Значение травы и кустарников в причитаниях

Забытая могила описывается через образ не помятой травушки: «Ой, на крутую могилушку, / Ой, нет дорожки, тропиночки, / Ой, нет следочка единого, / Ой, не помята и травушка!» [Ефименкова, 1980, №2, с. 95]. В Олонецком плаче матери по дочери трава, как и земля, отделяет умершую от мира, скрывает и не отпускает ее: «Закроем тебя матушкой – сырой землей, / Замуравим тибя травонькой шелковою» [Шайжин, 1911, с.13].

Часто в причитаниях встречается описание реки с заросшими берегами (см. прил., карта 5): «Ой дак уж как мне-то горюшице / Ой да ни к которому бережку / Ой да не приплыть, не приехати. / Ой да всё у правого бережку / Ой да тут крапива жигучая, / Ой да все у левого бережку / Ой да тут осока колючая» [Никольские песни, 1975, № 18, с.27], «Не придти, не приехати, / Ни к которому бережку, / Как у правого бережка / Всё шипица колючая, / А у левого бережка / Всё крапива да жгучая/ Уж живу я, горюшица, / Никому я не нужная» (см. прил., с.247). Берега заросли травой, одна другой колючее. « Жигуч» – значит «жгучий, обжигающий (о крапиве)» [СВГ, вып.2, с.86]. Острота трав делает берега неприступными для сироты. А.А. Потебня отмечает наличие в лирических песнях этого образа, хотя в редуцированном виде: невеста оказывается между мужниной роднёй (мужем и большанкою; «богоданными» сёстрами и братьями) как между «шипшиннику» (бел.), «шипицей» и «жижкой-крапивой», «крапивой жигучей», «осокой резучей» [Потебня, 2000, с.21]. Описание берегов в причётах появляется в форме отрицания, сомнения, риторического вопроса: «Ой, ко которому бережку,/ Ой, мне приплыть да приплавати.../ Ой, на чужой-то на стороне... / Ой, да шипиця колючая... ой... / Ой, на родной-то на стороне... /Ой, всё крапива жигучая... ой...» [Ефименкова, 1980, № 7, с.100]. Берега обозначены как правый и левый. Встречаются также пары родной – чужой, один - другой. Чаще крапива оказывается у правого, своего берега, а осока и шипица – у другого, но встречаются и обратные примеры. Противопоставление берегов не соотносятся с оппозицией хороший – плохой, разницы между растениями практически нет.Во фрагменте всегда задействовано два наименования растений из трёх: крапива, осока, шипица. Словарь Даля приводит значение: «Шипица – колючий кустарник, боярышник или терновник и др» [Даль- 4, с.633]. «Словарь Вологодских говоров» подсказывает, что шипицей в Никольском районе называют «дикую кустарниковую розу, шиповник» [СВГ, вып.12, с.90]. В растении актуализируется один признак – наличие шипов, и внутренняя форма слова оказывается достаточной для создания образа. Осока воплощение растения колючего («колосистая, резучая трава» [Даль-2, с.701], «возм., связано чередованием с сѣкѫ (см. секу)» [Фасмер-3, с.163]), бесплодного («С осоки пчела мёд не носит»).

Крапива – растение, основной признак которого жгучесть. Само название крапива отражает этот признак, «восходя к праслав. *kopriva / *kropiva и являясь родственным словам кропить, ст.-сл. оукропъ, рус. диал. окроп 'кипяток'» [Колосова, 2003, с.82]. По этому признаку крапива подобна огню. В гаданиях крапива уподоблялась огню (опосредованно с любовным жаром), в некоторых местностях заменяла Купальный костёр [там же, с.85]. Основное ритуальное и символическое значение крапивы – защита от нечистой силы. Вместе с тем, «обильно разросшаяся крапива могла осмысляться как предвестие смерти» [Усачева, 1999, с. 646]. Много крапивы на заброшенных местах, часто на кладбищах, на местах обезлюдивших. Тем самым она – трава-сирота, трава, растущая там, где никого не осталось. Негативная символика крапивы отражается в этиологических рассказах (в нее превращаются люди, провинившиеся в чем-либо, часто проклятые, грешные) [Колосова, 2003, с. 89]. Это роднит её образ с образом кукушки: чуждость крапивы правильному человеческому миру не исключает её близости причитальщице, стоящей на его границе.

Образы этих растений могут рассматриваться не только как одна из напастей, обрушившихся на головы сироты, но и как тайный оберег от мира мёртвых, с которым он соприкасается в причитании. Колючесть – признак растений и предметов, используемых в различного рода магии, в том числе – отгонной и апотропеической [Левкиевская, 1999-3, с. 566]. На лексическом уровне синоним слову колючий – острый. Колючие растения могли охранить от нечистой силы, в том числе, от заложных покойников (вампиров). Причём «оберегом служили не только сами колючие и острые растения и предметы, но и их упоминание в магических формулах» [Левкиевская, 1999-3, с. 567]. Образ травы может утрачиваться: «Да мне куды-то деватиси, / Да куда приклонитиси, / Да к какому жо берегу, / Пристану топерь я»[147], «Он не знает к какому бережку там пристать, / И как сичас свою жись продолжать»[148]. Чувство неуверенности, нахождение между двух берегов (состояний) сохраняется.

В рассмотренных выше причётах трава служит преградой осиротевшей родственнице к могиле или к полноценной жизни. Также трава встречается в другом контексте – как принадлежность этого мира, недоступная именно умершему. В поминальном причете говорится: «Тебе по зелёной травушке-муравушке больше не хаживать / Да ко мне на круто крылечико не придёшь, не боркнешься»[149],[150], «Больше век тебя не видывать, / Тебе-то да больше не хаживать, / Муравой травы не таптывать»[151]. По траве можно ходить, гулять, топтать её. Всё это – воплощение жизни с её разными, направленными и бесцельными, действиями. Иногда невозможность умершего ходить по траве отмечается в форме упрёка: «Ой, не захотел-то ты, дитятко, / Ой, дожить тёплоё летико, / Ой, по зелёным лужкам ходить, / Ой, по шёлковым травам бродить» [Ефименкова, 1980, №1, с. 94]. В похоронных причётах част мотив прощания с землёй, с домом: «Ты простись, сестрица милая, / <…> / Со лугам то со зелёными / Со полям да со широкими / Со широкой гладкой улочкой / Тебе боле уж не хаживать / По широкой гладкой улочке / Зеленой травы не таптывать» [152]. В числе прочего, с лесом и травой, полями. Плачея обращается к умершему с повелением проститься с высоким теремом, красным крылечком, полями широкими, лугами зелёными, лесами дремучими, речками быстрыми, с людьми старыми, малыми и всеми крешчоными [153]. Трава и лес, таким образом, не только преграда, но и повод для сожаления при расставании с землёй. Все упоминаемые в причёте реалии имеют назначение, действие, которое умерший выполнять не сможет, почему и необходимо попрощаться со всем в мире: «Да как тибе-то жо сестриця, / Да на лугах не робатывать, / На лугах-то не кашивать, / На полях-то не робатывати, / Да не бывать больше по воду, / Да на дунай-реку быструю»[154]. Образ поля мультиплицируется в следующем причёте: «Ой да кабы пришеу ко мне горькией, / Ой да через три бы поля стритила, / Ой да через два бы поклониласе, / Ой да через полюшко слово молвила» [Тенишев, 2007-1, с. 390].

Если для ушедшего поле как место работы – предмет сожаления о жизни, то для оставшихся – одна из тягот, на которые жалуются умершему: «Ой, настанет роботушка тяжелая, / Ой, я уж одна во шьроком во полюшке, / Я одна одинешенька» (комм. «помокчи некому»)[155], [также: [156], Тенишев, 2007-1, с.393]. Тяжелая работа и поле нераздельны: <не увидеть ладу> «Что во полюшке во чистом, / На работушке на польной, / На работе на тяжелой» [Тенишев, 2007-2, с.162]. Слова луг и поле упоминаются в значении места работы, тогда как травушка-муравушка – просто как часть мира живых, с которым расстаётся умерший.

***

Параллелизм образов растений и человека явно выражен – растения появляются в сравнениях, параллельных конструкциях, метафорических наименованиях. При описании покойника в доме актуализируется деревянное происхождение предметов вокруг него. Человека в причётах сопровождают растительные образы, в них отражаются все фазы его жизни, его положения на земле. Детство, рост, сиротство, смерть как прекращение жизни. Земная (телесная) жизнь человека подобна жизни растения, а новое рождение и бессмертие души остаются за пределами этого сопоставления.

Растущая трава, деревья, лес создают границу между миром живых и миром мёртвых, вековечную границу между двумя мирами вообще и преграду для общения именно этого оплакиваемого с его родственниками. Создают эту преграду растения всех ярусов: и дремучие леса, и шипица колючая, и шелкова трава. Растения принадлежат жизни, «шелкова» трава и «горе-горький» осинничек, как земные радости и горести, мешают посещениям родственников, делают их всё более редкими. В поминальных плачах вина за забвение перекладывается на вырастающий между умершими и живыми лес. Лес – граница, но лес – и жизнь. Для умершего и живых людей граница между ними непреодолима, но их слова – голос горюющей и «в огне не горящее, в лесу не блудящееся» родительское благословение – способны её преодолеть и связать два мира между собой.

Образы стихий

Четыре природные стихии – вода, огонь, воздух и земля – появляются в причитаниях в образах морей, болот, рек, дождя, грома, камня, ветра, неба, полей, лесов, реже – свечи, ручья. Стихии не противопоставлены друг другу, часто они представляют некое единство, существующее на границе мира живых и мира мёртвых и враждебное человеку.

Образы стихий частично были рассмотрены в предыдущих параграфах – в связи с образом серых гусей и дремучего леса. Мы остановимся на образе (1) воды как границы (преграды), потому что эта стихия кажется нам основной в данном значении. Однако оговоримся, что водные образы в рассматриваемых фрагментах соседствуют с земными (лесами, полями), иногда – с огнём. Центральным образом, совмещающем в себе все стихии в момент их вторжения в человеческий мир будет образ (2) грозы, присутствующий в поминальных причётах. При описании (3) мира горюющих людей также встречаются «водные» и «огненные» образы – они не являются собственно стихийными, но наблюдается параллель между ними и «водными – огненными» образами макромира, поэтому мы сочли уместным рассмотреть их в рамках данной темы.