Понятие и слово в языке историка

 

В отечественной и зарубежной исторической литературе анализируется тема языка историка. Высказываются разнообразные суждения о структуре, особенностях концептуального аппарата и языка историка в целом. Предметом разногласий являются оценка роли и места в нем обыденной речи, соотношение естественного языка и формализованных средств выражения, представление о путях реализации требования точности языка историка, происхождение исторических понятий и т.д. [203] Как писал немецкий историк К.-Г. Фабер, «язык историка... во второй половине XX в. вновь стал проблемой» [204]. Актуальность проблемы объясняется тем, что от состояния языка как орудия познавательной деятельности историка зависят результаты этой деятельности, в первую очередь степень научности картины исторических представлений о прошлом, а также эффективность и мера их общественного воздействия.

Обращённость исторического знания к широким массам предъявляет свои требования к языковой форме и понятийной структуре исторического исследования.

 

 

История как наука по самой своей сути ориентирована на то, чтобы пользоваться той знаковой формой выражения своих результатов, которая обеспечивает ей связь с обществом, - т.е. современным языком. Эта связь предполагает, во-первых, научность содержания, во-вторых – доступность читателю языковой формы выражения исторического знания. Речь идёт, в сущности, о различении и известном разграничении социальной и гносеологической функции исторической науки, реализация которых обеспечивается одним и тем же языком, выступающим одновременно в качестве средства изучения и формы изложения полученных результатов. Структура этого языка может быть охарактеризована с некоторой условностью следующим образом: 1) количественно преобладающий пласт - современный литературный язык; 2) научные понятия, имеющие незначительный удельный вес в общем объёме лексики, но несущие основную познавательную нагрузку; 3) историческая терминология; 4) слова, термины, понятия, заимствованные из других научных дисциплин или языковых источников; 5) формализмы неязыкового происхождения.

 

У части историков и представителей других областей знания сохраняется критическое отношения к логическому инструментарию современного историка. Недостаточный уровень разработанности логического аппарата мышления историка приводит, по мнению М.А. Барга, к тому, что в историческом исследовании чрезвычайно велика роль субъективного фактора и «существует очень мало терминов, содержание которых не вызывает споров» [205]. О настоятельной необходимости определения ряда терминов, нередко применяющихся весьма неточно, писал В.М. Лавровский [206]. Несовершенство понятийного аппарата историка отмечает Б.Н. Миронов. Историки пользуются, пишет он, современным им литературным языком, понятиями, заимствованными из источников, и другими языковыми средствами, которые не всегда отвечают требованиям точности, строгости, однозначности [207].

Структура языка, роль в нём различных пластов – предмет весьма интенсивных научных изысканий в немарксистской историографии. В связи с решением задачи, поставленной в данной работе, следует отметить, что учеными немарксистской ориентации неоднозначно оценивается роль обыденной речи в языке историка. Представители аналитической философии истории И. Гардинер и И. Берлин считают применение обыденного языка требованием науки, которое должно выполняться, если «хотят, чтобы её понимали» [208].

 

 

Английский историк А. Коббэн усматривает недостатки слов и терминов обыденного языка в их неточности и неопределённости и полагает необходимым разрабатывать научный язык собственно исторического исследования, свободный от абстрактных понятий, социологии и неопределённых терминов обыденной речи [209]. Немецкий историк Г. Рольфес выступает за применение обыденной речи для сохранения доступности исторического исследования [210]. К.-Г. Фабер, напротив, утверждает, что обыденный язык необходим историку не только для того, чтобы результаты его исследования были понятны образованной публике; он высказывает сомнение в возможности получить с помощью формализованных языков результаты более точные, чем с помощью естественного языка [211].

Таким образом, в советской, как и в немарксистской историографии, дискуссия шла главным образом в связи с вопросом о роли языка как средства изложения. Известное разнообразие в этот подход вносит точка зрения М.А. Барга, который считал, что формализовать следует не результаты исследования, а сам процесс этого исследования с целью увеличения его аналитических возможностей и объективной значимости [212]. В общем плане различие в структуре обыденного языка функции изложения и познавательной роли условно и относительно - язык историка в целом является средством решения обеих задач в их определенном единстве; и нельзя сказать, что какой-то пласт языка служит только целям изложения, а другой выполняет роль познавательного средства. Следовательно, применение обыденного языка таит в себе методологические проблемы, которые встают во весь рост в ходе образования, развития и применения научных исторических понятий. Понятие и слово неразделимы, понятие не может избавиться от словесной оболочки как формы своего существования, причем речь идёт не только о форме, но и о взаимосвязи содержания слова и научного исторического понятия.

Что же касается существа проблем, коренящихся в применении историком обыденной речи в качестве средства познания и формы изложения результатов исследования, то они носят логико-лингвистический характер.

 

 

В новейшей литературе лингвистический аспект проблемы стал темой специального анализа немецкого историка Ф. Майера. Отправным пунктом его рассуждений является бесспорный и самоочевидный тезис о том, что большая часть нашей информации о прошлом состоит из текстов, т.е. источников, и наши собственные реконструкции этого прошлого также принимают форму текстов. Следовательно, утверждает Майер, исторические «факты» или «события» — не отражение объектов, а языковые конструкции. «Событие» – это абстракция в специфически повествовательной форме, которая служит соответствующему описанию события, т.е. текст. Историческая «реальность», выступающая в этих текстах, состоит не из предметов, копируемых словами, а из конструкций, языковых объектов как способа передачи (Wiedergabe) процессов. Свершившиеся процессы, пишет Майер, не восстановимы экспериментально и существуют лишь в языке. Поэтому любой шаг исторического познания – интерпретация [213].

Речь идёт, в сущности, о проблеме соотношения языка и действительности, причём не столько в логико-гносеологическом, сколько в лингвистическом аспекте. Этот аспект, при всей его специфике, затрагивает область основ познания, поскольку словесно-концептуальная форма изложения результатов исследования действительности является и главным познавательным средством самого этого исследования. Основной тезис Майера отражает доктрину, крайним вариантом которой является постмодернизм. Эта доктрина, возникнув в середине - второй половине XX в., имеет своих предшественников, даже если они не значатся в качестве таковых у её авторов (Р. Барт, X. Уайт и др.). Истоки доктрины в соответствии с её сутью уходят в область филологической критики языковых памятников, текстов, сохранившихся от прошлого. Первоначальным вариантом такого подхода к использованию письменных источников была герменевтика, в основе которой лежало толкование и реконструкция церковных текстов. Для понимания текста того или иного языкового памятника необходима, с точки зрения А. Бека, знаменитого немецкого филолога XIX в., отталкивавшегося от герменевтики, грамматическая и историческая интерпретация, а также толкование документа в связи с личностью автора. Общий смысл этих требований состоит в том, чтобы выяснить, что из окружающих данный документ условий оказывало влияние на его язык – историческая обстановка, характер и особенности личности автора документа, цели его составления и т.д.

 

 

Филолог, писал Бек, имеет дело или с остатками прошлого или с сообщениями о нём, которые по своей форме отличаются от самих явлений прошлого. Первый вид — остатки — представляет собой в известной мере иероглифы, которые нужно разгадать, заключая об их значении или об идеях, ими выражаемых. Второе - это знаки (Zeichen), письменные знаки, музыкальные ноты и т.д., не имеющие сходства с обозначаемыми явлениями. Задача филолога состоит в том, чтобы на основе данных знаков, символов проникнуть в сознание того, кто их начертал, - это, писал Бек, — задача герменевтики. Речь идёт о реконструкции, для чего необходима сопричастность исследователя личности автора текста, интуитивное проникновение в его духовный мир [214].

В изложенных взглядах А. Бека высказаны с опорой на герменевтику два требования к анализу текста источников: необходимость выяснения влияния на язык источника окружающих его условий, в том числе личности автора и учёта несходства письменных знаков (текста) с тем, что этим обозначается. Следует отметить: реальность того и другого очевидна, что стало в некоторой степени одной из опор постмодернизма, но выводы, сделанные отсюда им, ничего общего с ней не имеют.

Однако у постмодернизма в этом плане также есть предшественник — Фердинанд де Соссюр (1857-1913) с его теорией языка, оказавшей огромное влияние на языкознание XX века. Согласно этой теории язык является не пассивным средством выражения, но структурой, определяющей наше представление о мире реальностей. Опираясь на разницу соотношения слов и предметов в разных языках, на зависимость этого соотношения от времени, Соссюр сделал вывод об условности содержания языка, без всякой привязи его к реальности. Это открывает пусть к неограниченному спектру прочтений текста: ничто не способно предотвратить субъективного прочтения текстов и нахождения в них любых смыслов.

Это лингвистическое истолкование текстов перенесено постмодернизмом на понимание природы исторических источников и исторического мышления. Оно не совместимо с тем, ставшим обычным с развитием исторического познания в XIX в. представлением, согласно которому историческая реальность первична по отношению к содержанию источника и мышления историка и определяет это содержание в том и другом случае. Вместо этого постмодернизм вводит соотношение между текстами; понятие причинности по отношению к реальным событиям ставится вне рамок историка и исторического исследования.

 

 

Текст открыт, согласно этому, для множества прочтений, прошлое может быть изображено во множестве вариантов. Каково их соотношение? Это множество выглядит на равных, то есть в равной мере обоснованных (или ошибочных), что определяется и происхождением, природой текста источника, и укорененностью историка и современном ему мире и вытекающим отсюда многообразным влиянием не него последнего. Понятие объекта, как некоего синонима исторической реальности, выводится из логики исторического мышления, вследствие чего также теряет всякий смысл то, что является истиной. «Историю, как совокупность свидетельств прошлого, можно изложить весьма изрядным числом равно состоятельных способов» [215].

Таков не только конкретный вывод, но и общий смысл гносеологии постмодернизма, что уже не есть проблема лингвистики, а фундаментальная теоретическая проблема исторического познания. Лингвистический аспект в качестве изначального является составной частью этой проблемы: научное понятие есть прежде всего слово. Соотношение слова и реальности, языка и действительности, жизни имеет прямое отношение и к языку историка, в том числе и к той структуре, которая выступает продуктом научного мышления и его средством одновременно - научными историческими понятиями. Постмодернизм в области проблем лингвистики имеет определённую основу. Слово, язык не представляет слепка действительности, по крайней мере, по следующим причинам и признакам: в словах, хотя и не во всем разговорном языке, выражено в известной мере отношение говорящего к реальности в оценочно-эмоциональной форме, что относится к языку историка.

Неоднозначность содержания слов и терминов являются свойством языка. В обыденной жизни это свойство может стать проблемой поведения: я не так вас понял. Однако это свойство обыденного языка не переходит автоматически в область научных исторических понятий: историк не только не может, но и не должен руководствоваться тем или иным смыслом понятия «случайность» в обыденном языке и выяснять приемлемый научный смысл этого понятия. Для этого необходим научный анализ, в частности, в связи с выяснением соотношения понятий «необходимость» и «случайность», соотношения случайности и намерений действующего лица или лиц и т.д.

 

 

Одним словом, те свойства языка в целом, независимо от того, о каком пласте языка идет речь, которые могут быть оценены как его минусы — многозначительность, неопределенность и т.д. смыслов и значений - не служат доказательством того, что язык - самостоятельная по отношению к реальности сфера. Но именно таков смысл известного афоризма не менее известного представителя постмодернизма Дерриды: вне текста не существует ничего. Можно добавить: значит, не существовало и Дерриды. Однако, несокрушимая жизненная реальность, а не только здравый смысл, состоит в том, что если бы язык не был отражением действительности по содержанию своих слов, терминов и понятий, и это содержание было бы подвержено произвольному формированию, то человеческое общение было бы невозможно. Однако пафос постмодернизма по отношению к историческому познанию состоит в стремлении доказать равноценность любых подходов к прошлому по сути представлений о нём. Если при этом понятие истины и не исключается из исторического познания, тем не менее места для неё не остается. Конечный смысл этой гносеологии таков: сколько историков, столько и истин. К тому, что называется наукой, это уже отношения не имеет.

Полемика с постмодернизмом не может сводиться только к лингвистическому аспекту проблемы; последний является начальной фазой представлений историка о природе его языка независимо от того, о каком из его пластов идёт речь — литературном языке эпохи, терминологии источников, научных исторических понятиях и т.д. В зависимости от лингвистического смысла трактовки соотношения языка и реальности находится и решение главной проблемы гносеологии исторической науки — соотношения познавательного образа и исторической действительности.

Элемент языковой относительности реально существует, поскольку историку так же, как и любому человеку вообще, язык в известном смысле навязывает взгляд на мир. Историк воспринимает мир через язык, следовательно, язык влияет на содержание мышления; понимание историком действительности, так или иначе, предопределяется предшествующей ему языковой практикой. В частности, перед ним встаёт проблема использования слов, терминов и понятий источников исследуемой им эпохи в ходе последующего её изучения в науке.

Споры историков вокруг данной проблемы объясняются и тем, что, с одной стороны, историк не может игнорировать выяснение по возможности точного смысла и содержания терминологии источника, но, с другой стороны, уровень его представлений о прошлом не может ограничиваться характером и качеством представлений о нем, зафиксированных источником.

 

 

Таким образом, и в исследовательской работе историка даёт о себе знать то качество языка, которое, будучи до некоторой степени условно и образно выраженным, характеризуется как магия, деспотизм слов. В этом смысле слово может опережать социальную практику — как, например, заклинание у древних, как политический лозунг в политической практике современности и т.д., следовательно, как будто отпадает возможность говорить (что уже важно для историка, поскольку речь идет о познании) об отражении действительности в словах и понятиях, что еще более важно, о степени адекватности словесных образов самой действительности. Ибо наука, в том числе историческая, потому и называется наукой, что создает в каждый данный момент представления о действительности, которые приблизительно верно ей соответствуют, во всяком случае, это должно быть, ибо без этого нет науки, но есть фантазия, утопия.

Общий принцип заключается всё-таки в том, что слово, т.е. словесно-образное изображение действительности, не исключает для истории саму возможность быть наукой, хотя и создаёт некоторые дополнительные по сравнению с применением формализованных языков в других областях знания трудности. Для историка важно то, что несовпадение действительности и представления о ней заключено уже в слове. Слово «дробит» действительность, картина мира расчленяется на части через язык, каждый из существующих языков имеет свои обозначения одних и тех же сил, вещей, свойств, предметов - речь идёт и о знаковой форме языка, лексике, и о содержании языковых знаков. Не в признании ли этой языковой относительности глубинный смысл высказывания: мысль изречения есть ложь? (Ф.И. Тютчев). Уже здесь, в слове, заложены трудности историописания, а также истоки теоретической проблемы соотношения понятия и действительности. Но при всем этом мы бы лишь усугубляли ситуацию, полагая, что, поскольку совершившиеся процессы не восстановимы экспериментально и существуют только в языке, то мы имеем дело не с отображением реальностей, а с языковыми конструкциями, не оставляющими надежды добраться до сути явлений. В этом отношении перевод логико-методологических проблем в плоскость лингвистического анализа хотя и имеет основания, но не является продуктивным в научном отношении приемом с точки зрения его конечной цели: в практической деятельности людей язык способен давать и дает реально не только намеренно или неосознанно искаженное представление об окружающем их мире, но и приблизительно верную его картину, без чего бы в нём невозможно было ориентироваться. Это качество языка не утрачивается с превращением его из оружия человеческого общения, следовательно, практической деятельности людей, в средство её изучения и анализа, в том числе прежде в исторической науке.

 

 

Имеет пределы не только степень приближения к действительности её образов, создаваемых средствами естественного языка, но и сама степень языковой относительности. Последняя вовсе не означает наличия произвола и хаоса в образовании слов, терминов и понятий, как и в практике их употребления. Наиболее реалистической является та лингвистическая теория, которая связывает в лексике знак и значение, что находит подтверждение в многовековой практике развития языков. Эта связь представляет собой также известную объективную основу словесно-концептуальной формы изображения действительности, которой пользуется историк.

Как средство человеческого общения язык в принципе обеспечивает адекватность социального поведения и действия, что является условием практической деятельности людей. Адекватность может означать только одно: восприятие окружающего мира таким, каким он есть в реальности, то есть в его инвариантности. Инвариантность действительности вовсе однако не означает инвариантности его картины, восприятия в языковой форме, которая всегда и неизбежно неоднозначна. Причинами этого являются многообразие, богатство выразительных возможностей языка, смысловые различия одних и тех же слов и так далее. Переход от обыденной разговорной лексики к литературному языку, как составной части языка историка ничего в этом отношении не меняет. Богатство выразительных возможностей языка имеет для историка двоякое значение. Неоднозначность слов и терминов языка, оценочный подход к явлениям, заключенный нередко в лексике, её преимущественная ориентация на качественную сторону явлений и непригодность для выражения количественных их признаков, необходимость «перевода» языка источников на язык совсем иной среды — это и многое другое в языке историка служит источником заблуждений и так далее. Но богатство и разнообразие лексических значений обеспечивают гибкость языка, благодаря чему он не сковывает мысль в строго определённых границах. Это таит в себе определённый недостаток чёткости и однозначности. В то же время благодаря этому переход от одного уровня знаний к другому, более высокому и содержательному, не требует коренной замены языковых средств. Стареют представления, язык же вечен. Язык не терпит и не знает ломки, разумный консерватизм языка имеет своё оправдание в том, что новое слово - далеко не всегда новое понятие, лишь постепенно устанавливается устойчивая связь слова и понятия.

 

 

В какой мере эти качества литературного языка присущи другим составляющим языка историка, которые в чисто количественном отношении имеют значительно меньший удельный вес, — терминам и научным понятиям? Поскольку те и другие — прежде всего языковые единицы, непроходимых граней между каждой из этих трех составных частей языка историка не существует. Научные исторические понятия не являются в такой степени, как литературная речь, продуктом органического развития языка, их содержание - результат научного творчества, поэтому они обладают преимуществом большей четкости, причем речь может идти и о наборе признаков явлений, фиксируемых в определенные понятия. В этом смысле исторические понятия отличаются, конечно, большей строгостью содержания, чем лексика литературного языка. Тем не менее, строгость эта — языковая, и к содержанию понятий не следует в этой связи предъявлять требования больше, чем они могут дать по своей природе. Математическая точность как результат измерения, расчёта не является мерой оценки степени соответствия понятия действительности. Языковая точность, выступающая в виде чёткого перечня признаков понятия, включаемых в его определение, также не решает всех проблем точности, тем более научности понятия: определение с его фиксированным набором признаков, с одной стороны, способствует познанию, с другой - сужает его возможности, в том числе сковывает возможности развития самого понятия. Понятие - не шаблон, не застывшая логическая конструкция, которая направляет мысль только в сторону какого-то одного — и в пределах одной теории - варианта объяснения событий; это граничит с опасностью утраты научности понятия.

Наконец, историческая терминология. Она отличается в большинстве своем определённостью или даже однозначностью содержания. Термин — не просто лексическая единица языка, это обозначение, наименование чего-то - явления, процедуры, акта деятельности и т.д. Термин - не понятие, ибо имеет донаучное происхождение, хотя терминология - один из источников образования понятий; в одних случаях понятия облекаются в лексическую оболочку термина, в других — нет.

Роль упомянутых составных частей в языке историка далеко не одинакова. Взятый в целом, он является познавательным средством, орудием получения нового знания и одновременно средством изложения полученных результатов. При этом ведущая роль в реализации первой функции принадлежит историческим понятиям, они же, наподобие скелета, образуют теоретическую конструкцию картины исторической действительности.