Голос, слёзы, письмо-грамотка

 

Молчанию покойного противопоставлено говорение причитальщицы. Если умерший не молвит словечка (из чего причитальщица делает вывод, что ему по нраву новое состояние), то сама причитальщица подчёркивает своё желание говорить с ним, тем самым выражая горе (одиночество): «Ох, э-те мене, дак росскажу тибе се…естриця, / Ох, э-те мене, дак про своё-то живе…еньицё, / Ох, э-те мене, дак про своё-то муче…еньицё» [99]. Ещё один вид обращения – просьба к умершему спросить горюющую об её горе: «Ой, ты спроси-ко ты, мамушка, / Ой, ты меня горе-горькую, / Ой, как живу-поживаю-то» [Никольские песни,1975,с.29]. Побуждение умершего заговорить и говорение плачеи сливаются в единый фрагмент. Говорение причитальщицы – необходимое обрядовое действие. Оно появляется в причитании и на уровне текста в тексте (прямая речь): «Ой, я просила, умальвала, / Ой, да я родимую мамушку: «Ой, уж ты молвь-ко ты, мамушка, /Ой, да уж молвь-ко, родимая, / <…> / Ой, да со мной, со злочестницёй, / Ой, хоть одно слово ласково, /Ой, из сырой земли-матушки!» [Ефименкова, 1980, №13, с.108].

Большой силой обладает также громкий голос горюющих. Голос в народной культуре имеет магические и ритуальные функции, особенно это касается громкого человеческого голоса, крика, обрядового голошения. Содержание отступает на второй план – голос обладает вещественностью и собственной силой: «В народной культуре голос осознаётся как нечто вполне материальное, подверженное влиянию извне и само могущее быть инструментом воздействия» [Агапкина, Левкиевская, 1995, с.510]. Причитальщица обращается к своему голосу как к отдельному субъекту: «росскажи-ко, зычён голос, / Ой тошнёшенько, про нашу жизнь да несчастную» [Ефименкова, 1980, с.136]. Встречается образ голоса, летящего и садящегося на предметы, подобно птице: «Ой тошнёшенько, да уж ты седь-ко, зычён голос, / Ой тошнёшенько, да ты седь-то на правоё плечико» [Ефименкова, 1980, №35, с.135]. Главная функция голоса – пересекать границу жизни и смерти, а также большие расстояния на этом свете, если они разделяют дом умершего и его родственников (обычно – глагол «полететь»).

Оппозиция «звучание – тишина» («голос – молчание») соотносится с оппозицией «жизнь – смерть»: «Голос человека, животного является существенной приметой «этого» мира, в то время как мир «иной» отмечен печатью беззвучия» [Агапкина,Левкиевская,1995, с.510]. Голос обладает силой раскрыть землю и разбить гробовую доску, т.е. выполнить функции ветра-грозы. Причитальщица просит у Бога голоса громкозычного [Ефименкова1980, №52, с.159], чтобы воскресить умершего, вдохнуть в него жизнь.

С. М. Толстая пишет о назначении причитаний в связи с главным элементом их формы и содержания – голосом. Обязательность голошения над умершим, строгая регламентация времени и объекта оплакивания позволяют говорить о важном обрядовом смысле причитаний. «В некоторых случаях народная традиция прямо связывает необходимость громкого плача с ожиданием покровительства со стороны умершего родственника. <…> Необходимость оплакивания может объясняться и тем, что неоплаканный покойник, по народным представлениям, не получит отпущения грехов, что «слёзы смывают грехи» [Толстая, 1999, с. 136]. Несвоевременное или излишнее голошение может «сбить с пути» умершего. Голос связан с дорогой. Являясь средним между материальным и нематериальным, он служит мостом между тем и этим светом. «Голос звучит здесь, на земле, но его адресат находится далеко, за пределами этого мира» [там же, с.145]. Если голос должен связать два мира, находящиеся на таком расстоянии друг от друга, то он должен быть особенно сильным: «напряжённость звучания объединяет голошение с другими звуковыми (вербальными) ритуалами, адресованными иному миру, такими как отгонные заклинания тучи, закликание весны и т.п.» [там же]. В тексте причётов на уровне образов эти функции голоса подтверждаются: голос плачеи преодолевает леса, болота и моря, которые и являются границей с миром мёртвых.

Самое яркое отличие оплакивающих от умершего – это слёзы. Ф.Конт пишет о роли слёз в русской духовной культуре, «о слезах как одном из проявлений человеческого тела, причём об очень специфическом проявлении, в котором участвуют как тело, так и душа» [Конт 2005, с.112]. В причитаниях умерший наряжается птицей, родственники умываются (горючими) слезами: «Я вставала да умываласе горячим слезам да, / Я вставала умываласе, / Чистым бы я полотенцем утираласе»[100], [также: Ефименкова, 1980, №45, с.147; Тенишев, 2007-3, с.283]. Утирать слёзы сирота может полотенцем, горюшком (тогда горе материализуется и окружает причитальщицу, заменяя ей все предметы быта), иногда слёзы ничем не утираются (неиссякаемы). Полотенце появляется как символ перехода в новое состояние (сиротское), образ сироты перекликается с образом самого умершего, у которого лицо полотенцем накрыто.

Плач может заменяться дождичком «Промойте, часты дожди, / У моей-то сухотушки/ Вы его да бело лице!» [Тенишев, 2007-3, с.287; также: Ефименкова, 1980, №19, с.114]. На эмоциональном уровне это показывает обездоленность, беззащитность умершего, на уровне параллелизма с явлениями природы символизирует слёзы (проявление общего уподобления человека миру и мира человеку). Как дом обливается дождиком-слезами, так и лицо может быть омыто дождём. Слёзы как способ вызвать дождь присутствуют в календарной обрядности [Толстой, 1976; Толстая, 1999; Тульцева, 1999].

Вологодским причётам знаком образ написанного слезами письма-грамотки, передаваемого на тот свет (см. прил., карта 4).:

 

Я с тобой, лебедь белая, Дак накажу наказаньице, Пошлю поклон-челобитницо <…> Дак напишу я записочку, Дак не пером, не чернилами, Дак я слезами-то горькими, Где- нибудь да увидиссе, Не на писчей бумаженьке, А на тонком полотёнышщке,

Где-нибудь да увидиссе. На пути можот, встритиссе, Дак ты скажи-ко, пожалуста, Передай-ко Христа ради, Дак ты моим-то родителям, Батюшку да и матушке, Да как без их-то да после их, Надоело, наскучило[101]. [Также - [102], Ефименкова, 1980, №49, с.154]

 

Наименование образа различно: записочка, наказаньице, челобитное, поклон. Некогда реальные предметы, внесённые в текст из жизни, сейчас образы челобитной и чернил устарели, что служит их дополнительной поэтизации. Однако в причёте подчёркивается, что речь не идёт о письме. Обычное письмо и весточка на тот свет противопоставляются по всем пунктам: на чём пишется письмо (на тонком полотеничке), чем (не пером, не чернилами, а слезами). Связь полотенца и лица позволяет говорить, что речь идёт именно об оплакивании – грамоткой служит заплаканное лицо сироты. В большинстве примеров, несмотря на наличие образа письма, умершему предлагается не просто передать его, а «рассказать» адресату письма о житье сироты. Таким образом, послание пишется и словами причёта.

Обратная связь присутствует в отрицательных конструкциях: «Ой, уж не пошлешь нам… / Ой, уж со того свету бе…/ Ой, ты не письма да не гра… / Ой, ты к нам навстречу не встри…/ Ой, нам голоску-то не слы..» ^[103]. [Также:^[104],[105], Тенишев, 2007-3, с. 281; Ефименкова, 1980, №13, с.108, №33, с.128,  №35, 134]. Как и в случае с голосом, плачея может послать весточку на тот свет, но получить ответ невозможно.

Образ грамотки встречается в двух разных мотивах: передача привета на тот свет и описание того света как невозвратного (откуда ни выходу, ни выезду). В первом случае поклон словесно передан и условно доставлен, во втором – письмо включается в формулу невозможного, поэтому у одной причитальщицы (в одном причёте) могут появляться противоречивые компоненты:

 

Пошёл-то куда Туды почта-то не ходит В мать-сыру землю Не послать да письмо-грамотку[106]

Напишу я письмо-грамоту, Не пером я не чернилами, Я своим да горючим слезам, Своему да ладе милому… [107]

 

Образ воображаемого письма на тот свет перекликается с образом-фактом – похоронной, приходящей с фронта: «Расскажу ко я маменька, / Получила горюшица, /Да, не весёлую весточку,/ От родимого ладушки, / Да стеновую картиночку» (см. прил., с. 246) [см. также: Ефименкова, 1980,  №29, с.124].

Контексты, в которых появляется образ слёз, многообразны. Сирота плачет столько, что затопляет всё вокруг. Слёзы, текущие из глаз человека, не уступают рекам, текучей воде природы – перед нами приём гиперболы, характерный для народной лирики в целом: «Ой, я и речки ти быстрыя, / Ой, всё слёзам все заполнила, / Ой, без родимые мамушки!», «Ой, как мне жить, не погинути, / Ой, во слёзах не потонути, / Ой, с горюшка не засохнути?» [Ефименкова, 1980, №11, с.105; №8, с.102]. Здесь сочетается засохнуть и потонуть - оксюморон в плане предметного содержания, но тождество по настоящему смыслу: горе может быть разным, оно и сушит, и топит, только хорошим оно быть не может. Указывается и на жаркость слез – слеза прошибает землю, проникает на тот свет: «Ой, прошибёт землю-матушку, / Ой, моя слёзка горечая, / Ой, а пройдёт-то до мамушки, / Ой, на гробову доску новую, / Ой, на её на сердечико!» [там же, №15, с.110].

Слёзы и голос горюющей приурочены ко времени и ситуации оплакивания. Громкий голос надобен ей, чтобы донести своё горе до умершей, находящейся на том свете. Слёзы и громкий голос в неположенное время становятся ещё одной тяготой сироты, их нужно скрывать, о чём она жалуется в поминальном плаче: «Ой, вся сырая подушечка, / Ой, чтобы люди ти добрыё, / Ой, мои слёзы не видели, / Ой, чтобы люди ти добрыё, / Ой, мой-от голос не слышали» [Ефименкова, 1980, №1, с.91]. Причитальщица словесно сдерживает свои слёзы и в реальном времени причитания. Обращённое к себе «не катитесь, слёзоньки» [там же, №44, с.146] перекликается с обращённым к умершему «откройтесь, очи ясные». Боязнь помутнения взгляда (неполной потери зрения) обусловлена желанием наглядеться на покойного, подобно тому, как призыв «открыть глаза» (преодолеть слепоту) мотивирован желанием показать ему в последний раз горюющих родственников: «Вы глядите, очи ясные, / Вы глядите, нагляживайтесь / На родимую мамушку / В достальные-последние!» [Тенишев, 2007-2, с.165].

Сам умерший не может преодолеть преград, разделяющих два мира, но его благословение может пройти и огонь, и воду, и лес. Поэтому родственники просят условно не умершего (плачея как будто не знает, что он умер) главу семьи благословить их: « И дай пожалуста ты им / Ой, благословльеньё великоё, / Ой, блаословленьё родителя, / Ой, уж(й)им засшыта великая, / Ой, да на чужой на сторонушке, / Ой, и на огне не горясшоё / И на воде не топясшноё, / Ой, в лесу-ту не заблудясшоё» (см.. прил, с. 249) [см. также: Ефименкова, 1980, №35, с. 135]. Иногда благословение исходит от Бога и относится к самому оплакиваемому. И в этом случае оно также характеризуется перечислением преград, которые оно преодолеет: «Ох, ты попроси-ко, ты ла (душка) / Ох, уж ты у Гопсода Бо(га) /Ох, ты бласловленья вели(кое) / Ох, уж штё твоё благсловле (ние) /Ох, оно на огне не горя (щоё) /Ох, и на воде не топя (сшноё) / Ох, да и в лесу не блудя (сшоё)» (см. прил., с. 248).

Слёзы причитальщицы и её голос наряду со стихиями могут прошибать землю, преодолевать границу между миром живых и мёртвых. Они выполняют связующую функцию в причётах, помогают умершему в его пути на тот свет, направляя и поддерживая его. Обратной связью становится благословение (слово) умершего, в виде формулы невозможного оно служит отсутствующим членом в последовательном уподоблении умершего и сироты.

 

***

 

Как было показано, в причитаниях существенное место занимает образ «человека телесного». С одной стороны, это умерший, тело которого только недавно было покинуто душой, с другой – причитальщица и сироты, тоска которых выражается на всех уровнях, в том числе, на физиологическом. Можно отметить сходный набор частей тела, упоминаемых в той и другой связи (очи, лицо, руки, ноги, голова, сердце), их характеристик (ясные, белое/ белые, буйная, ретивое), а также предметов, с ними связанных (полотенце). Вместе с тем для умершего и для живого характерны разные действия (или их отсутствие). Неподвижность умершего оттеняется призывом пошевелиться, встать, ожить. Действия, потерянные вместе с жизнью, обозначаются отглагольными существительными (хождение, дыхание) и служат объектом сетований причитальщицы. Состояние самой причитальщицы приближается к состоянию умершего (замедленность движений, замутнённость взора), но не совпадает с ним. Ключевая оппозиция «жизнь – смерть» проявляется в телесных образах в следующих частных оппозициях: «движение – неподвижность», «зрение – слепота», «молчание – голос».

В образе причитальщицы тело служит вместилищем горя (слёз) и силы (голоса), жалости по умершему (тоска на сердце) и действий, необходимых для дальнейшей жизни на земле (работа тяжёлая). Касательно умершего внимание акцентируется на собственно частях тела, их неподвижности и бездейственности, а также на движениях, «вынутых» из тела, как тело из одежды. Телесные характеристики умершего служат для описания его души, которая, по верованиям, находится на земле во время похорон и в поминальные дни. Через знакомое, видимое (тело) образно постигается нематериальное и непредставимое (душа, смерть).

 

Выводы

 

Мир человека в причитаниях представлен в основном в образах дома и тела. Со смертью близкого этот мир находится в состоянии дисгармонии, разрушения. Картина разрушающегося без хозяина дома параллельна картине человеческого тела, перестающего быть собственно человеком с утратой души. В доме темнеют окна, остывает печь, расшатываются лестницы – тем самым он приближается к гробу, который в причитаниях называется «горенкой» без окон, без дверей, холодной и лишённой внутреннего убранства. Гроб становится как будто результатом разрушения дома, полной противоположностью жилого помещения, но одновременно и его закономерным продолжением. Темнота дома, как и неподвижность тела умершего – неразрешимое обстоятельство, о которое причитальщица «бьётся» словом, призывом к умершему пошевелиться, к гробовой доске – расколоться.

Состояние тела сироты перекликается с образом разрушающегося дома. Общность образов в их незавершённости, процессуальности. Окна темнеют, очи мутятся, дом разрушается, руки опускаются. Это приближает к гробу и неподвижному телу соответственно, но всё-таки дом остаётся домом, по которому ходят люди, ищут родных, и сирота на «подкосившися ноженьках» приходит к могилке, оплакать умершего. Таким образом, мир живых рисуется как неидеальный в силу свершившейся смерти (по большому счёту – в силу первосмерти, смертности человека вообще), каждый элемент мира людей стремится к соответственному элементу в мире мёртвых, приближается к смерти. Смерть понимается как невозможность изменить своё состояние, пошевелиться или проговорить (издать звук по отношению к человеку, выпустить человека по отношению к гробу). Причитальщица делится с умершим своим голосом, и тем помогает ему обрести покой. Особая роль голоса в причитаниях обусловлена и самой формой плача, голошения и образной системой, в которой голос становится связующим звеном между миром живых и миром мёртвых.

Обращение к умершему встать, призыв к ветрам вдохнуть душу обратно в тело имеет отношение не только к тоске по родственнику, но и к вере в посмертное воскресение души. В теле умершего для народной веры таится возможность будущей жизни, вставания в день Страшного суда. Не случайно исполнительницы объясняют устройство могилы: «крёст ставят в ноги, чтобы он встал и сразу крёст увидел», «такую (гранитную) плиту навалят, так и мне и не выйти будет»[108]. Так и в гроб кладутся предметы, необходимые для жизни, потому что он в зачатке дом, сохраняющий тело до новой жизни.

Глава 2. Мир природы

 

В образной системе обрядовых текстов проявляется близость человека к природе. Исследователи пишут о наличии зоологического кода языка культуры [Никитина, 1999-1, с.1]. К. В. Чистов отмечает, что в севернорусской традиции в причитаниях больше развита растительная и астральная символика, но встречается и символика птиц («лебёдушка», «ласточка», «соколик») [Чистов, 1960]. Образы растений, животных и стихий принадлежат к древнейшим в причитаниях, они имели обрядовое значение и охранительные функции. Со временем эти образы утрачивают мифологическое значение и начинают подчиняться художественно-эмоциональному строю причитаний, служить для выражения горя.

В вологодских причётах птицы встречаются часто и последовательно, что позволяет отнести этот образ к ключевым. Упоминание других животных единично. Это скорее общеязыковые употребления, чем свойственные именно причётам, например: «Назовут люди добрыё / Сирот горе-горькиих: / «Собаки-ти вольныё, / Вольныё да безотецкиё!»^[109] [Шейн, 1900, с.782]. В связи с домом и хозяйством упоминается обобщённое скотина, скот: «Ты скажи-косу, ма...ох...мушка, ты / На кого час оста...ох...вила / Своего скота да и жи...ох...вота да / Своих малых-то де...ох...тонёк?» [Ефименкова, 1980, №51, с.157]. Значим образ коня, связанный с представлениями о пути, и образ «заюшки-горностаюшки», вспоминаемый в Бабаевском и Кадуйском районах: «Пошёл заюшко, / Пошёл полюшком / <…> / Чистым полюшком, да горностаюшком, / По-за полю белым заюшком, / Не могла же я увидети, / Не могла да упреметити»[110], «Ноне пошел, да милоладушка,/ Он из дому-то благодатного,/ Из избы пошел париночкой,/ По мостику да пошел кошечкой,/ По улочке да пошел курочкой,/ По полюшку да пошел заюшком,/ А по запожкам горностаюшком»[111] [Громова, 2000, с.71]. Оба фрагмента записаны от исполнительниц, родившихся в самом начале ХХ века (1907 и 1911 гг). Редкость образа в записях говорит об его утрате. В используемых записях восточно-вологодских причётов образ отсутствует. Необходимо привлечение больших материалов, чтобы выявить, существовал ли он прежде в причётах данного локуса или является специфичным для западной территории. Что касается значения, символика мелких животных соответствует символике птицы, в силу редкости образ не рассматривается в работе отдельно.

 

Образ птицы

 

Существуют исследования, посвящённые образам животных, в частности птиц, в фольклоре [Гура, 1997; Жарникова, 1994; Тульцева, 1982 и др.]. Зооморфная символика причитаний частично рассмотрена в статьях и диссертациях [Адоньева, 2004-1; Кургузова, 2007]. Важность орнитоморфных образов в мифологии подтверждается культом птиц в обрядовом фольклоре. Уместно вспомнить похороны кукушки; печение жаворонков на «Сорок мучеников» и «Алексея, человека Божьего»; соответственные тексты закличек на весну когда жаворонков просят принести «красно солнышко», календарные приметы, связанные с отлётом и прилётом птиц. Птиц просят о тепле, о подарках-благах, просят оказать покровительство – так же, как обращаются за покровительством и к умершим предкам. Связь птиц с культом предков проявляется и по сей день в приметах (влетевшая в окно птица сулит смерть) и в обряде «птичьего поминовения», кормления птиц на могилах («когда конфетки на могилу кладут и их тут же подхватывают птицы, то им нужно говорить: Несите до рая, птицюшки; я вас кормила, а вы несите в рай»)[112]. Так проявляется вера, что душа умершего может появиться в образе птицы. Перенося душу через границу жизни-смерти, птица становится тождественна душе: часто души в раю изображаются в виде птиц (мотив дерева между двух птиц как идеограмма райского сада, ирий (рай) – места, куда улетают птицы [см. Жарникова, 1994, с.113]). Птица в мифологии амбивалентна: она символ и рождения, и смерти. Показателен в этой связи персонаж народной демонологии «сорока-вещица» – птица (обычно пара птиц), ворующая детей из чрева матери и питающаяся ими. Сказкам знаком мотив рождения вследствие поглощения чего-либо, не исключено, что и в представлениях о вещицах поглощение – способ принять вовнутрь, чтобы потом родить в новом качестве. Птица выступает как вместилище души.

От ведьмы-вещицы до райских птиц с женской головой (образ, пришедший из европейской мифологии), птицы представляют женское начало, а женщина связана с рождением и смертью (как земля и родит, и принимает умершее). Прилёт и отлёт птиц знаменовал смену времён года – метафорически рождение и смерть в природе, что отражено в обрядовых песнях календарного цикла. В мифологической картине мира понятия жизни и смерти связаны, не случайно в «Словаре мифологической символики» слова, связанные со смертью («могила» - «мать», «скорбь») приведены в статье «Жизнь» [Маковский, с.154]. Рождение и смерть – единая единица мышления архаичного человека, именно с ней и связана птица.

В процессе работы с причитаниями мы выделили следующие случаи использования орнитоморфной символики: обобщённый образ птицы (представленный через описание или сюжетный элемент), наименование умершего (чаще всего обращение) и самой причитальщицы, призыв стихий. Первому случаю соответствуют обобщённые птица, птаха, пташечка, второму – конкретные виды птиц: сокол, лебедь, голубушка, кукушеца, включённые в сложное сочетание слов, третьему – словосочетание серы гуси.

 

 

Обращение к умершему

 

Часто образы птиц развиваются из метафорической замены, из обращения к оплакиваемому. Чуждость умершего миру людей проявляется в неназывании его по имени-родству: «Ты на отлете, птичка-пташечка, / На отгозке дорога гостья» [Громова, 2000, с.69]. Ласточкой, голубочком, сокольчиком называет плачея своего адресата. Обращение может не развиться в цельный образ, то есть адресат не принимает орнитоморфный облик, и текст продолжает длиться, как после любого ласкового обращения: девушка умывается, ходит, то есть, выполняет действия, свойственные человеку: «Моя косатая ла...о-ё-ё...сточка, / Моя родимая се...о-ё-ё...стриця! Да / Коль бело ты умы...о-ё-ё...ласе, да / Коль бодро нареди...о-ё-ё...ласе, да / Далёко ли среди...о-ё-ё...ласе?» [Ефименкова, 1980, №51, с.169]. Превращение в птицу входит в «сборы» оплакиваемого на тот свет и происходит путём приобретения крыльев, которые «вырастают» по желанию умершего. Переход в иной мир в причитаниях рисуется как замышленный и осуществляемый по желанию умершего; готовясь к дальней дороженьке на тот свет, он меняет тело, как платье: «Не вовремя ты ушел, / Сизым голубем нарядился» [113], [также: Ефименкова, 1980, №44, с.146]. 

Приобретение крыльев в тексте оправдывается и поясняется целью: «Да ты отростил жо крылышка, / Да ты намёл сизы пёрышка, / Стрепенуть да и улитить»[114]. Здесь нет собственно превращения в птицу – адресат получает только её существенные, функционально важные признаки: возможность лететь, возможность пересечь границу, непреодолимую для живого человека (человека как такового). Иногда в причёте при наличии мотива приобретения крыльев называние птицей вовсе отсутствует.

А. Н.Веселовский указывает, что сопоставление двух реалий в народном сознании происходит «по категории движения, действия» [Веселовский, 2006, с.417], именно она лежит в основе психологического параллелизма. Обретение крыльев как средства пересечения границы является первичным по отношению к образу птицы. Отметим также, что крылья помогают улететь не вверх, а в «могилушку», «сырую землюшку»: «Полетела птичка-пташечка, / Во сырую во землюшку, / Во глубокую могилушку, / Со своево да тепла гнездышка» [Громова, 2000, с.70]. Птица, таким образом, связывается не с небом, а с полётом, с возможностью передвигаться не как человек.

Поэтике похоронных причитаний соответствует подчёркнутая функциональность крыльев. Некоторые плачи содержат в себе как будто прямые описания происходящего (например, поминальные плачи с описанием утра, поиска умершего и дороги на кладбище). Между тем, картина, представленная в них, фантастична. Об отсутствии движения оплакиваемого говорится с удивлением, но как о вполне закономерном рассказывается о превращении в птицу. Неподвижность тела умершего – и движение умершего-птицы происходит одновременно. Так одновременно человек после смерти «живёт» в земле и на небесах, так причитальщица одновременно знает и не знает о том, что её близкий умер.

В образе птиц предстают давно умершие родители, которых причитальщица просит о посредничестве: плач о погибшем муже, чья могила неизвестна, содержит такое обращение к родителям: «Эй, как принаростили крылышка, / Эй, и приналадили пёрышка, / Эй, дак вы слетали, горюшечки, / Эй, как на поля на солдатскиё, / Эй, как на германскиё кладбища!» [Ефименкова, 1980, №20, с.115]. Обращаясь к матери «лебедь белая», она просит её взять горюшко «со великиё маяты,/ Эй, себе по правоё крылышко!» [там же]. Правое крылышко здесь соответствует правой руке. Причитальщица посылает родителей отыскать могилу мужа и передать ему её плач. Просьба обращена не к конкретным людям, а к миру умерших предков, где каждый имеет крылья и все связаны между собой.

В причётах встречаются и конкретные наименования птиц, причём в обращении к одному адресату могут одновременно присутствовать разные птицы: «Ой, да голубочек ты сизенькой, / Ой, да соколочек ты ясненькой, / Ой, да мой родимой ты батюшко!» [Ефименкова, 1980, №27, с.121], «Сизая, ты голубушка, / Моя родимая сестриця, / Дак я тебя, лебедь белая» [Древо жизни, 2004-2, с. 42]. К отцу или брату чаще обращаются ясен сокол, к матери, сестре – бела лебедь, иногда косата ласточка. Прослеживается связь со свадебным обрядом, где функции птиц распределены. Сокол как символ солнца и хищная птица соответствует жениху, лебедь ассоциируется с чистотой, красотой. Приравнивание невесты к птице в фольклоре, вышивках настойчиво, как будто женщина на время становится птицей. Невеста – ни девушка, ни женщина – находится в центре триады инициации «жизнь – смерть – новая жизнь», т.е. в смерти. Причёты невесты сопровождают переход из одной её жизни в другую, в комплексе с другими текстами: лирическими и величальными песнями, где её торжественно встречают в новой жизни. А. В. Гура замечает, что у птиц последовательно проводится «принцип деле­ния их на мужские и женские персонажи» [Гура, 1997, с.528]: «Сокол не находит особого отражения в народных верованиях. Наи­более ярко у этой птицы выявляется лишь мужская символика, представленная в фольклоре, особенно в песенных текстах. Так, сокол, соколик у русских — ласковое обращение к молодцу, любимому» [там же, с.681], «ласточка воплощает собой женское начало», «в севернорусских фольклорных песенных текстах лебедю свойст­венна ярко выраженная женская символика» [там же, с.679]. В причётах похоронно-поминального комплекса сочетание образов ясна сокола и высокого терема (традиционных идеализированных наименований адресата и его дома) создаёт впечатление близости к небу и торжественности: «Полетел-то ясен сокол, / Да из высокого терема, / Да на веки-то вечные»^[115], [см. также: Ефименкова, 1980, №35, с.136].

В рассмотренных текстах преобладают обращения голубок, голубушка. Пол птицы-голубя акцентируется в единичных случаях: «Оставил сизый голубочек, голубку сизую,/ Сиротой, да беспризорной»[116]. Слова, обозначающие голубя, бывают мужского и женского рода, но символически эта птица не привязана к полу. По христианским представлениям, на том свете нет мужчин и женщин, «ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божие на небесах» [Мтф: 22,30]. Пол связан с жизнью, а причитания невесты не только знаменуют собой конец старой жизни, но и готовят её к новой, даже более земной, чем прежняя, и в них гендерная символика птиц более важна, чем в похоронных и поминальных.

В одной из первых публикаций вологодского плача встречается обращение голубчик: «Наприниматьсё горе-горькiимъ. / Безъ тебя, безъ голубцикя, / Много нужды да бедности» [Шейн, 1900, с. 782]. В записях ХХ-ХХI вв. обращение голубушка, голубочек также встречается чаще других. И хотя это слово в значении ласкового обращения утрачивает значение птицы, в поэтическом тексте оно остаётся и актуализируется с помощью упоминаний пёрышек, крыльев и полёта: «Ой, уж ты, моя да голубушка <…>/ Ой, ты пёрышка изнаводила, /Ой, да что ж ты хочёшь, голубушка, / Ой, да вспорхнути да улитити» [Ефименкова, 1980, №16, с.111]. Голубь у индоевропейцев считался птицей, несущей гибель, опасность, зло, что подтверждается данными языка [Маковский, с.125]. К тому же индоевропейскому корню относится слово «глупый» («поражённый божеством», «потерявший разум от страха перед божеством или явлением природы» [там же]). Как будто чувствуя это родство, вопленица часто называет себя глупою, а умершую – голубушкой. Декларируемая глупость говорящей и голубиность (в т. ч. кротость) «адресата» роднит их, делает их обоих беззащитными перед судьбой. В то же время и голубь, и лебедь, и ласточка относятся, по терминологии А.В. Гуры, к «чистым» птицам, за ними закреплены светлые, положительные ассоциации, к ним относятся с почтением. Голубь считался любимой Богом птицей, «воплощением добра и кротости» [Гура, 1997, с. 612]. В Библии говорится, что во время крещения Иисуса Святой Дух явился в виде голубя: «отверзлось небо, и Дух Святой нисшёл на Него в телесном виде, как голубь» [Лк.3:21-22]. Ной выпускает ворона, а затем голубя, чтобы узнать, сошла ли вода после потопа. Голубь возвращается, в другой раз возвращается с масличным листом, в третий раз не возвращается вовсе, что служит знаком окончания потопа [Бытие 8:6-12].

На древнее языческое значение голубя как носителя зла накладывается христианское мировоззрение, трактующее испытания как благо: в сознании людей голубь связывается со страданием (кротостью – принятием страдания), а значит – посмертной наградой. Голубь, «чистая, святая, божья птица» [Гура, 1997, с.612], таящая в глубине своей символики опасность и горе, непонятное (говорящее на своём непонятном языке) и такое обыденное существо – это идеальный символ души, отлетающей в мир иной.

Формально птичьи наименования тоже имеют ряд особенностей. Названия птиц требуют прилагательного – постоянного эпитета: голубушка – сизая, сокол – ясный, кукушка – серая, ласточка – косатая. Словосочетание становится единым целым, целиком поддаётся изменению (например, прибавлению уменьшительно-ласкательного значения): ясен сокол, соколочек ясненький [Ефименкова, 1980, с.136; с.121]. Эпитет белый связан с лебедем, но никогда с голубем. Если белый голубь – символ Святого Духа, то сизый (более обычный, не такой яркий, но той же природы) – души любого человека. Сизый может относиться не только к слову голубушка, но и к связанному с ней (пёрышки): «О, э-те мене, дак навела сизо пе…ерьицо, / О, э-те мене, дак приотростила кры…ильицо» [Древо жизни, 2004-2, с.41].

Часто названия птиц включаются в сложное наименование из четырёх слов: метафорического и прямого наименований с эпитетами.

Эпитет (напр., «сизая») – метафор.замена (напр., «голубушка»)

Эпитет (напр.. «родная») – наименование (напр., «сестрица»)

Какая-то часть (одно из словосочетаний или эпитеты) может опускаться, но чаще оно появляется в полном виде. Некогда связанные с запретом называть умершего по имени, родству (матерью, сестрой), метафорические замены сейчас часто дублируются прямым наименованием: «Ох, э-те мене, сизая ты голу…убуш(и)ка,/Ох, э-те мене, моя родимая се…естриця»[117]. Метафора связывается с конкретным человеком. Ритмически это создаёт повтор, эмоционально – присутствие образа в плаче одновременно в двух ролях: обыденной и сакральной, женщины и птицы (соответственно, горюющей, сестры, подруги – и кукушки, голубушки, лебеди). Десакрализация слова приводит к синонимии в параллельных строках. «Возникнув на почве ритуальности и устности, повторения форм, фразеологических оборотов, фонических и синтаксических элементов воспринимаются в то же время как украшающий приём» [Мелетинский, 1994, с.55]. С утратой магической функции, чёткость системы метафорических замен разрушается, размывается и чёткость в обращениях. Плачея использует одинаковые наименования при обращении к любому адресату, будь то умершие или оставшиеся сиротами: «Ой да моё красно солнышко, / Да дорогая подруженька, / Ой так ты лежишь-то, голубушка, / Ой да не на месте то в суточках», «Дак моё красное солнышко, /Да дорогая ты Валюшка, / Дак не опускай-ко ты, голубушка,/ Своево ладу милого» (см. прил., с. 244). Главным становится посыл жалости в ласковом назывании. С другой стороны, наименование голубушкой может быть не только в обращении. Если плач представляет собой повествование, умершую всё равно называют метафорически: «Не заколачивайте накрепко, / Сизую голубушку, / Да родимую сестрицю»[118] [См. также: Ефименкова, 1980, №34, с.129; Древо жизни, 2004-2, с.119]. Птицы, упоминаемые в причётах, на первый взгляд, будничны, обыденны. Это делает произведение зримым. С другой стороны, их присутствие в текстах обусловлено традиционной системой метафорических замен, базирующейся на их богатой древней символике.

Сироты и причитальщица

 

Для причитаний типичны появления птицы в функциях (1) вестницы смерти (А. В. Гура отмечает, что в олонецких «похо­ронных причитаниях сизым голубем влетает в окно смерть» [Гура, 1997, с 617], в исследуемых текстах этот мотив не встречается), (2) души человека. Знакóм Вологодским причитаниям (3) мотив прилёта птицы на могилу. В одном из текстов говорится, что «никто никогда и не придёт», только «пташечка» «пропоёт да и улетит», а могила останется «одинокая» [Ефименкова, 1980, №2, с.95].

Обобщённое птичка, пташечка присутствует в уменьшительной форме и может относиться как к человеку (сравнение, метафора), так и быть самостоятельным образом. Птицы могут восприниматься как часть этого мира. А. К. Звонцова говорит про «могилушку глубокую»: «Там добрым людям да не ухожай. / Вольным пташечкам не улетой»[119]. Поэтичные отглагольные образования «ухожай» и «улетой» (вместо бытовых «не ходят», «не летают») создают образ вольной и хорошей жизни на земле (в раю?) в противовес могиле. О сиротах говорится, что они «ровно птички безгнёздые, / Ой, да пташечки бесприютные…» [Ефименкова, 1980, №27, с. 121]. Это сравнение встречается и в одной из первых записей причитаний Тотемского уезда (совр. Тарногский р-н): «Ой оставил нас батюшко/ Ой кругом да сиротками. / Сироты-то спобедные/ Ровно птицьки безгнездые» [Истомин, Ляпунов, 1899, с. 83]. Образ сирот-птенцов есть и у А. К. Звонцовой: «Попеняй-ко ладе милому, / Что оставил сиротиночку. / Буде уточку с утятами, /Буде курицу с цыплятами». Здесь появляются образы домашних птиц, нехарактерные для причитаний. К числу редких в рассмотренных текстах можно отнести упоминания ласточки, ворона, курицы, соловеюшки.

Отрицательную символику имеют вороны. Они связываются в причёте со злыми людьми: «Все-те люди насмехалисе, / И вороны-те все накаркалисе» (см. прил., с. 241). Исполнительница подчёркивает ситуативность причёта: «женщина «отняла от бабы мужика», а он умер. Мать умершего причитала». Вероятно, этот пример запомнился в силу нетипичности. Также ситуативен образ «рябой курушки». Исполнительница просила более опытную соседку научить её причитать (очевидно, за плату, в которую входила птица), но вскоре умерла мать, и в новом причёте появились слова: «Научит горё плакати, / Да научит горё тужити, / Да без руна шерсти чёрные, /Да без рябые-то курушки»[120] (записано по воспоминанию). Хотя появление образа курочки может быть связано с превращением умершего в других животных, присутствовавшим в более ранних не зафиксированных причётах. О. К. Мишенькина вспоминает причёт, в котором новые горенки гостей-предков описываются положительно, в том числе, за счёт образов птиц: «Уж как в ваших светлых светлицах, / Нынь печет да солнце красное. / Нынь поют да соловеюшки, / Распевают петушки»[121]. В другом фрагменте причёта исполнительница также упоминает соловья: «Ой, одна да одинехонька, ой, / Ой, как соловьюшко в лисном полю, ой. / Ой, как солвовьюшко в чистом полю, ой»[122]. Здесь соловей выступает в функции кукушки. В фольклоре образы соловья и кукушки связаны [Гура, 1997, с.642; с. 708], но соловей принадлежит к «чистым» птицам. Эти образы составляют индивидуальный компонент причитания, они показывают богатую вариативность причётов, но не являются ключевыми, тогда как образы сокола, ласточки и лебеди не случайны, закреплены за участниками обряда – сыновьями и дочерьми умер<