Рациональное и эмоциональное в языке историка

 

Язык и стиль исторического исследования всё в большей мере становится проблемой, привлекающей внимание, как отечественных историков, так и зарубежных. При этом противоречивые или во всяком случае не совпадающие тенденции определяют подходы к этой теме. Обращённость исторического знания к широким массам предъявляет свои требования к языковой форме и понятийной структуре исторического исследования. Общий смысл заключается в том, что язык, следовательно, содержание трудов по истории, должен быть доступен и понятен читателю и, что особенно для него важно, привлекать его интерес. При этом, если иметь в виду широкую читающую публику, речь идет не об узком, специально научном интересе к прошлому, каковым является подход к нему профессионалов, а о разновидности общественного интереса к истории. Этот интерес может быть той формой увлечения историей, которая доставляет эстетическое удовольствие. Не каждый историк способен так писать, но большинство читателей предпочли бы такие труды по истории.

Этим однако не исчерпываются все требования к языку историка. Поскольку речь идёт не о любом вообще способе изображения прошлого, а о научном подходе к нему, - а в этом и состоит главное предназначение изучения прошлого в рамках истории как научной дисциплины, — то к языку историка предъявляются иные требования. Он должен соответствовать некоторым общенаучным стандартам, прежде всего быть познавательным средством, обеспечивающим развитие исторического знания, получения новых научных результатов - без этого о научности языка историка говорить не приходится. Речь не идёт о чём-то само собой разумеющемся, такого языка в готовом виде нет, он создаётся и обогащается вместе с развитием самого исторического исследования. Очевидно, что этому главному предназначению язык историка будет соответствовать, если он обладает рядом свойств - ёмкостью, гибкостью, однозначностью, точностью и т.д.

История есть продукт деятельности людей, а деятельности не бывает без заранее обдуманных и намеченных целей. Это вовсе не значит, что в истории действует только разум, тем более властвует в ней. Иррациональное наряду с рациональным - очевидное свойство деятельности, а поскольку то и другое так или иначе сочетается с эмоциями - ничто великое в мире не делается без страстей, писал Гегель, - то человеческие поступки понять без эмоций невозможно.

 

 

Эта проблема, при некоторой нетрадиционности её постановки, не является тем не менее вполне новой. Она подспудно присутствовала во всех теоретических поисках, связанных с определением предмета историографии. Стремление к рационализации - очень давняя тенденция развития историографии. Вместе с тем не менее стар взгляд, согласно которому историография — не продукт рассудочно-рациональной деятельности мышления, а результат иных внелогических способов постижения действительности. В известной зародышевой форме эти тенденции дают о себе знать уже в античности. В эпоху античности (Греция, Рим) выражено стремление к общенаучному идеалу, включающему в себя и историографию. Считалось, что наука едина по своей природе, но тут же присутствовал и другой подход; историография - это искусство, разновидность ораторского искусства (Аристотель). Движение и борьбу этих тенденций мы прослеживаем практически на всем протяжении развития историописания.

Одно из важных направлений поисков рационализации мышления и языка историка резюмируется в понятии точности, прилагаемом к языку историка. Речь идёт о распространенном в сознании людей представлении о точных науках, как прежде всего физико-математических. Однако, как справедливо замечено, эта точка зрения предполагает, что есть «неточные науки» [216], а это лишено смысла. Истоки данного представления коренятся, в сущности, в том, что понятие физико-математической точности признается в качестве своеобразного эталона точности, на который остальные науки могут лишь равняться. Поэтому также и среди обществоведов не так уж редки сетования на неточность понятийного аппарата историка, методики исторического исследования [217]. Реальное состояние языка историка, его понятийного аппарата, как и других познавательских средств, отнюдь не таково, чтобы от подобных практических замечаний можно было просто отмахнуться. Тем не менее, не вполне ясно, в чем состоит его точность.

Мерой оценки точности языка историка не может быть какое-либо одно из существующих представлений о точности или её видосодержание, понятие точности языка историка до некоторой степени раскрывается сопоставлением его с бытующими в естественных науках критериями и масштабами точности. В развитии познания на протяжении весьма длительного времени, особенно начиная с XVII в. попытки сравнения естественнонаучного и исторического познания, в том числе под углом зрения точности, предпринимались неоднократно и, в сущности, превратились в важную общенаучную проблему.

 

 

Стремление к точному и статистическому познанию исторических событий было составной частью проблемы соотношения исторической науки и естествознания. Эта проблема возникла в результате углубления процесса дифференциации в развитии наук и неизбежно возникающего в этой связи вопроса о их соотношении. Сама эта тенденция имеет давние и глубокие корни, уходящие в эпоху античности; в XVII в. был сформулирован рационалистический вариант данной проблемы. Буквально взрыв рационализации произошел на ступени перехода к новому времени, причиной чего стала революция в естествознании, порожденная в свою очередь потребностями перехода к мануфактурному производству, создающему материальные предпосылки для движения к машинной его ступени. Это - рационализм XVII в. В рационализме выражена тенденция к общенаучному монизму на базе естественнонаучного познания, а точнее с опорой, прежде всего на математику и физику. Основой именно такого варианта решения упомянутой проблемы были необычайные успехи в развитии этих наук, революция в естествознании. На фоне этого взлета групп естественно-математических дисциплин сложилось соответствующее отношение к исторической науке как дисциплине, нуждающейся в изменении своего статуса для того, чтобы занять подобающее положение в общенаучной иерархии. Это была первая масштабная попытка посмотреть на историческую науку глазами наук о природе и создать в их рамках новую науку об обществе - «социальную физику» [218]. «Социальная физика» мыслилась в качестве дисциплины, непосредственно воспринимающей приемы, методы исследования естественных наук. Это касалось распространения атомистических представлений на отношения людей в обществе, применения так называемого геометрического метода (представление роли и места дедукции в геометрии, аксиоматического метода, роли определений и т.д.) к изучению истории. В этой связи, например, Гуго Гроций стремился внести математическую достоверность в учение о праве [219]. Этика Спинозы написана математическим языком (отчасти).

Следует подчеркнуть, что теоретические искания в области «социальной физики» были направлены во многом, прежде всего на преобразование языка историка, в сущности, на некоторую замену естественного языка формализованным, как продуктом развития новейшего естествознания.

 

 

Соответствующее отношение к истории как науке и её языку было сформировано именно в рамках «социальной физики», тогда как, например, Жан Бодэн (XVI в.), отчасти предвосхищавший механическое истолкование истории и тем самым «социальную физику», ещё считал, что история заключает в себе все науки, но только изложенные понятным и не специалисту языком; это возвышает, по его мнению, историю над всеми науками [220].

Общий итог рассматриваемых исканий негативный: исторической науки, как части наук о природе, «социальной физики» не получилось. Объективной причиной неудачи было, в сущности, различие предмета наук в обоих случаях, причем, сторонники «социальной физики» практически ещё не осознали всей глубины своеобразия истории по сравнению с природой. На том уровне развития знаний о мире не было выработано адекватных реальному положению дел представлений ни о единстве истории и природы, ни о различиях между ними. Методологически эта проблема ещё не созрела, следовательно, не получила продуктивного разрешения, а представления об истории, как «социальной физике» не являлись предметом теоретического анализа уже в XVIII в., в том числе и в тех научных направлениях, в которых вопрос о единстве истории и природы не только не снимался, но был одной из главных теоретических основ мышления.

Предпринятая попытка преобразования языка историка также не принесла сколько-нибудь плодотворных результатов. Объяснение этому следует искать не в ошибочности самой идеи формализации, а в конечном итоге в уровне развития естествознания нового времени, как и исторической науки. Вследствие этого задача повышения научного статуса истории решалась путём механического перенесения достижений естествознания на область изучения общественных явлений без какого-либо учёта особенностей последних. Это, конечно, не свидетельствовало в пользу продуктивности той точки зрения, разновидностью которой были и взгляды Бодэна, — о естественном языке как единственном и всеобъемлющем средстве познания историка. После «социальной физики» проблема влияния естествознания на историческую науку уже не снималась, в чем, очевидно, заключается положительная роль этой попытки превращения истории в подлинную науку.

 

 

Просветительская историография, являясь известным продолжением рационализма, была в то же время преодолением ряда его крайностей. Тезис о единстве истории и природы не только не ослабил в просвещении своего звучания, но и получил как бы новое развитие в трактовке законов истории, - понимаемых в качестве разновидности законов природы. Сверхисторическая просветительская идея развития от природы к истории не оставляла последней иной роли, кроме как быть простым продолжением природы, что сочеталось с весьма антиисторическим подходом к оценке качественного своеобразия исторических событий. Но этот антиисторизм уже был лишён тех конкретных черт рационализма XVII в., которые были связаны с воздействием свойств и особенностей математического и физического типа мышления в разряд нормы и образца общенаучного мышления. Это тем более важно, что у отдельных просветителей стало формироваться представление об исторической индивидуальности и своеобразии явлений общественной среды не только по отношению их к природным явлениям, но и в пределах самой истории. Таков Гердер в Германии [221].

Под непосредственным воздействием успехов в развитии естественных наук была предпринята новая попытка возвышения истории в ранг науки, отвечающей стандартам и нормам естественнонаучного мышления. Речь идет о позитивизме, в рамках которого комплекс представлений, связанных с «социальной физикой», также не фигурировал, тем не менее сохранялось стремление поднять синтетически-обобщающую функцию исторического познания до уровня, обеспечивающего открытие законов, аналогичных по своей сути законам природы. Среди профессиональных историков типичным представлением этой точки зрения был английский историк Бокль.

Поднять историческое знание на уровень изучения природы значило, с точки зрения Бокля, подвести исторические события под законы, которые им мыслились, как и в природе, в качестве неизменных и вечных [222]. Касаясь причин того, почему это не было сделано раньше, Бокль, в частности, ссылался на особую сложность изучаемых в истории явлений [223], а также объяснял это отсутствием в арсенале такого мощного познавательного средства, как опыт. Тем не менее, Бокль не считал это непреодолимым препятствием на пути анализа, ибо, как он полагал, большая сложность общественных явлений – по сравнению с природой – сочетается с их «правильностью», в основе которой он усматривал действие неизменных законов, управляющих деятельностью людей [224].

 

 

В сущности, это было главной ошибкой Бокля, которая состояла в дефиците историзма, в очевидной недооценке качественной неопределённости исторических событий, как и своеобразия законов истории. Источником этого своеобразия является именно деятельность людей. Этот недостаток Бокля по-своему понимали уже некоторые его современники. Например, немецкий историк И.Г. Дройзен обрушился на Бокля с резкой, отнюдь не академической критикой, отмечая, что тот выбросил за борт свободу воли людей в истории и поэтому должен был удовлетвориться при формулировке законов истории банальностями и общими местами, не пригодными для прошлого [225]. Правда, для самого Дройзена свобода воли являлась фактором, свидетельствующим против наличия законов истории отнюдь не только в позитивистском их варианте.

Что же касается Бокля, то в предлагаемом им возведении истории в ранг науки он видел, во-первых, повышение её научного статуса, переход от описательности к систематизации знаний на уровне закона; во-вторых, что вытекает из первого, — возможность предвидения будущего [226]; в-третьих, обеспечение значительно более высокой точности знания, получаемого прежде всего статистическим путем [227].

Таким образом, попытки сблизить статус естественнонаучного и исторического познания «социальной физикой» и позитивизмом содержали в различных вариантах постановку проблемы точности исторического знания в целом и средств его выражения - в особенности. Эта постановка выдержана в основном духе естественнонаучных представлений о точности языка науки и объясняется почти исключительно влиянием естественнонаучных открытий. Впечатляющие достижения естественных наук все вновь и вновь укрепляли представления об общезначимости естественнонаучного инструментария, языка исследования. Причем, в сущности, вне зависимости от области, предмета научного анализа. Поэтому влияние естественнонаучных открытий облекалось в попытки – в том числе перечисленные – простого перенесения языка, приёмов и способов анализа естественных явлений на область изучения общественной среды. Эти попытки терпели неудачу приблизительно в той степени, в какой они игнорировали своеобразие последней.

 

 

Конечно, во всем этом нельзя видеть одни только неудачи. Успехи естественных наук сами по себе являлись доказательством эффективности формализованных языков, с помощью которых упомянутые успехи и достигались. В первой трети XIX в. великий геометр Н.И. Лобачевский спрашивал: чем обязаны «блистательными достижениями» математика и физика? И отвечал: «Без сомнения, искусственному языку своему, ибо как называть все сии знаки различных исчислений, как не особенным, весьма сжатым языком, который, не утомляя напрасно нашего внимания, одной чертой выражает обширные понятия» [228]. «Здесь (в университете. - Н.С.), - писал он далее - преподаются точные и естественные науки, с пособием языка и познаний исторических» [229]. Следующие позиции великого ученого обращают на себя внимание: его однозначно положительная оценка формализованных языков - осознание их минусов, а не только достоинств придёт к самим естествоиспытателям значительно позже; выделение из числа точных наук «познаний исторических», что соответствовало развитию представлений многих других учёных и привело к отнюдь не только обиходному делению наук на «точные» и «неточные»; различение точных и естественных наук является лишь одной из промежуточных ступеней развития их классификации на «точные» и «неточные».

Соотношение исторической науки и естествознания - реальная научная проблема, каковы бы ни были недостатки её решения в перечисленных случаях. Взаимодействие естественных и общественных наук открывает — что особенно важно подчеркнуть сегодня – пути и возможности их взаимного обогащения, в том числе в области познавательных средств – логического инструментария учёного.

Следует заметить, что соотношение естествознания и исторической науки превращалось в научную проблему в целом в условиях перехода к новому времени в связи с зарождением капиталистического производства, давшего мощный толчок развитию естественных наук. Проблема соотношения естествознания и истории актуальна не тем, что из такого соотношения возникает ясность, в частности относительно того, каким является или должен быть язык историка, она важна реальным взаимодействием этих наук, заключающим в себе потенциально возможность обогащения познавательских средств историка.

 

 

Проблема точности языка историка, сформулированная как проблема обычного, а не формализованного языка, не имеет решения в том смысле, что с помощью разговорной речи невозможно достичь даже приблизительно той степени точности, о которой говорят в естественнонаучном смысле. В практической деятельности людей язык даёт не только намеренно или неосознанно искажённое представление об окружающем их мире, но и приблизительно адекватную его картину, без чего бы в нем невозможно было ориентироваться. Это качество языка не утрачивается с превращением его из орудия человеческого общения, практической деятельности людей, в средство её изучения и анализа, в том числе в исторической науке. Имеет пределы не только степень приближения к действительности ее образов, создаваемых средствами языка, но и сама степень языковой относительности. Последняя вовсе не означает произвола и хаоса в образовании слов, терминов и понятий, как и в практике их употребления. Связь знака и значения, языка и реальности является объективной основой словесно-концептуальной формы изображения действительности, которой пользуется историк. Именно благодаря этому существует возможность рассматривать язык историка с точки зрения такого его свойства, как точность; ничем не ограниченная относительность содержания слов, терминов и понятий, несомненно, исключила бы саму возможность постановки вопроса о точности.

Языки не делятся на точные и неточные; ещё в меньшей степени это можно сказать о науках. Ошибочность отнесения языка историка к разряду неточных заключается в том, что имеется в виду или подразумевается некий языковой эталон точности, как масштаб оценки других языков в этой связи. Однако ни такого эталона, ни такого языка не существует. Не является таковым и язык «королевы точности» математики, тем более, что в области математики не существует какого-либо одного понятия точности безотносительно к тому или иному разделу. Следовательно, единственно правомерной является такая постановка вопроса о точности языка науки, в том числе и исторического познания, которая вполне учитывает особенность данного языка и область его применения. Предмет и язык исследования неразделимы.

По сравнению с формализованными языками естественный язык является не точным или не вполне точным, ибо не даёт, прежде всего, свойственной им степени однозначного, а потому бесспорного выражения предмета анализа. Впрочем, однозначное является бесспорным не только потому, что оно однозначно. Верно сказано: если бы математические аксиомы задевали интересы людей, они бы опровергались. Дело, однако, в том, что приведённое сравнение не вполне правомерно. При изучении исторических событий точность в естественно-математическом смысле далеко не всегда возможна, но так же не всегда нужна.

 

 

Совсем не так важно добиваться точности в том, сколько именно легионеров переправилось с Цезарем через Рубикон - в оценке этого события такая точность ничего не даёт. В событиях господствует не обязательно количественно преобладающее начало или свойство; в первые годы советской власти государственный уклад в отношениях собственности не был количественно преобладающим, но он был господствующим. При неустранимой связи количества и качества в событиях, переходе одного в другое, задача мышления при их изучении и оценке не состоит в том, чтобы прежде всего или даже в принципе разобраться с количественной стороной дела. История как предмет исследования характеризуется богатством качества, неисчерпаемостью индивидуального, неповторимостью перемен и незавершенностью развития. Этим особенностям предмета в большей степени соответствует естественный язык, который в данном отношении по-своему точен. Как средство человеческого общения, подчеркнём это, язык обеспечивает адекватность социального поведения. «Ошибки», «сбои» этого поведения могут иметь и языковое происхождение, но причиной тому — не отсутствие необходимой точности языка, а многозначность слов, построение фразы вплоть до запятой и т.д. Скажем, известное: «Казнить нельзя помиловать».

Но в этих словах языка кроются и его преимущества. Не будучи жёстко и однозначно связанным и действительностью, что имеет место в случае с формализованными языками, естественный язык гибок, позволяет выражать всевозможные нюансы мысли и действия. Характеристика лица или события может быть яркой, меткой, сравнение — образным, сочным. Это то отличительной качество языка, которое представляет собой особый сплав рационального и эмоционального, что, как известно, лежит в основе социального поведения. Приведём образную и точную оценку преимуществ этого языка: «В точном уравнении не меньше красоты, чем в изящной фразе. Но каждой науке свойственна её особая эстетика языка. Человеческие факты - по сути своей феномены слишком тонкие, многие из них ускользают от математического измерения. Чтобы хорошо их передать и благодаря этому хорошо понять (ибо можно ли до конца понять то, что не умеешь высказать?), требуется большая чуткость языка, точность оттенков в тоне... Между выражением реальностей мира физического и выражением реальностей человеческого духа - контраст в целом такой же, как и между работой фрезеровщика и работой мастера изготавливающего лютни: оба работают с точностью до миллиметра, но фрезеровщик пользуется механическими измерительными инструментами, а музыкальный мастер руководствуется главным образом чувствительностью своего уха и пальцев.

 

 

Ничего путного не получилось бы, если бы фрезеровщик прибегал к эмпирическому методу музыкального мастера, а тот пытался бы подражать фрезеровщику. Но кто станет отрицать, что, подобно чуткости пальцев, есть чуткость слова?». Приведем еще одну краткую фразу этого автора, которая скажет больше и лучше, чем страницы обычного текста, и что с помощью формул и уравнений вообще невозможно выразить: «Настоящий... историк похож на сказочного людоеда. где пахнет человечиной, там, он знает, его ждёт добыча» [230]. Это - Марк Блок (1886-1944).

А теперь поставим вопрос, который с точки зрения науки принципиально важен: как формируются новые научные идеи, делаются открытия в связи с ролью в этом языка? Вот что писал по этому поводу выдающийся французский физик XX в., один из основоположников квантовой механики: «В силу своей строгой дедуктивности математический язык позволяет детально описать уже полученные интеллектуальные ценности; но он не позволяет получить что-либо новое. Итак, не чистые дедукции, а смелые индукции и оригинальные представления являются источниками великого прогресса науки. Лишь обычный язык, поскольку он долее гибок, богат оттенками и более емок, при всей своей относительности неточности по сравнению со строгим символическим языком, позволяет формулировать истинно новые идеи и оправдывать их введение путём наводящих соображений или аналогий» [231]. Проклятье! Выходит, что акт научного творчества, приводящий, к открытию нового знания, совершается путём выдвижения новой идеи на естественном языке, а формализованный язык применяется для изложения результатов исследования. У историка, следовательно, своеобразная гармония: и научное открытие и описание полученных результатов он делает на одном и том же естественном языке. Но здесь необходимо внести одно уточнение. Не все из упомянутых составных частей языки историка причастны в равной мере к получению историком нового научного знания. Обнаружение новых исторических фактов связано с открытием новых источников. Однако развитие познания не сводится только к обнаружению новых фактов, меняется, уточняется картина представлений о прошлом. Это движение познания связано, прежде всего, с совершенствование методов исторического познания, теоретических его основ в целом.

 

 

По-видимому, суть дела в том, что язык историка и, прежде всего язык исторических понятий невозможно сделать точным или более точным по сравнению с реальной, до сих пор существовавшей практикой историописания на основе тех или иных представлений о математической точности. Реальное обогащение языка историка и, прежде всего исторических понятий происходило до сих пор совсем на другой основе - качественного, содержательного анализа действительности. Это тоже рационализация мышления, но не математического свойства.

Тенденция к рационализации мышления и языка историка не исключала того, что можно было бы обозначить в качестве эмоционального – в самом широком смысле этого понятия - восприятия действительности. В особенности следует подчеркнуть роль социальных эмоций. Часто они весьма непосредственно вплетены в слова и термины, относящиеся к различным пластам языка, следовательно, так или иначе являются составной частью языка историка. «Плебей», «аристократ», «охлократия», «буржуа», «пролетарий», «новые русские», «диктатура пролетариата», «тоталитарное государство» и т.д. являются не только языковыми обозначениями, знаками реальности, но и предполагают некоторое, в том числе эмоциональное отношение к действительности, причём, разница эмоциональной окраски одного и того же понятия социально адресна. Все это чрезвычайно затрудняет однозначность восприятия действительности и стало на деле одной из основ выдвижения тезиса о том, что история - это не только наука (или вообще не наука), но и форма эмоционально-художественного восприятия действительности. Тезис этот, ложный, если он подразумевает вычеркивание историописания из числа разновидностей научного постижения действительности, и верный в том отношении, что научное и эмоциональное её постижение в своей сути неразделимы. Проблема соотношения научного и художественного постижения действительности важна тем, что раскрывает иные познавательные возможности языка историка, не связанные с влиянием естественнонаучных форм рационализации исторического мышления.

Элементы исторического повествования содержала, как известно, уже мифология, колыбелью исторической науки стала древняя Греция. Уже тогда был высказан взгляд о близости историографии и искусства, причём широкое хождение получил упомянутый выше тезис Аристотеля об историографии как разновидности ораторского искусства. С тех пор и на протяжении столетий к оценке историографии нередко подходили с точки зрения её близости литературно-художественному жанру или даже оценивали её в качестве его разновидности.

 

 

Этот взгляд стал преодолеваться в XIX в., хотя возврат к нему в той или иной форме встречается и до настоящего времени. К XIX в. представления части историков о месте и роли историографии в совокупности форм и видов духовного освоения действительности определялись тезисом, согласно которому она являлась наукой и искусством одновременно. Данный тезис был предметом споров между историками, причем в своей основе разногласия были связаны не только с тем, как именно квалифицировать историографию, а с тем, какой должна быть форма выражения исторического знания, чтобы функция социальной памяти была реализована историографией наиболее эффективно. Одна из точек зрения заключалась в том, что социально-практическая функция историографии может быть реализована только на основе фактически достоверного, истинного знания о прошлом. Н.М. Карамзин писал об утверждении такого взгляда на историографию как о победе здравого смысла, который навсегда отделил «дееписание от поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно сказанных героями веков... Как естественные науки, так и гражданская история не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло» [232]. При всём том Н.М. Карамзин важное значение придавал форме изображения, а способность к этому считал ничем не заменимым талантом. «Искусное изображение, – утверждал он, – есть долг бытописателя». Взгляды Н.М. Карамзина – вариант наиболее реалистического сочетания достоверности, следовательно, точности изображения и языка с художественной, в сущности, формой повествования; одно не должно идти в ущерб другому, историописание служит людям и формой, и содержанием.

Но были и иные оценки соотношения исторического и художественного изображения действительности и обусловленные этим подходы к проблеме точности и достоверности исторического знания. Английский историк Т.Б. Маколей рассматривал историографию в качестве средства политического и нравственного воспитания и решающим условием реализации этой функции считал, по существу, форму изложения исторического знания. Яркая художественная форма изложения – главное, с точки зрения Маколея, требование к работе историка. Что же касается фактической точности, то она необязательная или даже нежелательна, детали повествования могут быть историком вымышлены [233]233. Война Маколея против точности подрывает основы научности историографии и превращает историческое исследование в некое подобие исторического романа; грань между художественным и научным изображением действительности стирается и поэтому Маколей хотел соперничать с Вальтером Скоттом.

 

 

Для Маколея проблема языка историка это, в сущности, проблемы его стиля и именно - исключительной целесообразности применения литературно-художественного стиля историописания. Первоначально это принесло трудам Маколея несомненный читательский успех, однако впоследствии этот автор оказался основательно забытым. Стиль историописания не имеет решающего значения для реализации историографией своей социальной роли: интерес к прошлому основан не столько на эстетической потребности, удовлетворяемой с помощью художественных форм освоения действительности, сколько на практически-политических, социальных запросах к его изучению. Равным образом и понятие точности в исторической науке имеет не только языковую природу: с применением во многом одних и тех же языковых средств выполняется строгое научное исследование, пишется исторический роман, составляется фальсифицированная картина действительности и т.д. Тем не менее, имевшие место в развитии историографии попытки отделить в языке историка научно-познавательные функции от литературно-художественной формы изображения действительности являются важной тенденцией становления ее как науки.

Своеобразный дуализм в оценке исторического познания реализован у представителей Гейдельбергской школы историков в Германии. Особенность взглядов её представителей, прежде всего Шлоссера и Гервинуса, в том, что они рассматривали историю сквозь призму духовной деятельности людей, вследствие чего первостепенную важность для них имели - в качестве источников - памятники литературно-художественного характера. Однако это больше говорит об особенностях понимания истории, предмета исторической науки, чем о способе ее изображения. Определенную близость деятельности художника слова и историка Гервинус находил в том, что в обоих случаях она направлена на постижение человека и нравственного мира [234]. Гервинус выступал за слияние истории, поэзии и философии в смысле соединения научного анализа с фантазией, воображением, хотя и подчеркивал, что такое соединение, должно иметь под собой прочную фактическую основу. В этом смысле он считал хронику фундаментальной основой историописания [235]. Взгляды Гервинуса не укладываются в рамки тезиса об истории как науке и искусстве.

 

 

В теоретико-познавательном отношении он следующим образом различал философию, поэзию и историю: в первом случае действует разум, во втором - сила воображения, в третьем - созерцающий рассудок [236]236. Трудно различаемая разница между философией и историей тем не менее говорит о том, что способ исторического познания, как его понимал Гервинус, не совпадает во всем объеме с сферой рационального и в нем есть нечто, выходящее за пределы этой сферы; это нечто идет от разновидности художественного освоения действительности — поэзии.

Вообще, эстетический, морализующий подход к изображению действительности в высокой степени характеризует историческое мышление представителей Гейдельбергской школы. Формой существования в нем этого начала являются нравственные категории, играющие необычайно важную роль; к ним относится, например, понятие нравственного закона. Конкретные оценки событий и личностей в истории, опирающиеся на содержание этих категорий, несут в себе мощный заряд эмоционального воздействия на читателя. В этом смысле они представляют собой способ реализации социальной функции историографии, ибо моральные критерии и оценки заключали в себе определенный социальный смысл. В особенности у Шлоссера эти оценки были оружием беспощадного морального осуждения, приговора или, напротив, оправдания тех или иных действий или лиц в истории.

В этом типе мышления требование точности, в том числе фактической точности, не имело и не могло иметь сколько-нибудь решающего значения. Напротив, иных подходы к реализации социальной функции исторического познания, именно через последовательную строгую научность его результатов (хотя бы в идеале, теоретически) выдвигали требования упомянутой точности на одно из первых по значимости мест в работе историка. Поэтому этот подход был уже, по существу, несовместим с отношением к истории как науке и искусству, а познавательные средства, методы и методики относились практически всецело к сфере рационального. Так обстояло дело у Ранке, для которого проблемы историографии как науки и искусства не существовало [237]. Равным образом историко-критический метод Б.Г. Нибура ориентировал в своей рациональности на выявление истинного содержания и значения древнейших эпох римской истории; это, говоря словами Нибура, очистка испорченной и плохо отреставрированной картины для выяснения того, какой она была, прежде чем её испортили [238].

 

 

Становление историко-критического метода, разработка приемов критического анализа источников в немецкой историографии начала XIX в., что во многом было и становлением истории как науки, отодвигало на задний план тему о близости истории искусству или даже лишало эту тему актуальности. Рассматривая в этой связи научный и художественный подходы к действительности как по сути дела противоположные, Дройзен называл сомнительным счастьем отношение к истории как к науке и искусству одновременно [239].

В современных условиях преобладает тенденция к рационализации приемов и методов получения исторического знания, причем и сейчас она в большей мере окрашена влиянием естественнонаучных представлений. Сюда относятся прежде всего работы в области формализации языка историка, моделирования и, конечно, разработка количественных методов. Несколько возросло внимание историков к изучению методологических проблем - анализу механизма исторического мышления, общих и частных вопросов логики исторического познания, природы исторических понятий, языка историка. Сохраняет значение и другая тенденция. Вот мнение А.В. Гулыги: «Для историка количественные методы - это необычайно важная, но все же вспомогательная дисциплина» [240]. Развитием этой позиции, которая, к слову, в общем верна, является идея о том, что логические средства исторического познания недостаточны, и мышление, чтобы ближе подойти к действительности, адекватнее ее передать, прибегает к образным средствам. Образно-эмоциональное восприятие действительности рассматривается как способ более совершенного ее анализа. Следует в этой связи сказать, что поскольку образ в истор