Аксиологический фактор и моральные основы историописания

 

Между серостью и пристрастностью

 

Если мы хотим отчалить от выжженного Цитатным зноем берега сухого и однотонного изложения и перебраться на берег яркой многокрасочности, то нам предстоит трудная переправа. Мощным двигателем здесь окажется эмоциональность. Историк может вдохнуть жизнь в голый факт, окрасить его во все цвета радуги с помощью чувства – восторга и отвращения, любви и ненависти, всей гаммы промежуточных оттенков. Равнодушным изложением читателя не воспламенить, слово же, идущее от сердца, доходит до сердца – такова мудрость восточной пословицы.

Н. М. Карамзин говорил: «Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувеличивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть, прежде всего, правдив; но может, даже должен всё неприятное, всё позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии говорить с радостью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем, прежде всего, должен быть историк» [185].

Во многих случаях необходимая окраска излагаемых событий не вызывает сомнений. Так, рассказывая о подвиге спартанского отряда во главе с Леонидом, стоявшего насмерть в Фермопильском ущелье, историк использует торжественно-траурный гекзаметр:

 

 

Странник, во Спарту пришед, возвести ты народу,

Что, исполняя свой долг, здесь мы костьми полегли.

 

А при рассказе о предателе, указавшем персам тропу в спартанский тыл, исследователь естественно вспоминает рекомендацию ученого: «Его лоб следует заклеймить раскаленным железом историка» [186].

Как, однако, должен писать историк о явлениях отнюдь не однозначных? На чьей стороне должны быть его симпатии, когда он повествует об английских огораживаниях, притом не только кровавых – XVI в., но и парламентских – XVIII в., которые, с одной стороны, лишая крестьян земли, были аморальны, с другой же, способствуя развитию буржуазных производительных сил, – прогрессивны? Как изложить этот «аморальный прогресс»? Или: объединение Германии в XIX в. явилось исторически прогрессивным, но свершилось реакционными методами, с помощью войн; к тому же франко-прусская война до Седана была для Германии справедливой, а после Седана – нет. На чьей стороне должны быть симпатии повествующего об этом историка? Видимо, в такого рода случаях надлежит ограничиваться простой констатацией событий. И, видимо, с осуждающим подтекстом следует излагать события, осуществляемые с положительной целью, но незаконными или аморальными средствами.

Однако если историк, установивший некие достоверные факты прошлого, откажется от их голой констатации и бесстрастного изложения, если он не пожелает писать, «добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева» (А. С. Пушкин), то перед ним может возникнуть не менее грозная опасность – опасность такого введения в исследование аксиологического, или оценочного, фактора, когда явлению прошлого может быть дана пристрастная, несостоятельная трактовка.

 

 

Таким образом, историку предстоит проследовать между Сциллой серости и Харибдой пристрастности. Как же ему миновать обе опасности, где найти нужную лоцию? Над решением этого вопроса историческая мысль бьется уже давно, но, кажется, в основе своей оно зависит от методов подхода: узкопартийного и общечеловеческого. Попытаемся далее напомнить о нескольких основополагающих взглядах на эту проблему.

 

Точка зрения Л. фон Ранке

 

Выдающийся германский историк Л. фон Ранке (1795–1886) не только одним из первых начал широко использовать архивные источники, внёс решающий вклад в становление исторической критики, внедрив её в исследовательскую практику, но провозгласил объективность в описании прошлого.

Ранке учил, что в задачу историка входит реставрация, но не оценка прошлого. Уже в первом своем труде, появившемся в 1824 г., он писал, что историк должен не «судить прошлое, поучать современников для пользы будущих поколений», а «лишь показывать, как, собственно, было дело» [187]. Впоследствии Ранке часто, особенно во введениях к крупным трудам, повторял этот постулат [188] Условием его реализации он считал беспристрастность исследователя, обязанного при описании прошлого как бы забыть о своем «я», элиминировать (лат. eliminare), т. е. исключить, свои симпатии и антипатии, погасить их (нем. auslöschen), уподобившись точно фиксирующему события прибору. Ранке понимал невозможность абсолютной объективности, но провозглашал необходимость стремиться к ней: «Я выдвигаю здесь идеал, о котором скажут, что его невозможно реализовать.

 

 

Дело обстоит так: идея беспредельна, выполнение по своей природе ограниченно» [189]. Действительно, в своей исследовательской практике сам Ранке не мог полностью абстрагироваться от присущего ему консервативного и реакционного мировоззрения. Например, в «Истории Германии в эпоху реформации» он некритично использует тенденциозно отобранные свидетельства врагов крестьянской войны, которой уделил лишь одну небольшую главу, обрисовав это народное движение в чёрном свете. Противоречие между требованием объективности и пристрастным изложением у самого Ранке заметили уже его современники, и частности, язвительный Ф. Ницше писал о его «умной индульгенции сильным мира сего» [190].

 

Точка зрения Маркса

 

Представляется, что К. Маркс (1818 – 1883) младший современник Ранке, при совершенно иной мировоззренческой и идеологической базе, как учёный также исходил из необходимости стремиться в исследовательской работе к беспристрастности и в этом смысле к честности. Маркс неоднократно подчеркивал, что исследователь должен быть далёк от предвзятости, личных интересов, конъюнктурных соображений, что путь его должен быть честным, а выводы – соответствовать только истине.

Поскольку сказанное принципиально важно, подтвердим его цитатами:

 

 

«Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само по себе должно быть истинно...» [191];

«...Мои взгляды, как бы о них ни судили... составляют результат добросовестных и долголетних исследований. А у входа в науку, как и у входа в ад, должно быть выставлено требование:

 

«Здесь нужно, чтоб душа была тверда.

Здесь страх не должен подавать совета» [192];

 

«...Человека, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, – такого человека я называю «низким» [193].