Проблема теоретического плюрализма

 

В понятийном аппарате современной методологической дискуссии важную роль играет понятие «плюрализм». Бросается в глаза не только частота употребления этого понятия, но и то, что его содержание лишено необходимой определённости. Термин «плюрализм» происходит от латинского pluralis - множественный. В западной философско-исторической литературе понятие «плюрализм» не относилось и не относится к числу часто употребимых в силу очевидного наличия множества мнений, которое само по себе делало излишней особую злободневность проблемы и понятия плюрализма. В советской исторической науке плюрализм также не был в ходу по причине монопольного положения материалистической теории.

 

 

Повышенный интерес к феномену плюрализма в отечественной науке сегодня связан с общим изменением ситуации в стране и положения материалистической теории в исторической науке и системе обществознания в целом. Реально плюрализм означает в настоящее время возможность высказывать различные взгляды, прежде всего, если учесть доминанту предыдущего периода советской истории, те, что так или иначе не согласуются с материалистической теорией. Для части историков пафос позиции состоит главным образом в этом. На самом деле плюрализм нужен не для того, чтобы отказаться от материалистической теории, особенно в случае, когда отказаться ещё не значит преодолеть. Такая позиция говорит об игре политических страстей, и, что гораздо важнее, о том, что политический и научный плюрализм не только различные, но и связанные между собой явления. Одной из важнейших предпосылок научного плюрализма, в частности плюрализма в области теории и методологии исторического познания, является политический плюрализм, который в свою очередь означает не свободу историка от политической позиции, но лишь некоторую свободу в её выборе. С одной стороны, относительная свобода политического выбора историка – политический плюрализм – оказывается вместе с тем и несвободой его как исследователя, ибо, сделав этот выбор, он уже не сможет с ним не считаться; политический плюрализм реализует себя через позицию исследователя. Грубая игра политических страстей привносится в историческое исследование, воспрепятствовать чему сам механизм исторического познания не в состоянии, ибо здесь все зависит от личности историка. С другой стороны, благодаря именно этой зависимости произвольное обращение с прошлым, в частности в форме его прямого перевода на язык современного в каждый данный момент политического интереса, не является некоторой неизбежностью, и если было бы иначе, то непредвзятое историческое исследование было бы невозможно. Политическая позиция историка как таковая не является препятствием на пути познания, все дело в том, о какой именно позиции конкретно идёт речь. Чрезвычайно важно учесть социальное качество этой позиции.

В историческом познании политическая позиция учёного важна, в отличие от сферы реальной политики, не сама по себе, а с точки зрения её познавательных возможностей. В изучении прошлого борьба политических страстей отличается порой не меньшим накалом и драматизмом, однако протекает она несколько иначе, чем в политической жизни. Сила, добившаяся политического успеха, переосмысливает понимание прошлого, исходя из своих политической программы и воли, но это удается ей только отчасти и отнюдь не окончательно.

 

 

Проходит время, и проявляет себя неразгаданная тайна и мудрость истории, о которой говорят, что она рано или поздно расставляет всё по своим местам. Политический интерес по своему существу односторонен и не способен к самоограничению; в условиях политического плюрализма сохраняется неоднозначный подход к прошлому, который имеет место в рамках отдельной эпохи, а не только в движении истории.

Политическая позиция историка является наиболее концентрированным выражением социальных интересов тех или иных общественных сил, классов и т.д. Разновидности социального интереса, как одной из отправных точек познания, помимо естественных различий между собой таят в себе также гносеологические различия в смысле неравных познавательных возможностей. При этом смена социальных позиций и точек зрения историков, в особенности в связи с переходом от одной эпохи к другой, т.е. в реальном развитии истории, вовсе не является хаотичной и беспорядочной, но подчинена определенной логике. С точки зрения одной из ведущих тенденций развития истории — движения общества к гражданской и политической свободе, что Гегель истолковал в качестве цели и смысла истории, – упомянутая смена при всём многообразии отклонений от этой общей тенденции, в конечном счете, соответствует ей, а различные типы социальности предоставляют неравные возможности для изучения и понимания самой тенденции. Это в особенности проявляется при сравнении различных по своим социально-политическим позициям историографических школ и направлений.

Романтическая историография в странах Западной Европы в начале XIX в. французская либеральная историография (школа историков периода Реставрации) представляют не только разные типы социальности, но и существенно разные типы мышления, причем второй тип во многом именно в силу своей социальной природы таит в себе расширение познавательных возможностей по сравнению с первым. Речь идёт, в частности, о том, что движение общества к гражданской и политической свободе, как и развитие истории в целом, получило у Гизо, Тьерри и других более полное, в целом — более адекватное отображение, чем у историков романтического направления. У романтиков история предстает, прежде всего, как политическая история, у Гизо и Тьерри — как гражданская история, история цивилизаций; в первом случае носителем истории является государство, во втором - общество, исходя из изучения которого объясняется природа и роль государства в истории.

 

 

У романтиков на первом плане роль личности в истории, у Гизо и Тьерри — роль третьего сословия, с позиции которого они, по существу, выступали. В этом, а также в ряде других факторов заключается расширение диапазона исторического познания, обусловленное в существенной своей части социальными предпосылками, в конечном счёте - социальным интересом. Этот интерес отражает более зрелую, высокую ступень развития социального в истории - и с точки зрения социальной структуры общества и лежащих в ее основе экономических отношений, и с точки зрения тенденции развития общества к гражданской и политической свободе. Роль социального начала в механизме исторического познания определяется, во-первых, тем, что смена социально-политических позиций историков представляет собой не некую разновидность броуновского движения, а отражает общую тенденцию истории к более зрелым и высоким формам социальных отношений, к гражданской и политической свободе, и, во-вторых, различные варианты реализации социального начала в позиции историка обладают неравными познавательными возможностями, причём более развитый в указанном смысле вариант несёт с собой расширение познавательных возможностей. Но это лишь общая логика реализации социального начала (интереса) в познании историка, которая не обязательно подтверждается в каждом конкретном случае и не может служить основанием для примитивных представлений типа того, что демократ — в спектре социально-политических позиций историков — обладает автоматически преимуществом перед либералом.

Политический плюрализм как форма сосуществования и деятельности историков различных социально-политических позиций и убеждений является необходимым условием плюрализма в области теоретических представлений об истории; второго в истории, как правило, не бывает без первого. Во всяком случае, это подтверждается опытом развития советской историографии.

Ситуация в отечественной историографии, характеризовавшаяся монопольным положением материалистической теории, ушла в прошлое. Упомянутая ситуация была результатом не столько логики развития самой науки, сколько продуктом влияния на последнюю окружающей ее общественной среды, прежде всего идеологического воздействия. Сутью этого воздействия был уникальный и вместе с тем негативный опыт приобщения историков к материалистической теории, ибо допускалась только принадлежность к официально и догматически понимаемому в данный момент варианту теории. Результатом такого приобщения было то, что, как, в частности, показали последние годы, для части историков приверженность материалистической теории являлась так или иначе следствием не столько их убеждений, сколько прежде всего упомянутого способа их приобщения к ней.

 

 

Следует признать - при всей невозможности разделить области научно-исторического знания и идеологии, как обязательного элемента ценностной ориентации историка, способ идеологического воздействия на теорию с целью её утверждения или, напротив, ниспровержения, не может быть продуктивным: вопрос о научности теории, степени её приемлемости по научным соображениям для историка решается совсем в иной плоскости. Идеологическая канонизация исторической теории или, напротив, вариант её идеологического отрицания имеют мало общего с решением задачи, которая только и может дать ответ на вопрос о действительной гносеологической значимости теории - её соотношения с развивающейся действительностью, жизнью. Аргументы от истории уступают силе идеологического давления только временно, что с классической ясностью проявляется в отношении к естественно-научной теории, но имеет силу и применительно к исторической. Качественное развитие истории не завершено ни в одной из её фаз, что совершенно меняет постановку вопроса о природе исторической теории по сравнению с естественно-научной, ибо эта незавершенность постоянно порождает необходимость переосмысления её соотношения с развивающейся действительностью. Возникновение таких явлений и процессов, в которых реализуется качественная незавершенность исторического процесса, может приводить к развитию, обогащению одних теоретических положений, к отрицанию других или даже к возникновению иных вариантов теории, соотношение которых с существующим в каждый момент теоретическим наследием невозможно предугадать.

Это подводит к проблеме теоретического плюрализма. Теоретического осмысления требует неизбежный переход к плюрализму в области методологических основ исторических исследований. В таком осмыслении нуждается прежде всего соотношение конкурирующих интерпретаций, что связано с вопросом о природе теоретического плюрализма. Очевидно, что плюрализм не только не сочетается с любой разновидностью монизма односторонней генерализации, но также несовместим с методологическим беспределом; это, по существу, подразумевает некоторое общезначимое содержание конкурирующих интерпретаций. На чём оно основывается?

Естественной формой развития исторического знания в целом, а не только его теоретических основ, была почти всегда множественность теоретических подходов, позиций, оценок. В этом смысле историки всегда думали по-разному.

 

 

Разница мышления, выходящая за пределы одного его типа и совокупности соответствующих ему понятий, является необходимым, хотя и не единственным условием развития исторического познания, получения нового знания; если все мыслят одинаково, писал Гегель, значит не мыслит никто. Этот с внешней стороны как бы стихийно пробивавший себе дорогу плюрализм интерпретаций никогда не был лишь выражением некоторых чисто личностных свойств историков. Движение познания историка к новому знанию предполагает выход за пределы прежней структуры мышления, в чём преимущественно формальное сходство, тогда как упомянутый выход имеет у историка содержательную сторону и по своему существу не произволен, не сугубо субъективно избирателен и вовсе не лишен ориентиров и ограничителей. Возможность плюрализма интерпретаций, неважно на каком уровне анализа - на теоретическом или конкретно-историческом, - заложена в самой действительности, фундаментальными свойствами которой являются многообразие, многогранность каждого явления и неисчерпаемость. Ни одно из этих качеств не может быть преодолено вполне в индивидуальном акте познания, т.е. включено во всём объёме и в неизменном виде в картину создаваемых представлений, вследствие чего плюрализм становится не только возможным, но и, по существу, неизбежным. В этом плане против него бессмысленно возражать и его следует признать в качестве неустранимого свойства, характеризующего саму природу познания. Поэтому и самый мощный внешний ограничитель плюрализма - идеология - допускает плюрализм или считается с ним во множестве конкретных вопросов и областей профессионального исторического знания.

Но это лишь одна предпосылка плюрализма на всех без исключения уровнях исторического познания. Другой его гносеологической основой является неизбежная активность позиции историка, которая делает его подход к действительности избирательным. Позиция историка, едва ли не самым фундаментальным свойством которой является ее социально качество, ведет к правомерному плюрализму, в том смысле, что она по своему существу неустранима из познания.

Таковы в самом общем виде две необходимые предпосылки плюрализма мышления историка, действующие независимо от того, осознается это им самим или нет. При этом в механизме познания они проявляют себя не как независимые друг от друга структурные элементы: первое условие является фундаментальной предпосылкой плюрализма, которая проявляет себя через позицию историка, а последнюю можно условно сравнить с лучом прожектора, направленного на предмет, восприятие которого будет зависеть от места, ракурса освещения и т.д.

 

 

Следует, подчеркнуть условность этого сравнения, поскольку источник света в этой ситуации находится вне освещаемого предмета, тогда как в механизме исторического познания познающий субъект всегда является частью того потока движения, к которому принадлежит и изучаемое явление.

Из сказанного следует, что плюрализм является естественной формой развития научного исторического знания. Только после упомянутого состояния обязательного научного теоретического единомыслия могут возникнуть признаки эйфории по поводу плюрализма, что мы сейчас в определённой степени и переживаем. При этом нужно всё же ясно представлять себе истинные масштабы названного единомыслия. Не требуется особой наблюдательности, чтобы понять: оно сочеталось с весьма принципиальными научными разногласиями, в частности, между научными школами академиков Б.Д. Грекова и М.Н. Тихомирова относительно характера развития Руси, таково же расхождение позиций академика Е.А. Косминского и профессора М.А. Барга по проблеме феодализации Англии. Можно сослаться в этой связи на неординарность взглядов профессора Б.Ф. Поршнева по целому ряду проблем, в частности по вопросу о природе западноевропейского феодализма. Было бы большим заблуждением считать, что научные выводы и наблюдения в этих, как и во многих других случаях, обязаны неким трафаретным схемам мышления, а не действительно научному поиску, в основе которого лежало реальное различие позиций, теоретических подходов. Отрицать в этом смысле наличие атмосферы плюрализма в развитии отечественной историографии советского периода было бы явным упрощением и огрублением подлинной картины этого развития.

Другое дело, что чем ближе научная мыль подбиралась к вопросам материалистической теории, затрагивающим напрямую или весьма непосредственно область идеологии, а также положение и роль этой теории в отечественном обществоведении, тем более сужалась сфера плюрализма. Наиболее общим проявлением этой ситуации в науке стало, как известно, отождествление областей истмата и методологии истории, вследствие чего сама постановка проблем собственно методологии становилась как бы излишней. Отсюда и иллюстративность тех немногочисленных работ по методологии истории, которые выходили в 60-е – первой половине 80-х годов. Занимаясь конкретно-историческими исследованиями, историки, как правило, не анализировали механизм своего мышления, проблемы методологических оснований конкретного анализа, хотя и то, и другое органически взаимосвязано: только достаточность этих оснований открывает реальные перспективы научности конкретно-исторического анализа, как в свою очередь лишь последний может стать предпосылкой обогащения и развития теоретико-методологических позиций историка.

 

 

Сложилось положение, при котором природу исторического познания лучше понимали, как правило, философы, а не профессиональные историки. Печальные последствии этого проявились, как это ни парадоксально, сейчас, в условиях плюрализма, когда можно прочесть - и у профессиональных историков, — что отечественная история пошла не так, является продуктом ошибок и заблуждений, что Аракчеев – демократ и т.д. Всё это свидетельствует о низкой методологической культуре, об отступлении от правил исторического мышления, что и приводит в той или иной форме к отказу от изучения исторических фактов, как они совершались, хотя никакой другой истории у нас не было. Конечно, причиной такого отказа является вовсе не только степень методологической подготовки историка, не позволяющая ему научно воссоздать картину прошлого. Более существенным фактором является влияние на историка окружающей его социальной среды, и прежде всего идеологии. В этом состоит весьма давняя форма приспособления результатов исторических исследований нуждам господствующих в каждый данный отрезок времени общественных сил, слоев, классов. История третьего сословия почти не была предметом исследований историков вплоть до прихода его к власти, о необходимости переписывать историю в этом духе впервые на Западе заговорили французские историки периода Реставрации, хотя намеки но это были уже и раньше, например у просветителей. В советскую эпоху определённые пласты прошлого тоже были изъяты для изучения. Окружающая историка социальная среда выступает в качестве ограничителя плюрализма, что имело место во все времена. Но было бы ошибочным признавать эту среду лишь в качестве внешнего по отношению к познанию ограничителя: от ее влияния не свободен механизм исторического познания. Необходимая, т.е. способствующая познанию, мера присутствия общественной среды в механизме исторического познания ускользает от постановки ее в рамки рационально обоснованных понятий в том смысле, что до сих пор никому еще не удавалось обозначить ту грань, которую не следует переходить историку, ибо за ней влияние среды наносит ущерб познанию. Каждая эпоха воспринимала прошлое односторонне, т.е. лишь частично и лишь с определенной позиции или нескольких точек зрения, так что о некоем безбрежном плюрализме говорить не приходится, какую бы эпоху или поколение историков мы не взяли.

 

 

Конечная причина, объясняющая эту односторонность восприятия, заключается, по-видимому, в том, что ни одно поколение людей не нуждалось в практических целях в знании прошлого во всем объёме, вследствие чего извлечение опыта, уроков истории не только предметно, но и избирательно. Существенно и то, что хотя каждая эпоха стоит на плечах прошлого, но является его продолжение только отчасти. Из сказанного с неизбежностью следует вывод общего гносеологического значения: плюрализм интерпретаций отличается не только различием исходных позиций историков, но и гносеологической их неравноценностью, т.е. неодинаковыми шансами на познание, предоставляемыми каждой из них. При этом научная ценность каждого варианта интерпретации определяется не столько исходя из его соотношения с другими, сколько - и прежде всего — с предметом исследования.

В основе плюрализма может быть то, что в качестве предмета исследования избираются разные стороны одного и того же явления или процесса или же явление исследуется с разных позиций. Так что это не может быть плюрализмом не связанных между собой интерпретаций. С научной точки зрения связующим звеном различных вариантов интерпретаций является некоторая общезначимость их содержания, состоящая не в соответствии его какой-либо одной точке зрения, теории, а опирающаяся на одно из фундаментальных свойств исторического процесса — его инвариантность. Исторический процесс, т.е. свершившаяся история, характеризуется инвариантностью в том смысле, что там скрыты своя логика и свой смысл, своя последовательность событий и своя уникальность и неповторимость. История как наука может быть лишь более или менее приблизительным отображением этой инвариантности и уникальности. Плюрализм конкурирующих интерпретаций, если речь идёт о научном плюрализме, представляет собой как бы совокупность потоков, впадающих в одно общее русло - движение познания к приблизительно верному в каждый данный временной отрезок отображению инвариантности истории. В этом, в частности, заключается своеобразие плюрализма в области науки по сравнению с политическим плюрализмом, в основе которого лежит политический интерес, отодвигающий на задний план все другое. Плюрализм в области теоретического осмысления истории, изолирующийся от устремленности к постижению истины, как главного мотива исследования историка, имеет, по существу, мало общего с наукой. В этом смысле плюрализм и монизм - не противоположные, а взаимосвязанные категории и процедуры мышления; сочетания плюрализма и монизма требует само существо научно-исторического исследования, поскольку в нем уровни общеисторических представлений и конкретно-исторического анализа взаимосвязаны.

 

 

Теоретический плюрализм предполагает взаимодействие разных уровней теоретического осмысления действительности: речь идёт прежде всего об уровнях общеисторической и частной исторической теории. Степень сложности общественных явлений такова, что они не могут быть описаны исчерпывающим образом или достаточно полно ни одной системой понятий, в которой резюмируется общеисторическая теория. Вместе с тем неисчерпаемость исторического процесса не делает все же общеисторическую теорию невозможной: опыт развития исторической науки показывает, что ни одно ее крупное направление не обходилось без собственных теоретических представлений об истории в целом.

Гуманистическая историография, историография просвещения, позитивизма, романтическая историография, неокантианская философия истории, неопозитивизм, структурализм и другие предложили в разной степени теоретически разработанные представления об истории как некоторой целостности. Ни об одном из этих вариантов нельзя сказать, что они стоят особняком и так или иначе не связаны с предыдущими традициями теоретической мысли - в качестве их продолжения или отрицания. Марксистский вариант общеисторической теории также связан с вполне определенными традициями философско-исторической мысли, и связь с этими традициями выражается в структуре мышления, наборе его категорий, а также отчасти в их содержании. В свою очередь, в теоретическом наследии Маркса есть идеи, без которых были бы невозможны многие направления современной философско-исторической мысли: Франкфуртская школа, структурализм, социальная история и др. [116]

Реально существовавший в истории познания плюрализм общеисторических представлений предполагал взаимосвязь различных его вариантов, в которой были элементы не только отрицания, но и преемственности в той или иной форме представлений, т.е. признания некоторой степени их общезначимости. Соотношение даже конкурирующих интерпретаций характеризуется взаимодополняемостью, причем это правило действовало независимо от намерений апологетов упомянутых интерпретаций; взаимодополняемость проистекла из того, что данные интерпретации опирались на разные фундаментальные свойства исторического процесса.

 

 

Так, если одним из, по существу, постулатов просветительского типа исторического мышления было убеждение в господстве истории общего, повторяющегося, то антипод просвещения — романтическая историография - столь же ревностно отстаивала тезис о том, что душа истории — индивидуальное. На деле каждый из этих вариантов содержал истину и заблуждение одновременно, ибо общее, как и индивидуальное, суть фундаментальные свойства явлений и процессов общественной жизни и адекватно их можно понять только в единстве того или другого. Понимание этого единства по-своему выражено в философии истории Гегеля, в которой дух – общее – лишь избирательно внедряется в судьбу народов, вследствие чего развитие истории отличается неравномерностью. Преемственность и некоторая общезначимость представлений в этом, как и в других случаях, обладают, однако, тем свойством, что они никого ни к чему не обязывают. Появившаяся в последней трети ХIХ в. неокантианская философия истории возвела индивидуальное в истории в абсолют, что было лишь гипертрофированной формой признания его роли. Поистине, это слабо напоминает ситуацию из области развития естественно-научных теорий, выраженную следующим образом:

 

Весь мир был тьмой густой окутан;

Да будет свет — и появился Ньютон;

Но сатана недолго ждал реванша;

Пришёл Эйнштейн и стало всё, как раньше.

 

Как раньше, в физике, разумеется, не стало.

Теневой же стороной плюрализма в области исторического познания является возможность не признавать истину, замалчивать её или делать вид, что её не существует. Вследствие этого развитие общеисторических представлений идёт не как неуклонный процесс изживания «неправильного», но как сочетание теоретических положений, признаваемых в той или иной мере для данного времени или в принципе верными, с такими, которые можно отнести к своеобразным издержкам плюрализма.

Логика развития и соотношение частных исторических теорий во многом аналогична ситуации, характеризующей плюрализм в области общеисторических представлений. Процесс феодализации раннесредневекового общества в Западной Европе стал предметом анализа у представителей целого ряда теорий – марковой, вотчинной, теории «королевской свободы» (в историографии ФРГ) и у представителей отечественной школы медиевистики (профессор А.И. Неусыхин и его ученики).

 

 

Различие этих теорий нередко имело основополагающее значение, в частности расхождение между марковой и вотчинной теориями по вопросу об исходном пункте развития аграрных отношений у древних германцев. При том, что для представителей марковой теории процесс феодализации означал размывание коллективной собственности на землю, а у сторонников вотчинной теории частная собственность на землю была исконной, процесс феодализации в целом изложен усилиями представителей обеих сторон более полно, чем в каждой из них в отдельности. Равным образом, между марксистским вариантом трактовки проблемы и домарксистскими его разновидностями также имеется преемственность, хотя, конечно, результаты исследовательских усилий в каждом случае далеко не одинаковы.

Плюрализм - одно из условий разработки наиболее адекватного варианта исторической теории. Обеспечивая множественность подходов к изучению истории, он является предметом не столько теории как таковой, сколько общественной практики в том смысле, что упомянутая множественность может быть или не может быть реальностью, что в конечном счете зависит от общественной среды. Опыт истории советского общества являлся уникальным в том смысле, что возможности для спектра теоретического понимания истории общественная среда не допускала. Констатация этой реальности сама по себе не в пользу среды, а заодно бросает тень и на саму господствующую теорию. На самом деле ситуация сложнее. Множественность теоретических подходов к изучению истории не является и не может быть целью познания, его самоцелью, а допустимость или недопустимость тех или иных вариантов теоретического спектра в условиях той или иной общественной среды вовсе не является критерием их научности или ненаучности. В характере и способах теоретического мышления не все сводится к влиянию общественной среды.

Плюрализм признает множественность действующих в истории факторов, что само по себе бесспорно и очевидно и в связи с чем возникает сомнение в правомерности подхода к соотношению плюрализма и монизма как взаимоисключающих друг друга противоположностей. Плюралистическое понимание истории отличается от монистического тем, что в его основе лежит многофакторный подход, тогда как монизм исходит из признания значимости только одного какого-либо фактора, но монизм подобного рода может иметь место, например, географический детерминизм, психологизация истории, экономический материализм, лишь теоретически, только как доктрина, которая практически, т.е. в изучении истории, не может быть реализована, поскольку до сих пор не существует сколько-нибудь доказанных приемов сведения всего многообразия действующих в истории факторов к какому-нибудь одному.

 

 

Это обстоятельство, именно, невозможность вывести в объяснении все богатство истории из какого-либо одного фактора, по-видимому, давало о себе знать всякий раз у исследователя, который так или иначе держался фактов.

Можно утверждать, как это делал О. Конт, что в основе первой ступени развития истории лежит религиозный фактор, а в основе следующей за ней - средневековая схоластика, но это не только невозможно доказать, но и сколько-нибудь аргументировано обосновать. Поэтому даже у такого вполне монистического взгляда на историю, каким является философия истории Гегеля, просматривается такое содержание, которое никак не укладывается в рамки исходного принципа мышления. Согласно этой логике мышления объективный дух правит миром, т.е. историей, во что можно только верить; он хитёр, потому что пользуется страстями не подозревающих об этом людей для реализации своих целей, что также является вопросом веры, а не научного знания; кроме того, дух избирателен, потому что пальму первенства мировой истории несут не все вообще народы, а лишь некоторые, что также не поддаётся рациональному обоснованию [117]. В данном случае сам Гегель стал игрушкой мирового духа, ибо за изложенной схемой мышления стоят фундаментальные особенности истории, никак не объяснимые исходным принципом этого мышления: несовпадение объективного и субъективного в истории, первоначально задуманных целей и конечных результатов человеческой деятельности. Это также свойство неравномерности исторического развития, которая приводит к тому, что логика развития мировой истории вовсе не совпадает и не может совпадать с логикой развития каждого отдельного народа. Не требует комментариев и такое, например, отступление от логики гегелевского монизма: «Настоящее государство и настоящее правительство возникают лишь тогда, когда уже существует различие сословий, когда богатство и бедность становятся очень велики» [118].

Если взять материалистическое понимание истории, то оно, будучи разновидностью монистического взгляда на историю, вовсе не отрицает роли, а также и определенной самостоятельности, т.е. невыводимости целого ряда иных, не материальных сфер жизни из материальных её условий. Составной частью этого понимания истории является признание влияния на эти условия иных факторов - государства, политики и т.д.

 

 

В качестве завершения проводимой линии аргументации сошлёмся на А. Тойнби. Его исключительная опора на цивилизационное начало в истории не даёт определённого решения вопроса о количестве цивилизаций в истории, что вовсе не мелочь. Не лучше обстоит дело с проблемой периодизации истории, которая в свете отрицания линейного характера развития последней выглядит как бы несуществующей. Но упомянутая проблема существует независимо от различий концептуального характера, и сам А. Тойнби не смог обойтись без стадиального подхода, скажем, при характеристике динамики развития каждой цивилизации.

Значит ли это, что последовательно монистический взгляд на историю в любом случае недостаточен для адекватного её понимания? С уверенностью можно утверждать, что ни один из факторов исторического развития не в состоянии дать перспективу относительно исчерпывающего объяснения истории. В опоре на множественность факторов состоит рациональная сторона плюрализма. Однако в плюралистическом варианте мышления этому сопутствуют такие его особенности, которые в значительной степени сводят на нет столь необходимый в анализе учет многообразия действующих в истории факторов.

Прежде всего, это идея равноценности факторов в истории. Что касается области анализа и объяснения конкретных явлений и процессов, то нетрудно показать на любом примере, что никакой равноценности причин (т.е., иными словами, условий, факторов) не существует. Невероятно предположить, что в ходе Реформации в Германии были в одинаковой степени значимы природная среда, ситуация в католической церкви и нарастание оппозиции средневековым распорядкам; что в свержении династии Бурбонов во Франции и казни Людовика XVI одинаковую роль сыграли социальный протест французских крестьян, расточительность двора, глупость Людовика XVI или орлиный нос представителей династии. Смысл конкретного исследования в каждом случае состоит в том, чтобы выявить совокупность конкретных пружин событий, которые заведомо не могут быть одинаковыми, равноценными, ибо это было бы просто мистикой. Следовательно, из конкретного анализа событий представление о равноценности факторов прийти в область теоретического мышления не может. Тогда каковы его истоки, корни, что может дать основание сделать столь важный в теоретическом плане вывод о равноценности самых разных факторов в истории? Ведь ценность всякого теоретического обобщения не столько в нём самом, сколько в его потенциале понимания и объяснения реальной истории. Абстрактные схемы, не несущие ничего нового для ее понимания, ничего не значат и сами по себе. Допустим, мыслитель делает обобщение: нет изменений общественного порядка без изменений форм собственности.

 

 

Этот вывод К. А. Сен-Симона по крайней мере даёт широкое поле для изучения самых разнообразных состояний общества в различные эпохи с целью выявления того, действительно ли такая связь между упомянутыми субстанциями существует. Причём конкретный анализ в каждом случае покажет не одинаковую, а различную роль одного и того же фактора, ибо всегда и неизбежно будут разными конкретные исторические условия. Разорение общинников-аллодистов в раннее средневековье — утрата аллодов как собственности, зрелого аллода - и лишение земли английских крестьян в ходе огораживаний - это изменения в формах собственности, но было бы немалым заблуждение говорить, что это одно и то же, особенно с точки зрения социальных последствий этих актов. Трудно или даже невозможно с доверием отнестись к идее равноценности факторов, ибо она не поддаётся сколько-нибудь удовлетворительному обоснованию. С другой стороны, это не может быть аксиомой. Следовательно, плюрализм как способ теоретического мышления, опирающийся на представление о равноценности факторов, не предложил продуктивного подхода к изучению истории, не был и не является сегодня сколько-нибудь солидным основанием для теоретических поисков и конкретно-исторического исследования.

Подтверждение этому имеется у сторонников плюрализма. Теория факторов Г. Спенсера отвергает в принципе ведущую роль какого-либо одного из совокупности факторов, но признает это правило действующим отдельно в рамках той или иной эпохи, причем с развитием истории положение и роль факторов меняется. В этом уже есть нечто от исторического реализма, поскольку, например, «жажда золота» не всегда была свойством психологии эпохи и экономическом фактором, а религиозный вопрос в истории Франции не всегда обладал такой остротой, как в период гугенотских войн и т.д. Равным образом известно,