На рубеже столетий: И. Тэн, В. О. Ключевский

 

И. Тэн (1828–1893)

 

Французский ученый Ипполит Тэн был одним из теоретиков позднего позитивизма. Человек с разносторонними дарованиями, он рано приобрел известность как философ, психолог, литературовед, искусствовед. Занятия же историей в позднюю пору жизни, когда он имел возможность при описании прошлого применить свои многоплановые знания и умения, сделали Тэна знаменитым, хотя, может быть, правильнее сказать скандально или геростратовски знаменитым.

 

 

Главный исторический труд Тэна был посвящен Великой французской революции и назывался «Происхождение современной Франции» (СПб., 1907). Тома обширного тэновского произведения выходили в свет: 1-й – в 1875 г., 2-й – в 1878 г., 3-й–в 1881 г., 4-й – в 1884 г. Это было время, когда французская реакция, напуганная Парижской коммуной, старалась очернить все революции прошлого. Это было, кроме того, время борьбы за республику, и монархисты старались в черном свете изобразить первую французскую революцию также потому, что от неё де пошло республиканское зло. Одним из орудий монархической реакции стал названный труд Тэна.

Долгое время книга считалась шедевром, первый том до конца века выдержал 25 изданий. Всем нравились стилистически отшлифованное яркое изложение, тонкие психологические портреты, свежие сравнения, смелые метафоры, со знанием написанные картины быта французов конца XVIII века. В качестве позитивиста Тэн сокращал расстояние между человеком и природой, другими земными существами. Человек, по Тэну, особенно близок к дикой кровожадной горилле, готовой вонзить зубы в своего ближнего. Разница существует лишь в манере. Современный человек в борьбе за материальные блага в прямом смысле не вонзает зубы в соседа, но если вдуматься в сущность его поступков в этой борьбе, если соскоблить тонкую корочку «этикетного лака», то звериная основа окажется весьма близкой к поверхности. Тэн далее исходил из того, что в каждом человеке имеются элементы безумной предрасположенности к навязчивой идее. Свойства сумасшедшего зверя проявляются с особой силой во времена общественных потрясений. Эти философские предпосылки Тэна отразились на трактовке революции, которая изображена им в предельно отрицательных тонах.

Правда, в 1-м томе, посвящённом «старому порядку», последний подвергается критике, но ей же подвергается и философия просветителей. Особенно достаётся революционерам во 2-м – 4-м томах. Тэн ненавидит и жирондистов, и якобинцев и не делает между ними различия, называя «якобинцами» тех и других. Якобинец, по Тэну, это самовлюбленный, помешанный на отвлечённых принципах, одержимый навязчивой идеей отъявленный демагог, который для достижения своих целей опирался на беснующуюся и жаждавшую погромов, к тому же запутанную ужасами террора и гильотиной чернь. Позже Ж. Жорес назовёт революцию самой варварской формой прогресса. У Тэна оценка революции однозначно негативна: несмотря на кровь и разрушения, она не создала ничего положительного. «Горилла» проявила себя в «патологическое», т. е. революционное, время, после чего вновь была загнана в клетку.

Видя несостоятельность однобокой трактовки революции Тэном, его противники из лагеря радикалов и социалистов долго не могли аргументированно выступить против изложенных в блестящей литературной форме, неопровержимых и незыблемых, как тогда казалось, положений Тэна, ссылавшегося на фундаментальную архивную источниковую базу.

Но затем выдающийся историк французской революции конца XVIII в. А. Олар, случайно обнаружив несостоятельность одной из ссылок Тэна, проделал гигантский труд: проверил весь научный аппарат сочинения, а попутно проанализировал всю методику исследовательской работы Тэна. Олар доказал, что, с самого начала задавшись целью очернить революцию, Тэн тенденциозно отбирал источники, часто искажал цитируемые источники вплоть до переделки взятых в кавычки фраз, делал необоснованные обобщения и прибегал к другим способам фальсификации истории революции.

 

 

Общий вывод Олара: представляющий собой «литературную пиротехнику» труд Тэна имеет ценность лишь для понимания «умственной биографии» последнего [222].

«Казус Тэна» убедительно доказал, что произведение даже с самыми выдающимися литературными достоинствами не имеет будущего, если его автор нарушает историческую правду.

 

В.О. Ключевский (1841 – 1911)

 

Писательское мастерство Василия Осиповича Ключевского, как и его лекторское искусство, вызывает благодарный восторг. Его произведения можно перечитывать удовольствия ради – как хорошую художественную литературу. Благодаря Ключевскому мы становимся хорошими читателями в духе высказывания признанного мастера русской и английской стилистики В. В. Набокова: «Хороший читатель, большой читатель, активный и творческий читатель – это перечитыватель» [223].

Как бы современники и потомки ни относились к концепции или научной долговечности произведений Ключевского, все признают выдающуюся литературную форму не только его лекций, но и публикаций. Автор фундаментальной монографии о Ключевском и сама выдающийся стилист М. В. Нечкина чаще всего применяет в отношении литературной формы трудов Ключевского слово «блеск» и его производные: «выполненная с литературным блеском», «описывающая (блестяще!) его наружность», «страницы этих блестяще написанных знаменитых лекций», «по блеску литературного изложения», «блестящая личная характеристика» и т. д. [224]

 

 

Даже М. Н. Тихомиров, автор едва ли не самой жесткой оценки научного наследия Ключевского, восхищается его «непревзойденным популяризаторским талантом» [225].

Чем же объясняется поистине блестящая литературная форма трудов Ключевского? Только ли врожденным талантом рассказчика? Нельзя ли – для пользы современных нам коллег великого историка вычленить слагаемые его писательского искусства?

Судя по признанию самого Ключевского, сформулированному в афоризмах, можно сказать, что важнейшей предпосылкой его успеха не только как лектора, но и как писателя являлась любовь к истории и к слушателям-читателям, в свою очередь обусловившая трудолюбие в освоении памятников прошлого и, соответственно, знание этого прошлого.

В. О. Ключевский был полиглотом. Он обладал великолепным русским языком с очень богатым и нешаблонным словарем, а благодаря учебе в Пензенской духовной семинарии (из которой он вышел лишь накануне окончания) и на историко-филологическом факультете Московского университета, а также собственным усилиям он овладел основными старыми и новыми языками: церковно-славянским, древнееврейским, греческим, латинским, французским, немецким, английским.

Он любил и знал литературу, в частности творчество И. С. Аксакова, И. А. Гончарова, М. Горького, Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, А. П. Чехова и других писателей.

 

 

На гармоничность и музыкальность языка Ключевского не могли не повлиять пение в хоре духовной семинарии и страсть к музыке (это важно иметь в виду как важно знать место музыки в жизни и творчестве Б. Л. Пастернака для понимания его поэзии; видимо, не случайно Б. Л. Пастернак был слушателем лекций Ключевского в Московском училище живописи ваяния и зодчества и в этом качестве запечатлен художником Л. О. Пастернаком на известном портрете Ключевского-лектора). Прозе Ключевского в высшей степени присущи «внутренний ритм... отчетливое соответствие структуры фразы естественному дыханию читателя, звуковая перекличка соседних слом («государевых кладовых»)...» [226]

К основополагающим компонентам писательского искусства Ключевского относятся мастерская «портретная живопись» и полностью соответствующие источникам сочные картины повседневной жизни прошлого. Даром написания портретов исторических деятелей он пользовался широчайшим образом, например, из пяти лекций о петровской эпохе три посвящены самому Петру, из двух лекций о времени Александра I одна – его личности. Быт, нравы, атмосфера минувших столетий являются у Ключевского органичной частью изложения с самого начала его ученой карьеры. Мы имеем в виду написанные ещё на студенческой скамье «Сказания иностранцев о Московском государстве» (1866 г.) и – фактически созданную в соавторстве – книгу П. Кирхмана «История общественного и частного быта» (1867 г.), в которой быт Запада написан Кирхманом, быт России – Ключевским (последнему принадлежат 118 из 250 страниц книги).

 

 

Историческим трудам Ключевского неизменно сопутствовал успех и потому, что они были стилистически апробированы, выверены и, используя транспортный термин, «обкатаны» в течение десятилетий лекторской и публикаторской работы: «...замыслы его больших книжных текстов и статейных тем часто рождаются в лекционной стихии... Тексты лекций становились... главами монографий» [227].

Особенно тщательное испытание на стилистическую прочность прошел его главный труд – «Курс русской истории», занимающий пять томов в 9-томных Сочинениях. Ключевский читал лекции более четырех десятилетий, в том числе более 30 лет в Московском, университете, долгое время, за вычетом воскресений, читал их ежедневно. Любимой и интенсивной лекторской деятельности предшествовала систематическая подготовка: от исследовательской работы над первоисточниками до стилистической шлифовки предложений, создания чеканных афоризмов и заготовок «экспромтного» юмора. Отчеканенные непрерывной лекторской практикой формулировки, последовательность изложения, даже остроты переходили из лекций в лекции – слушавший Ключевского в 1904 г. будущий академик Н. М. Дружинин убедился в этом, сопоставляя устное изложение с литографическим текстом. Устоявшийся рассказ с некоторыми улучшениями оказывался основательной базой будущих публикаций. [228]

Ключевский не шёл против своих склонностей, например, темы боевой славы редко ему удавались и чаще просто отсутствуют в его изложении [229].

 

 

Если сложившиеся в лекционной практике очередность повествования, формулировки и даже шутки легко ложились на бумагу и в дальнейшем почти не нуждались в правке (в рукописях Ключевского мало зачеркиваний и исправлений), то одновременно часты существенные дополнения, «развивающие, и иногда и видоизменяющие выводы. Видно, что мысль историка непрерывно работала над формулировкой выводов, ища их углубления и уточнения» [230].

Будучи осторожен в формулировках и не перенося на бумагу подчас содержавшиеся в лекциях крамольные мысли, Ключевский все же неизменно реализовывал несущую конструкцию своей демократической концепции: враждебность деспотическому самодержавию и паразитическому дворянству (слушавшая Ключевского доброхотная осведомительница жандармов была в принципе права: в лекциях Ключевского цари – изверги, скоморохи, безнравственные личности). Этой концептуальной опоры историк не скрывал, и его категорический императив от души облекался в яркую форму: «Я говорю красно, потому что мои слова пропитаны моей кровью», – гласит афоризм из записной книжки.

Наконец, взыскательность Ключевского была столь велика, что многие завершённые и литературно отшлифованные произведения он не отдавал в печать, и они увидели свет лишь в наше время.

Являются ли для нас методы литературного историописания Ключевского таким образцом, которому, безусловно, целесообразно подражать, или они в чем-то уязвимы и могут быть подвергнуты хотя бы минимальной критике?

Преклоняясь перед художественностью изложения великого мэтра, вынуждены сказать: в отдельных случаях Ключевский, как и иные историки до него, жертвует точностью для реализации своих концептуальных начал, особенно же для выигрышной фразы – чтобы понравиться.

 

 

Так, неизменно вызывала веселое оживление аудитории и была также включена в «Курс русской истории» – по содержанию фактически недостоверная – острота о ненавидимых Ключевским удельных хищниках: «Все московские князья до Ивана III как две капли воды похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них Иван и кто Василий» [231]. Правда, автор игнорирует точность в письменном изложении реже, чем до того в лекциях. Например, согласно рассказу авторитетного слушателя, «известное место, относившееся к платьям императрицы Елизаветы Петровны, Ключевский читал так: сосредоточенно наклонив голову над рукописью, будто боясь ошибиться в цифрах, он деловито произносил: «У неё в гардеробе было 15 тысяч платьев, два сундука шелковых чулок...» Тут он прерывает цитату, поднимает голову, хитро смотрит на аудиторию и как бы от себя добавляет: «...И ни одной разумной мысли в голове» [232]. Так уж и ни одной?! Понимая, что это передержка, Ключевский в «Курс русской истории» её не включил.

Но в аналогичных случаях – ведь включал! И это дало основание М. Н. Тихомирову суммировать: знаменитые исторические портреты Ключевского «весьма далеки от действительности» [233].

Вспомним, что, с точки зрения Д. С. Лихачева, среди ярких метафор Ключевского иные неоправданны, не совсем удачны или даже – «совершенно невозможны» [234].

Помня о таком суде потомков, едва ли пишущий историк может безусловно и во всем следовать Ключевскому и во имя занимательности жертвовать фактической точностью.