Изменения, происходящие с человеком, переживающим утрату

Другие случаи употребления слов со значением «части тела» касаются не покойного, а оставшихся живых. Образы связаны с изменением настроения: «Всё сидят невесёлые, / Опустя буйну голову, / Потупив очи ясные»[94]. Печаль родственников передаётся в классических формулах фольклора.

Из частей тела относительно причитальщицы чаще всего упоминается сердце (сердечко). Сердце в народных представлениях – вместилище души, метонимическое обозначение всего тела [Завалишина, 2005, с.155]. Сердце сирот изнемогает без ласкового слова со стороны умершего (которое есть свидетельство жизни последнего, а также свидетельство мира и прощения): «Ты промовь-ко словечко, / Розвесели-ко сердечко»[95]. Уменьшительное слово «сердечко» употребляется причитальщицей касательно себя, тогда как высоко-поэтическое словосочетание «сердце ретивое» – по отношению к ушедшему. Ретивый – «усердный, горячий, пылкий на дело, старательный, ревностный, ражий духом» [Даль-4, с. 93]. По отношению к себе причитальщица тоже может употреблять словосочетание «сердце ретивое», «сердечко ретивое». «Сердечко – словечко» в данном случае постоянная рифма. Это смысловое созвучие – сердце жаждет слова, сближается с ним в стихе, поэтому такое рифмованное сочетание встречается часто. Но оно не обязательно. В причёте из архива В. Н. Тенишева встречаем оба варианта:

Ласковое словечко от родного человека противопоставлено грубому словечку чужих людей: «Натерпеться будет, бедною, / Мне словечушка-то грубого/ От соседей, от соседушек,/ От соседних малых детушек!» [Тенишев, 2007, т.5, ч.2, с.161]. Сочетаемость образа тоскующего сердца разнообразна. Сердцу плохо (тошнёшенько) [Сказки и песни, 1955, с. 157], оно болит о ком-то (без кого-то) [Ефименкова, 1980, №24, с.118], сохнет «без солнышка красного,/ Без ветру буявого» [Тенишев, 2007-3, с.286], на сердце тоска (камень) [Ефименкова, 1980, №1, с.92], сердце умершего, не откликающегося на призыв сироты, уподобляется камню (крепость) [Соколовы, 1999, с. 309], Сердцу недостаёт слова, голоса. Голос и сердце связаны как главное проявление заботы, жалости, вообще связи с внешним миром и главный орган восприятия (метонимическое обозначение человека в целом).

Причитальщица описывает своё состояние после смерти родственника: «Подломилисе но...ох...женьки, да/ Опуcтилисе ру...ох...ченьки, да/ Пересмякло[96]-то ли...ох...чико, да/ Захватило сердце...ох...ечико!» [Ефименкова, 1980, №52, с.162]. «Да не знаю, куды кинути, / Да не знаю, куды бросити,/ На делах дак изработалась,/ На заботе дак иззаботилась»[97],[См. также: [98], Тенишев, 2007-3, с.287]. Сходным образом описывается состояние сирот: «у сердечных-то детонёк, / Ой тошнёшенько, да рученьки опустилиси, / Ой тошнёшенько, да ноженьки подломилиси, / Ой тошнёшенько, у их помутилсе-то белой свет, / Ой тошнёшенько, да во своих во ясных очах!» [Ефименкова, 1980, №35, с.135]. Если изменения тела оплакиваемого были связаны со смертью (отделением души), то тело горюющей подвергается изменениям в связи с утратой близкого человека.   

К числу упоминаемых частей относятся руки (опускаются, не могут работать, упираются), сердце (болит и другие слова со сходным смыслом), очи (помутились от слёз), ноги (подломились, запинаются, не ходят, не носят), лицо (пересмякло). Значимы те же части тела, что и умершего. Также в параллельных конструкциях встречается и слово «силушка»: «Ой тошнёшенько, да со раннёго вставаньиця, / Ой тошнёшенько, да не заносят-то ноженьки, / Ой тошнёшенько, да до поздого ложеньиця, / Ой тошнёшенько, не заберут мои рученьки, / Ой тошнёшенько, не вынесёт моя силушка, / Ой тошнёшенько, робить роботку тяжёлую!» [Ефименкова, 1980, №35, с.137]. Постоянные эпитеты со значением идеальности ясные (очи), ретивое (сердце) и проч. употребляются причитальщицей относительно себя.

Что касается характеристик действий, сопровождающих части тела, они отличаются у причитальщицы и умершего. Во-первых, по отношению к себе причитальщица описывает реальное состояния, тогда как по отношению к умершему может использоваться сравнение с прошедшим и повелительное наклонение, которое рисует «идеальные» действия. Во-вторых, формулы состояние тела умершего описывают предельную стадию (закрытость глаз, т.е. полная слепота, и проч.), а характеристики тела причитальщицы приближаются к ним (замутнённость взгляда, т.е. ухудшенное зрение).

В описании состояния причитальщицы (сироты) встречаются отглагольные существительные со значением действия. Если в теле умершего действия не держались, то у сироты они есть, но они не правильные, вредные, тяжёлые для тела. Вставаньице – раннее, ложеньце – позднее, переживаньице – тяжёлое. Именно они приводят к частичной потери скорости, зрения, то есть к приближению состояния сироты к состоянию умершего. Появляются образы холода, голода, тяжёлой работы, недостаточного сна [см. Никольские песни, 1975, с.27, Тенишев, 2007-2, с.162; Тенишев, 2007-1, с.390]. Жизнь предполагает потребности тела, соответственно, лишения. Часто лишения связаны с действием, выраженным глаголом, что также указывает на активность субъекта: «я без ветру да шатаюсе! / Ой тошнёшенько, да были годы тяжёлые, / Ой тошнёшенько, я наспаласе голодная, / Ой тошнёшенько, я босиком находиласе!» [Ефименкова, 1980, №36, с.139], «Мне-ка негде злосчастною / Обогрить да белы руки, / Обсушить да резвы ноги» [Тенишев, 2007-3, с.286]. В несчастиях сироты повинен умерший, оставивший «Сироту да горе-горькюю, / Ненаряжену, да неустроену» [Тенишев, 2007-1, с.390]. Слабость сироты, непрочность её силушки подчёркивается указанием на неразумность. Умерший оставляет её «во глупе уме-разуме», «во ребячьей во памяти!» [Ефименкова, 1980, №38, с.141].

Перечисление частей тела может относиться к родственнику, опускающему гроб в могилу. Действие, связанное со смертью близкого, противопоставляется бездействию, которое было бы в случае отсутствия этой смерти: «О-ё-ёй, дак у тебя жо ведь, брателко,/ О-ё-ёй, у тя подошли ножки резвые,/ О-ё-ёй, дак напустилисе рученьки,/ О-ё-ёй, дак на родимую мамушку!/ О-ё-ёй, не опускай-то, мой брателко,/ О-ё-ёй, моей родимые мамушки, / О-ё-ёй, ты во сырую земелюшку!» [Ефименкова,1980,№43, с.145].

Интересный пример встречаем в причёте матери по своём приёмном сыне, записанном в Никольском уезде (кон.19 в.):

Упоминаются наиболее значимые части тела: руки, голова, сердце, лицо. Эпитеты буйна, ретивое, бумажное – традиционные идеализирующие. Эпитет усталые органичен для образа причитальщицы, женщины, живущей на земле (горегорькой, злыдоской, горюшечки). Перечисление частей тела матери в связи с прикосновением к ребёнку может быть знаком родства и свидетельством передачи жизненной силы (в контексте похоронного причитания доказывает любовь причитывающей и её усердие в борьбе со смертью). Дальше в том же причёте появляется образ мёртвого тела, но не оплакиваемого, а самой причитальщицы. Она представляет собственную смерть – неминуемую, бедную без опоры-сына: «Щё найдуть горегорькую / Злы собаки сердитыё, / Потащат горегорькую / Меня за ноженьку резвую, / Буде за рученьку белую. / Щё увидят добры люди / Это нещё (не сейчас) да иногда, /Приберут у злосчастныё / Моё тело-то белое» [Тенишев, 2007-3, с.286]. В данном причёте, как в начале его, так и в конце, называние тела по частям относилось к причитальщице, а не к умершему. Заканчивается причёт образом её собственной смерти, ещё не случившейся, но предопределённой нынешней утратой. На уровне телесных образов оплакиваются одновременно двое – умерший и осиротевшая мать.

Таким образом, состояние сироты приближается к состоянию оплакиваемого, описание его тела и действий характеризуется появляется в форме жалобы. Но живой и умерший противопоставляются по основному для причёта виду физической активности: «говорению (голошение) – молчание».