян-море» есть «щука-белуга», у которой «зубы не болят, дёсны не ноют» (заговор от зубной боли), «рыба-щучка», которую просят выгрызти грыжу (заговор от грыжи). Как в заговорах, так и в причётах, водные пространства служат границей миров, и граница эта протяжённая, по ней проходит долгая дорога, которую нелегко, но возможно пройти.

В то время как образ болот конкретен, их непроходимость знакома носителям фольклора и служит зримым подтверждением трудности дороги с того света, образ моря синего — это скорее застывшая фольклорная формула. В словаре «Славянские древности» говорится, что «море в мифопоэтической традиции славян первичная и вечная природная стихия; символ безграничного пространства, отдалённого от людей края земли; мифологизированный водный источник («отец» всех рек, озёр и ручьёв); чужой, опасный мир, граница между «тем» и этим светом» [Белова — Виноградова, 1995, 299]. За море посылает причитальщица свой голос, из-за моря прилетают вестники того света, гуси: «Мне послать бы зычё...ой...он голос да / Высоко по поднe...ой...небесам, да / Далеко по сыро...ой...ой земле, да / К Соловецким-то за...ой...а морю! Да / Из-за морюшка си...ой...инего да / Прилетите, серы...ой...и гуси, да / На святоё-то бу...ой...уево!» [Ефименкова, 1980, №50, с.155]. О местонахождении синего моря на границе миров свидетельствует и следующий фрагмент поминального причёта, в котором причитальщица чтобы позвать душу в гости, мысленно становится напротив моря: «Ой, уж/и/ я стану да, сиротиноцька, /Ой, против синёва да морюшка, / Ой, против крас/ы/ново да солнышка, / Ой, повстрицяю да, сиротиноцька, / Ой дорогую да госью милую[161]».

Синее море, находящееся на краю света, как и дремучий лес, широкое поле, глубокое, единственное. Если речь идёт о расстояниях внутри мира живых (между дальними домами родственников) иногда возникает образ, построенный на отрицании (противопоставлении) той единственной границе: «Да все те они к те пришли, да приехали / Из-за морей не глубоких, / Из-за полей нешироких, / Да к родимому - то батюшку, / На круту могилушку»[162].

Море связано с горем, с тревогами (благословение «из синя моря» вынесёт), с горькой судьбой: «Ой, ты родила ты, мамушка, / Ой, ты меня-то, горюшицю, / Ой, у синёго ты морюшка, / Ой, зачерпнула, родимая, / Ой, уже мне-то, горюшице, / Ой, и тоски да и кручины, / Ой, да печали великие! / Ой, оттого я, несчастная, / Ой, оттого я, злочастная» [Ефименкова1980, №35, с.135, №13, с. 108]. Море уподобляется несчастьям по признаку чуждости и бесконечности. Из моря «зачёрпывается» «тоска-кручина», отмеренная одному человеку. Местонахождение у моря приравнивается к положению у погибели: «Оставлиёшь ты, ладушка / Меня одну одинешеньку / У моря, у погибели»[163]. Невысыхающее море символ нескончаемой, непобедимой тоски: «Что сыру бору не выгаривать, / Синю морю не высахивать, / Не плыть камню по поверх воды. / Не бывать моей милой-младе / По поверх земли» [Сказки и песни, 1955, №125а, с.157]. Связь моря и беды-печали обусловлена негативной символикой воды. В той же роли может выступать и река: «Нападет на ладу бедную / На его горе-кручинушка, / Непомерная печаль-тоска / <…>/ Что пойдет твой лада милая /Он на матушку – быстру реку, / Унесет он горе-кручину /На реку Дунай веселую: /Быстра река не доказчица, /Свежа вода не доносчица» [Тенишев, 2007-2, с.165].

Дунай «в представлении древних славян, в т. ч. русских,— мифологизированный образ главной реки; лексема «дунай» в славянских языках (отчасти и в балтийских) стала нарицательным словом, обозначающим далекую, незнакомую реку, глубокие воды, море, водный разлив, ручей и т.п.» [Иванов-Топоров, 1991, с.197]. Мифологическая Дунай-река синонимична морю, как и море иногда появляется в контекстах, типичных для реки. В одном из причётов встречается образ моря с недоступными колючими берегами. Такие берега ограничивают водное пространство, обычно не названное. Образ моря синего – это символическое чужое пространство, враждебное и безбрежное по определению.

 

Не подойти, да не подъехати, Да не к которому бережку, Да час у правого бережку Будет крапива жигучая, Да у левого бережку Будет осока колючая,

Да посреди моря синего, Да посреди кацковитого, Да не пристать, не приехати, Ни к которому бережку, Да уж как мне-то горюшице, Да со сердешными детоньками (см. прил., с. 247).

 

Но хотя здесь и говорится о море, в воображении возникает скорее образ реки – о двух берегах, ни к которому из них нельзя пристать. Земля недоступна, как и прежняя спокойная жизнь семьи, осиротевшие люди подобны путникам в лодке, которой нигде нельзя причалить. В «Славянских древностях» замечается, что «в фольклорных текстах синонимом моря часто выступают большие реки», например «Дунай-море» [Белова-Виноградова, 1995, с. 299]. Прилагательное «качковитый» перекликается по внутренней форме с «зыбучий», хотя и имеет в современном восприятии другое значение (ср. вологодское «качка» в значении «зыбка», колыбель [СВГ, вып.3, с. 48]). Символическое значение моря и реки не различаются.

В сборнике 1955 г. в похоронном причёте, записанном в Кадуйском районе встречается образ Забыть-реки:

 

Ты сойдешь да, млада-милая, Ты на тот свет да на будущий, Тебя станут звать, да млада-милая, Стануть звать да за забыть-реку. Ты послушай, млада-милая, Ты в остатние во последние: Ты не езди за забыть-реку,

Ты не пей-ко забытной воды. Ты забудешь, млада-милая, Ты свою родную сторону, Ты забудешь, млада-милая, Ты меня да горюшиночку [Сказки и песни, 1955, 125а, с.156].

 

В комментариях к этому причёту Н. И. Савушкина и С. И. Минц отмечают, что «обряд проводов на «Забыть-реку» так же, как и самый образ «Забыть-реки» не встречается ни в одном из сборников причитаний» [Сказки и песни, 1955, с. 252]. В более поздних публикациях, сделанных на материале центральных и восточных районов области, а также экспедиционных записях этих мест, Забыть-река также не встречается.

В материалах МЦТНК Череповецкого района есть записи причётов сорокового дня, в которых плачея просит умершую не пить забытной воды: 

 

Я прошу, родима матушка,                           Ты не ходи да на Забыть-реку, Ты не пей да забытной воды, Уж как пойдешь ты на Забыть-реку, Да ты напьёшся забытной воды,

Ты забудешь путь-дороженьку Ты во свой да в благодатный дом. Ко своей да дочке миленькой, Ко своим да милым детушкам, Ко своим да ко внучатушкам[164].

 

Другая жительница Кадуйского района, упоминая об образе «Забудь-реки» в причётах, комментирует: «может каждая река – Забыть»[165]. При этом отмечает, что душа после смерти человека уходит на небо. Скорее всего, образ Забыть-реки является характерной особенностью причётов запада Вологодской области.

В комментариях к опубликованному причёту указано: «в 12 часов дня провожающие выходили на улицу, взяв с собой икону, кутью и пряженики. Вдова произносила последний прощальный причёт, которым заканчивался весь круг обрядовых действий, связанных с этими проводами» [Сказки и песни, 1955, с. 252]. Образ Забыть-реки связан с завершением проводов на тот свет – переход через неё является окончательным переходом души в мир мёртвых.

Умерший должен выпить забытной воды, чтобы окончательно перестать принадлежать этому миру. Вспоминаются запреты что-либо есть-пить на том свете, встречающиеся в народной прозе. Связь забвения и воды также прослеживается в других жанрах. В заговоре «от тоски»:«Вода в землю, / Тоска в воду[166]» эта связь видна как на вербальном, так и на акциональном уровне (комментарий исполнителя: «чтобы не тосковать по человеку, забыть его, нужно было сказать такие слова, умываясь тыльной стороной ладоней»).

А. К. Байбурин указывает на ассоциации тоски с жидкостью, в том числе, с «забытной водой»: «буквальное забывание противоречит характеру отношений между живыми и мёртвыми в народной культуре (живые должны помнить мёртвых и поминать их, а мёртвые должны заботиться о живых). Поэтому во многих случаях забывание оказывается простым синонимом избавления от тоски» [Байбурин, 2001, с. 101-103]. Возможно, просьба причитальщицы не пить забытной воды связана со стремлением сохранить покровительство умершего, его привязанность к своему роду (сиротам). С другой стороны, отрицание и повеление в причитаниях во многих фрагментах выступают как синонимичные (например, мотив оживления покойника, приход в гости, церковный звон).

Вода как символ жизни встречается в «прощаниях» с этим светом («с речками быстрыми»), а также в следующем фрагменте, цитированном выше в связи с параллелизмом умершего человека и сухого корня: «Ой из-под серых то камушков / Ой да не бежит рицька быстрая…» [167].

Вода как граница миров появляется в образах моря, болот и обобщённого понятия вода, в которой нужно не потонуть, а умершему испить воды (не испить – если пытаться помешать переходу и оставить покойника среди живых). И это её значение в причётах основное. То же значение наблюдается в текстах всего похоронно-поминального комплекса: например после похорон говорили приговор: «Твоё место за рекой, домой – ни ногой!»[168]

Гроза. Сер горюч камень

 

Дождь и ветер в причитаниях служат метафорой жизненных тревог и несчастья: «Ой, не давала ты, мамушка, / Ой, на меня, на горюшицю, / Ой, ветру буйному дунути, / Ой, часту дожжику брызнута!» [Ефименкова, 1980, №13, с.108], «Он берег меня, лелеял он / От ветру меня, от вихоря, / От частого мелкого дождичка, / От красного ясна солнышка, / От соседей, от соседушек, / Он меня да сберегаючи, / Он меня да все жалеючи» [Тенишев, 2007-2, с.164]. Вихорь в народной мифологии «нечистый, опасный для людей ветер» [Левкиевская, 1995-1, с. 379]. Враждебность стихий усиливает эмоциональную компоненту в обращении к ним в поминальных причётах.

Такое обращение встречается в записях начала ХХ в.: «Поразнесите буйны ветры / Со могилы горбатыя / Все песочки жёлтые, / И накатись да туча грозная / И из той тучи грозныя / Выпадай да сер горюч камень / И прошибай сер горюч камень кровельку» [Малевинский, 1912, с.32]. Образ грозы устойчив, он сохраняется и в более поздних записях: «Ой, подымися у Господа,/ Ой, с небеси тучи грозные,/ Ой, со громами громучими,/ Ой, с молоньями сверкучими,/ Ой, с мелкими, частым дожжиком!/ Ой, вы роздуйте, ветры буйные, / Ой, все желтые песочики, / Ой, со крутые могилушки, / Ой, у родимыя мамушки! / Ой, прилети, стрела пламучая, / Ой, росстегни, стрела пламучая, / Ой, гробову доску новую» [Ефименкова, 1980, №13, с.107].

Гром воспринимается как сверхъестественная сила, часто – карающая, вместе с тем как сила, связанная с небесной влагой и плодородием [Толстой, 1995-3, с.558]. Контакт земли и неба во время грозы становится знаком открытости любых ворот, в том числе, в подземный мир. В причитаниях связь обратная: упоминание грозы следствие того, что происходит обращение к мёртвому, к тому свету. «Связь пасхально-троицкого периода с метеорологической сферой мотивирована как прородно-климатическими причинами (засуха, грозы и град – характерная примета конца весны и лета), так и его собственно мифопоэтическими особенностями, прежде всего – представлением о присутствии предков и «заложных» покойников среди живых и их поминовением» [Агапкина, 2002-1, с.28].

Ветер наделяется в народном сознании свойствами демонического существа, он способен действовать, приносить разрушение (град) или благодать (дождь). «Невидимость, незримое присутствие в природе, около человека объединяют ветер и воздух» [Плотникова, 1995, c. 357]. В воздушной стихии обитают души, воздух сближается с паром, дыханием. «Воздух служит проводником, средой, через которую насылается порча, распространяется болезнь» [Афанасьева, Плотникова, 1995-1, с. 401]. Воздух в образе ветра служит посредником между небесным огнём и небесной водой с одной стороны и пассивной землёй, песком, гробом с другой. «В верованиях песок выступает как первоэлемент наряду с землёй» [Белова, 2009, с.20]. Но сухость песка обуславливает его восприятие как «мёртвой материи», связь с погребальным обрядом [там же]. Земля в рассматриваемых фрагментах, выступает в образе песков – бесчисленных и безжизненных, требующих новой структуры и оживления, как и тело оплакиваемого.

А.А. Потебня указывает на значение чёрной тучи — «горе» (т.к. застилает свет) [Потебня, 2000, 32] и уподобление дождя — слезам. Родство умершего со стихиями связано с культом предков. Считалось, что предки влияли на урожай (то, что рождается из земли), и, соответственно, на погоду. А заложные покойники (особенно утопленники) могли вызывать непогоду (град, засуху, слишком сильные дожди) с целью навредить живым [см. Толстой, 2003].

В индоевропейских языках «слова со значением “стихия” могут соотноситься со словами, имеющими значение “звук, издавать звуки” (символ творящего божества)» [Маковский, с.308]. Причитальщица просит дождь и ветер налететь, а умершего – проговорить, нарушить бездвижность и молчание. Пробуждение в единстве со стихиями – это пробуждение к новой жизни, как она мыслилась язычниками, к жизни в роли предка, оказывающего покровительство сиротам и управляющего природой.

Земля в причётах детализируется редко. Один из примеров: «Не проложена слединочка, / Ко крутой горе высокою, / Ко могилушке глубокою»[169]. Гора – верх земли и низ неба, в народной космогонии – «локус, соединяющий небо, землю и «тот свет» [Левкиевская, 1995-2, с.520]. Яма (могила) – устойчивое обозначение подземного мира (ср. сказочный герой падает в яму). Реальный бытовой момент – наличие на кладбище вырытой под могилу ямы и, соответственно, горки земли рядом – накладывается на символический план. Земля превращается в трёхступенчатую лестницу – уровень горы, уровень тропинки (по которой ходят люди), уровень глубокой ямы. Умершему предстоит одновременно и подняться вверх (душе улететь на небо) и опуститься вниз, совершить движение, путь прочь от той земли, по которой ходят живые.

Разделение на вертикальные уровни свойственно не только земле, но и огню. В народных представлениях выделяют небесный, земной и подземный огонь. С небесным огнём связаны светила, он падает на землю в виде молнии. Именно этот вид огня наиболее важен для образной системы причитаний. Подобно тому, как ветер (тучи) материализуются в гусей, гром может заменяться стрелой, камнем (постоянный эпитет серый, редко – бел, горюч): «Упади-тко с нёба камушек, / Расколи-ко гробову доску»[170], [см. также [171], Тенишев, 2007-2, с.165]. Особыми мифологическими свойствами наделяется «громовая стрела» - сплав, получившийся в результате удара молнии в песок. [Толстой, 1995-4, с.561]. А. Н. Афанасьев приводит многочисленные примеры уподобления грома (молнии) оружию: стрелам, мечу. Камень – древнейшая метафора в этом ряду. Значение метафор становится понятным, если вспомнить «основной миф» – сражение небесного божества со змеевидным противником, похитившим или спрятавшим плодородие земли. В причётах нет контекста небесной битвы, предполагаемая гроза имеет отношение к сражению двух миров за умершего, действующей (желающей) силой в ней является человек.

В другом фрагменте плача словосочетание «серый камешек» служит для обозначения и тоски, горя: «Ой, отвалился бы у меня, / Ой, стопудов серой камешок, / Ой, от сердечка ретивого!» [Ефименкова,1980, №1,с.91]. «Стопудов серый камешек» это и невысказанное горе, и тоска на сердце. Камень связан с загробным миром – вспоминается и камень на могиле, и мифологический камень, находящийся на границе с тем светом в сказках[172]. Сочетание прилагательного «стопудов» и уменьшительного «камешек» внутренне противоречиво – как многие постоянные эпитеты, «стопудовый» теряет своё конкретное значение (1638 кг весом). Смысл эпитета - «очень тяжёлый», «неподъёмный», непреодолимо тянущий в землю. Здесь стихийный, природный образ служит для выражения человеческого чувства. Гроза – смерть оставляет на земле след – тоску на сердце осиротевших людей.

Образ грозы служит общему эмоциональному настрою причитания – выражению горя и страха, беспомощности перед чужим, необъяснимым миром. Вместе с тем связь умершего и стихий – глубокая и древняя. Воздух – промежуточная стихия – по воздуху душа перемещается вместе с ветром; рождающая земля, и соответственно, дающий плодородие дождь становятся сферой власти предка, как только он утрачивает жизнь.

 

Небесные светила

 

Небесный огонь – светила – присутствует и в наименовании умершего. Часто его называют солнышком. Словосочетание «красно солнышко» выступает в форме лирического обращения: «Я пришла, да сиротиночка, / Ко тибе, да лада милая, / Ко тибе, да красно солнышко» [173], [см. также: Сказки и песни,1955, №125а, с.156; Ефименкова, 1980, № 38,с.141], В развёрнутом виде метафора «отец – солнце, мать – месяц, дети – звёзды» встречается в причёте начала ХХ в.: «Ой да не свитиу свитеу мисец, / Ой да не погрело красно соунышко, / Ой да не покормила их матушка,/ Ой да не попоиу их батюшко» [Тенишев, 2007-1, с.390]. Это причёт одновременно по главе семьи и его жене: комментарий собирателя - «оба умерли. Невестка причитает по девере и его жене, умершими и оставившими своих детей круглыми сиротами». Светилам уподобляются только те члены семьи, которые перешли границу жизни и смерти. Соседство называния умершего солнышком с образами свечи и печки сближает это наименование с земным, домашним огнём, греющим близких: «После тебя, мама родная, / Нет в избе солнышка./ Без тебя, мама милая,/ Стала печка холодная» [Никольские песни, 1975, №20, с.28]. Утрата человека описывается через утрату солнцем способности греть (постоянный эпитет тёплое остаётся, и это создаёт внутренний контраст, работающий на образ неправильного, разрушившегося мира): «Ой, да не гриёт уж солнышко, о-о-о,/Ой, да не гриёт уж ясноё, о-о-о…»[174], [см. также: Ефименкова, 1980, №24,с.118].

Заход солнца, о котором говорится в причитании, это именно уход любимого человека в подземный мир, а не описание природы. Не случайно он может прийтись и на день, и на ночь: «Ой, да зашло красно солнышко, / Ой, середи ночки тёмныё, / Ой, без тебя, мила сестриця!» [Ефименкова, 1980, №6,с.97], «Ай как закатилосе солнышко / Дак середи-то дни белого» [Истомин, Ляпунов, 1899, с.83]. Красное солнышко — общефольклорный постоянный эпитет, межённое значит «летнее, жаркое» [СРНГ, вып.18, с.83], в максимуме света и тепла. Уподобление оплакиваемого солнцу имеет эмоциональное значение — это ласковое наименование; оно подчёркивает главенство оплакиваемого, его незаменимость. Но, кроме того, оно имеет и древний мифологический смысл — принадлежность умершего к «тому свету», золотому «солнечному царству», которое находится за горизонтом.

Загробный мир в представлении славян имеет солнечную природу. Тридесятое царство в сказках находится за дремучими лесами или за морем, как и место ухода умершего в причитаниях. Связь тридесятого царства с солнцем и его земным аналогом золотом В. Я. Пропп объясняет тем, что это царство символизирует загробный мир. «Тот свет» находится под землей (при этом в сказках там все равно светло), на горе, на горизонте. Т.е. там, куда заходит солнце. Концепция «того света» как солнечного царства — только один из вариантов, но она очень распространена и известна многим народам [Пропп, 1998-1, с.360-374]. Уподобление умершего солнышку – это и идеализация (главное небесное светило), и тоска по теплу-свету любимого человека, и в то же время подчёркивание его чуждости «среднему» миру людей.