Огонь и вода в жизни человека

Огонь «с одной стороны, это грозная стихия, несущая смерть и уничтожение; с другой – стихия света и тепла, источник жизни» [Белова-Узенёва,2005, с. 513]. Первое реализуется в образе молнии, а также в соседстве с образом воды. Второе в причётах встречается реже, но, тем не менее, важно. Признаки тепла и помощи в жизни наиболее актуальны для земного огня.

Иногда причитальщица называет умершего свечой: «Свича воску ярого, / Свича воску белаго!» [Тенешев, 2007-3, с. 284]. В образе свечи огонь символизирует жизнь, свет, заливаемый слезами, горем: «Выкрикивает сквозь рыдания: Ой, свича неугасимая! / Ой, горела, да ростаяла, / Ой, жалела, да оставила, / Ой, да меня, горё-горькую!» [Ефименкова, 1980, №1, с.92]. Причёт записан в 1973 г. в Никольском районе от информантки[175] 1908 г.р. В 2003 г. в соседнем Бабушкинском районе был записан похожий фрагмент: «(…) неугасимая, / Горела, да расстаяла, / Жалела, да оставила»[176]. От исполнительницы также были записаны похоронные причёты[177], однако эти строчки она определила как фрагмент частушки и воспроизвела в ряду других частушек. А.А. Потебня пишет, что в противопоставлении свет и мрак часто встречаются образы слабого света, мерцания (например, глагол «мжить», тление). «Жить – бодрствовать, живой – не спящий: оттого не только жизнь, но и бдение – огонь, который тушится сном и смертью» [Потебня, 2000, с.34]. Параллелизм свечи и жизни не случаен. Историческая общность слов «гореть» и «жалеть» [там же, с.10] придаёт ему дополнительную глубину.

Враждебные свойства огня подчёркиваются в следующем фрагменте: «Супостаты те съи...о-ё-ёй...дники да / Без огня-то ожа...о-ё-ёй...рили, да / Без ножа-то заре...о-ё-ёй...зали, да / Снели с плеч буйну го...о-ё-ёй...лову да / Топорами була...о-ё-ёй...тными!» [Ефименкова, 1980, №60, с.171]. Здесь важно соседство жгущего и острого, режущего. Огонь приравнивается к оружию.

Двойственность мифологического сознания имеет следствием то, что опасность и оберег от опасности могут иметь одинаковую природу. Выше мы писали, что крапива уподоблялась огню, могла заменять купальный костёр. Охранительная сила огня передаётся жгучим-режущим предметам и растениям. То есть, образ реки с колючими берегами в изменённом виде содержит в себе все три стихии. Стихии эти «сдержаны» – река ограничена берегами, земля берегов поросла жгучей травой, огонь, спрятанный в подтекст жгучести растений, не способен ни распространиться, ни поджечь.

Интересно соотношение воды и огня с образом слёз. «Разлив – печаль, горе. Слеза – капля, роса. Дождь служит символом слёз» [Потебня, 2000, с.53-54]. Дождь и слёзы взаимозаменяемы в сочетании с глаголом «обливаться», «умываться» выступают как параллельная пара в сопоставлении травины-дерева и сироты: «Дак не от дожжика умываюсе, / А во слёзах-то горяцих купа...» [Ефименкова, 1980, №13, с.107]. Но слёзы свойственны человеку, а не природе, поэтому их нельзя отнести к стихиям: если стихии в причётах приносят весть из мира мёртвых, то слёзы принадлежат живым, сиротам. Сила слёз противостоит стихиям: «Ой, уроню-то я, мамушка, / Ой, уроню-то, родимая, / Ой, слёзоньки я горечиё... ой!../ Ой, прошибёт землю-матушку, / Ой, моя слёзка горечая» [Ефименкова, 1980, №15, с.110]. Постоянный эпитет горючи (а иногда и горячие) и способность слёз прожигать землю отсылает к огню. А.А. Потебня также пишет о слове горький: «Постоянный эпитет горя – горькое. Слово горький согласно со своим происхождением значило в старину огненный (например, горкыи зъмии), горячий, как и современное чеш.horky, и получило значение горького, едкого вкуса, потому что огонь жрёт» [Потебня, 2000, с.15]. Горячие слёзы человека имплицитно противостоят холодному природному дождю. Гроза – стихийный комплекс дождя, грома-молнии (огня) и раскрытия земли – проявление власти природы над человеком. Но слеза сироты также сочетает в себе огонь, воду и способность прошибать землю, как и дождь в составе грозы. Магическая власть слёз – передавать весточку (писать грамотку) на тот свет. Эта власть происходит за счёт подобия грозе как явлению божественному. Образы огня и воды в человеческом жилом пространстве камерные. Они наделены силой и символикой жизни, противостоящей чужому, огромному миру стихий.

***

Стихии – это природа в своей власти над человеком: они ложатся непреодолимой границей на его пути, они приносят жизнь и уносят души. Неподвижные (стоячая вода болот и озёр, нетронутая человеком земля леса, огонь) они есть приближение к смерти. Гроза совмещает в себе образы стихий в их движении, потому с ней связан мотив оживления умершего. Не случайно в ряду стихий появляется образ гусей – олицетворение ветра приближает его образ к жизни. Но это оживление природное, не человеческое, и гуси (хтонические птицы) не могут заменить собой души-голубки, улетевшей на небеса. Умерший становится частью чужого природного мира, переходит в категорию предков.

В непосредственной близости от человека, в доме (теле), огонь и вода напротив, становятся символами этой жизни, жалости, чувства, и тем самым противостоят чужому природному миру. Вода, огонь и воздух (или земля) могут быть тремя составляющими испытания героя сказки или стоять на границе с Тридесятым царством, и все вместе образовывать непреодолимую преграду в причитаниях и заговорах.

Выводы

Образы мира природы в причитаниях занимают важнейшее место, создают их художественный облик и служат ключом для понимания этих текстов как обрядовых. 

Названия растений и птиц часто используются для обозначения человека (в формах метафоры, параллелизма, образного обращения). В целом, эти образы можно разделить на имеющие однозначно положительную символику (лебедь, голубь, цветок) и соотносящиеся с отчуждением, горем (кукушка, крапива, сухая трава). Первые связаны с умершим, который идеален, но погублен (цветок сорван, птица должна улететь), а вторые – с причитальщицей и покинутыми близкими, которых она представляет. Причитальщица, как кукушка, выговаривает горе, и тем самым несёт его (озвучивает – закрепляет невозвращение ушедшего), поэтому в образной системе причитаний ей принадлежит особое место. Она жалеет умершего, пытается вернуть его, но сама же оговаривает себя в этом, утверждая совершившееся как законный и непоправимый акт. Название сирот сближается то с умершим (голубушка, лебедь), то с причитальщицей (кукушечки, подкошенная трава). Особо называются-жалеются дети, оставшиеся без родительской заботы: пташки безгнёздые и недозрелые ягодки, недоцвелые цветики. Это часть развёрнутой метафоры семьи (рода) – дерева, у которого отец – корень, члены семьи – ветви, а дети, будущее рода – цветы и плоды. При отрубании (засыхании) корня гибнет весь дом. Если плоды оказываются оторванными от корня преждевременно, существование растения с точки зрения пользы оказывается напрасным.

В окружении действующих лиц обряда присутствуют растения и стихии, выражающие идею неподвластности обстоятельств воле человека. Мир природы – мир чужой, враждебный. Граница, образуемая всей совокупностью стихий, непреодолима для человека прежде или после срока, но неизбежна для преодоления в срок.

Интересно соотношение статичного и динамичного в образах природы. Земля, песок приводится в движение ветром, иногда появляющимся в образе серых гусей. Тело умершего и гроб (гробова нова доска) принадлежит земле, оно неподвижно, и стихии не в состоянии оживить его. В то время как птицу, которой оборачивается умерший в других фрагментах причитаний, невозможно удержать от движения прочь. Лес и водные пространства, образующие границу между умершим и живыми, неподвижны и неизменны. Изменяется положение человека по отношению к ним. Птица – воплощение полёта, то есть стремительного, быстрого движения. Быстрота связана с огнём и светом, с умом (полётом стрелы, попадающей в цель) [Потебня, 2000, с.35 – 41]. Стремительность птицы в причитаниях – следствие понимания смерти не как конца жизни, а как смены состояния. Свет оплакиваемого забирается от родных, но не исчезает вовсе. Мир описывается как статичный – в его окружении фиксируется динамика перехода (перелёта) души умершего на «тот свет». «Летит» через леса-болота и голос плачеи, помогая душе преодолеть природные преграды.